Горький вкус любви

— На этот раз у меня получится, — пообещал я себе, споласкивая грязную одежду.

В тот вечер я забылся и снял трубку с трезвонившего телефона. Это был хозяин автомойки. Он заявил, что уже несколько дней пытается дозвониться до меня, и перешел на крик:

— Что у тебя с головой? Ты же иностранец! Ты представляешь себе, сколько людей отдали бы свою жизнь, чтобы приехать в эту страну и получить работу? Ко мне каждый день приходят эмигранты и умоляют нанять их, а ты так со мной поступаешь!

Я молчал. Я просто слушал, как он выпускает пар, а мысли мои были совсем в другом месте. Я уже начал сочинять письмо девушке и теперь мучился сомнениями: упрекнуть ли ее за внезапное исчезновение или посвятить письмо исключительно тому, как я скучал без ее записок и туфелек.

— Насер? Насер?! — орал в трубку хозяин. — Я терплю все твои выходки только потому, что много лет ты был хорошим работником, однако если завтра тебя не будет на мойке, ты уволен! — И он бросил трубку.

Я же заторопился к письменному столу, вырвал из дневника несколько чистых листов и написал свое первое любовное послание. Было нелегко. Я хотел создать нечто достойное пера поэта. Например, что-то вроде стихов, что сочинял в лагере беженцев наш эритрейский писатель. Другим примером для подражания мне служил Антара ибн Шаддад — доисламский бедуинский поэт, сын благородного араба и абиссинской рабыни, который завоевал сердце своей возлюбленной красавицы Аблы посвященными ей поэмами. Антара гордился бы мною и пожелал бы мне удачи, ликовал я, закончив писать. Сложенное в несколько раз письмо уместилось в ладони. Теперь я был готов отправиться к дому, где жила девушка моей мечты.

6

На чистом небе сияло солнце — прекрасное начало дня! Аль-Нузла возвращалась к жизни: на улице снова появились люди, над ними висел нескончаемый гомон. Грузовик с цистерной бензина припарковался возле моей пальмы. Мимо меня пробежал ребенок с арбузом в руках — как ему силенок хватило поднять такой груз?

Я прибыл к девятиэтажному дому с твердым намерением не уходить до тех пор, пока не увижу розовые туфельки.

Устроившись напротив подъезда, я поднял голову и стал осматривать здание. Крыша была сплошь утыкана большими телевизионными антеннами. На одном этаже помещалось две квартиры, каждая с балконом. Черные ящики кондиционеров выстроились в одну линию по всей высоте здания. Из них капала вода, оставляя на кирпичах неопрятные пятна.

Все, кто входил или выходил из здания, были одеты в арабское платье. И ни одна из женщин не щеголяла розовыми туфельками. Теперь я жалел о том, что в пору наших встреч в Ба’да Аль-Нузле я концентрировался только на туфлях девушки, не уделяя внимания другим ее чертам. Почему я не запомнил, какого она роста? Почему не приметил особенностей ее походки, ширину плеч или свойственный ей аромат — что угодно, ведь любая такая примета помогла бы мне найти ее?

Ровно в час дня мощные динамики мечети ожили, и из них полился призыв к дневной молитве. Я не сдвинулся ни на дюйм. Даже когда прозвучал второй азан и слепой имам приступил к молитве, я всё еще стоял перед домом. Я боялся только одного: что гоняюсь за призраком, что моей девушки нет и не было вовсе, что лишь иллюзия любви поманила меня в этом бесчувственном мире и растаяла.

Звук приближающегося автомобиля заставил меня повернуть голову. Это был большой, угрожающего вида джип религиозной полиции. Я снова обратил всё свое внимание на девятиэтажку, потому что туда тоже как раз подъехала машина.

