Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— Ребята, что я забыл вам сказать! Письмо получил. По поводу Ильи Шахворостова. Какой-то его товарищ пишет, хлопочет за него. Парень, говорит, совершенно перевоспитался. Думаю, это вполне может быть. Мне очень хочется, чтобы это случилось.

Я чуть не расхохотался. Вот это да! Развил деятельность Илья. «Товарищ пишет…» Сам, поди, написал. Не прошел номер со мной, заменил адрес — к Тетереву. Знает, что у нашего Васи не сердце, а горное эхо — на любой крик отзовется.

— Интересно, — спрашиваю, — а что же товарищ этот от тебя, Тетерев, хочет?

— Ну, что он хочет… Чтобы я помог, чтобы мы помогли, если человек стал на гору подниматься. Это очень хорошо, что Илья поднимается. Очень хорошо, что есть люди, которые о нем беспокоятся.

— Он не к депутату Верховного Совета обратиться за поддержкой просит? — спрашиваю. — И разрисовать, каким хорошим производственником и чутким товарищем был всегда Илья!

Тетерев немного поморщился. Кашлянул в ладошку.

— Ну, Барбин, ты всегда утрируешь. Не надо утрировать. При чем здесь депутат Верховного Совета? А характеристику для комиссии на Шахворостова он в письме своем действительно просит. И я думаю, мы можем дать такую характеристику.

Но тут опустилось порожнее кубло, и мы снова взялись за работу, опасливо поглядывая, как все больше просачивается в кессон вода. Удирать до прихода подрывников, оставить кессон пустым нам никак не хотелось. Виталий Антоныч подергивал усы, но с полным спокойствием говорил, что смену мы великолепно дотянем.

Разговор, начатый Тетеревым, сразу всех нас не захватил. Меня вообще благоустройство Шахворостова мало заботило. Я думал, что именно сегодня Маша в Москве защищает диплом, и раз она мне приснилась в белом, значит, все обойдется хорошо. И еще: Ленька сдает свой последний экзамен завтра, в субботу. Стало быть, Шуре в понедельник уже нет необходимости приходить, и об этом я должен ей сказать лучше всего, пожалуй, сегодня.

А Вася, похоже, не выпускал из памяти письмо шахворостовского ходатая, потому что, когда мы поднялись в прикамерок и стиснулись в нем, задрав головы кверху, к железному потолку, где с тихим шипением через кран выходил сжатый воздух, он сказал:

— Ребята, в катер сразу не бросайтесь, на минутку задержимся.

Сели рядком на опалубку свежей бетонной кладки. Меня даже угораздило каким-то образом в большую лепешку незастывшего раствора вдавиться. Сперва я не понял, было приятно, будто в мягкое кресло сел, а потом, когда сырость стала в штаны проникать, я сразу взлетел, испугался, что цемент может окаменеть и я превращусь в тот самый монумент, который мне так хотелось установить у въезда на мост.

Все повалились от хохота, а Вася Тетерев проговорил с огорчением:

— Барбин, не надо устраивать балаган. Давай серьезно.

Интересно, влепись он сам в мягкий цемент, какой балаган бы устроил? Я сказал ему это. Но Вася только отмахнулся:

— Ребята! Вопрос о Шахворостове. Кому мы поручим подготовить проект письма с характеристикой?

Тумарк заметил, что сперва надо бы решить, будем ли мы вообще посылать такое письмо. Фигурнов сказал, что для ясности надо бы сначала прочитать письмо, полученное Тетеревым. Володя Длинномухин поделился сомнениями: можно ли вообще вот так, просто от нашей группы, составлять документ, правильнее, наверно, провести общее собрание, с протоколом. А Кошич торопливо заявил, что проект письма напишет он. И на формальности наплевать, когда человека спасать надо.