Черный джип остановился прямо передо мной, загораживая обзор. Тонированные стекла опустились, и один из мужчин в салоне что-то крикнул. Я слышал, что он сказал, но отвечать мне было некогда: я пытался рассмотреть двух женщин, которые выходили из той, второй машины. Перед тем как скрыться внутри здания, одна из них задержалась и несколько долгих секунд смотрела в мою сторону.

«Возможно ли, что это она? — лихорадочно соображал я. — Нужно ли попытаться передать ей записку?»

— Что ты здесь делаешь? — крикнул агент полиции из черного джипа.

До меня вдруг дошло, что записка, которую я сжимал в руке, явится неопровержимым доказательством моего преступления. Я смял ее, сунул в рот и стал жевать, стараясь как можно сильнее смочить бумагу слюной, чтобы растворить чернила. Потом отвернулся от джипа и выплюнул влажный комок на землю. Полные нежности слова, которые я подбирал для моей хабибати, растворились у меня во рту.

Агент выскочил из джипа и приблизился ко мне. Я сглотнул. В руках у него была дубинка. Она была сделана из тонкой гибкой древесины, чтобы не сломалась от ударов.

— Почему ты не в мечети? — рявкнул он.

Остатки записки его не интересовали. Я испытал несказанное облегчение, но дар речи ко мне так и не вернулся.

Полицейский ткнул меня дубинкой под ребра.

— Я с тобой разговариваю, — сказал он. — Почему ты не в мечети?

Я молчал.

— О, йа Аллах, прошу у тебя милосердия, — проорал он в небо. Потом уставился на меня: — Скажи мне, что может быть важнее, чем молитва, а? Это единственное, что отличает нас от животных. Если ты не молишься, то ты нечестивец.

Ничего не говоря, я перевел взгляд на подъезд девятиэтажного дома.

Полицейский ударил меня по голове.

— На колени, — пролаял он.

Я молча выполнил его приказ, но мои мысли были далеко от полицейского. Пока он осыпал ударами мою спину, я думал только о девушке, и губы мои произносили совсем не ту молитву, которой от меня добивались. Я молил небеса, чтобы моя незнакомка отодвинула занавеску на окне или подала иной знак в подтверждение того, что она там, что она существует.

Меня поволокли в джип. Через несколько минут езды машина остановилась перед большой мечетью, и полицейский, который избивал меня, затолкал меня внутрь, прошипев:

— Намаз уже начался. Иди и молись, животное.

Я покатился по толстому ковру, покрытому узорами. Молящиеся стояли ровными рядами лицом к Мекке. Когда они все одновременно упали на колени, я поднялся и выбежал из мечети через другой выход.

Летом в Джидде дождь идет редко, но в тот вечер улицы превратились в реки. Я распахнул окно и впустил в комнату теплый влажный воздух. Мне хотелось кричать, заглушая ритмичный шум капель, барабанящих по крышам и дорогам.

К часу ночи я всё еще не спал. И дело было не только в болезненных синяках у меня на спине. Я не мог перестать думать о девушке. Я сел на кровати и написал новое послание. Слова из первого письма были еще свежи в моей памяти, как будто я не только смочил их слюной, жуя, но и впитал в себя. Закончив, я оделся и посреди ночи выскочил из дома.

Я бежал по пустой улице под проливным дождем. Оказавшись на тротуаре перед ее домом, я выпрямился и в полный голос прочитал ей свое послание, по памяти. Дождь заглушал мой голос, но это было неважно.

Хабибати, можешь ли ты вырваться из объятий сна и услышать меня? Можешь ли выйти на балкон, покрыв себя ночной тьмой, и внять моим словам?

О, принцесса из принцесс, можешь ли ты взлететь с порывом ветра и приблизиться ко мне? Найдешь ли осенний листок, чтобы он отнес тебя далеко, туда, где мы сможем встретиться? Можешь ли ты принять душ не дома, а под этим дождем?

О, принцесса луны, хотел бы я стать певцом-цыганом, чтобы обойти всю землю и собрать для тебя самые красивые стихи и песни.