— Почему «спасать»? — сказал я. — Разве Илью расстреливать собираются? Притом невинного. Бутылкой женщине он проломил голову? Осколки стекла хирург вытаскивал? Два месяца в тяжелом состоянии женщина пролежала? Суд разбирался? Учитывали тогда, кто такой Шахворостов? И все! Сиди посиживай. И размышляй, как дальше жизнь свою строить.

— Я думаю, Барбин в принципе прав, — сказал Тетерев, — в свое время Шахворостов получил наказание соответственно своей вине. По обстоятельства теперь изменились. Шахворостов ведет себя хорошо. Хочет вернуться в рабочий коллектив. И я думаю, мы не должны быть жестокими.

— Правильно! — закричал Кошич. — Это главное: не должны быть жестокими к своему товарищу.

— Но ты ведь не знал его, — возразил Тумарк, — и не знаешь сейчас, каких он достоинств.

— Люди не папиросы: высшего, первого, второго и третьего сорта, — круто отрезал Кошич. — Я не знаю Илью Шахворостова, но мой отец всю их семью знает. А я вообще за доверие к простому человеку. Вы до этого работали вместе с ним?

— Ну работали, — сказал Тумарк.

— Не случись с ним беды, и сейчас бы работали?

— «Бы», — сказал Тумарк, помаленьку разрумяниваясь и подергивая челку на лбу, что он делал всегда, когда волновался.

Кошич посмотрел на него победителем.

— Когда Илья закончит свой срок, снова будете вместе работать?

— Допустим, — сказал Тумарк, уже совсем багровея. — Если место найдется в нашей бригаде.

— А с какими глазами в лицо ему тогда смотреть вы станете, если сейчас оттолкнете его, не поможете?

У Тумарка от волнения голос перехватило, он пустил тоненького «петушка», но Фигурнов перекрыл своим басом:

— А с какими глазами я каждому человеку в лицо буду смотреть сейчас, если сладкую неправду о хулигане и лодыре напишу? Для ясности.

И я сказал, что полностью согласен с Тумарком и Петром Фигурновым.

Вася Тетерев похлопал в ладошки. Попросил тишины.

— Так мы, ребята, никогда до истины не доберемся и правильного решения не примем. Я не думаю, что это у нас общее собрание, и не думаю, что нужно проводить такое собрание. С протоколом, как сказал Мухин. От нас протокола никто и не просит. Кто-то сказал, что надо бы почитать письмо, присланное мне, это очень правильно, — он пошарил у себя в карманах, — но я, кажется, оставил его дома, не взял с собой. Давайте перенесем тогда наш разговор на завтра. Или, хотите, я могу пересказать его и сейчас. Я думаю, что могу это сделать довольно точно.

Кошич крикнул, что нечего нам и завтра еще возвращаться к совершенно ясному делу, пусть Тетерев рассказывает на память.

Вася пощелкал пальцами, кашлянул.

— Письмо адресовано лично мне. На квартиру, — он снова стал шарить в карманах, вытащил конверт, сказал удивленно: — Так вот же оно! Читаю: «Уважаемый товарищ Тетерев! Обращаюсь к человеку, который долго работал с Ильей Ефимовичем Шахворостовым. Я познакомился с ним только здесь, но вижу, как он страдает, переживая свой жестокий поступок. Он много работает, держится хорошей компании, все время вспоминает о своем коллективе. Он сам написать не решается, считая себя перед вами крепко виноватым, и я пишу вам без его ведома». — Вася сделал паузу, многозначительно поднял указательный палец. — Дальше: «Его готовят к досрочному освобождению. Но если бы вы, товарищ Тетерев, и другие, кто работал вместе с ним, написали в комиссию душевное письмо с характеристикой товарища, которого знаете, вы бы только помогли ему скорее вернуться к правильной трудовой жизни, о которой он все время мечтает. Я нахожусь здесь по несчастью. Шофер. Нечаянно сбил человека. Потому и горе другого мне очень близко».

— Кем подписано? — спросил я.

— Это существенного значения не имеет. Ну, Тимофеев, Иван Алексеевич. Мы с Диной несколько раз прочитали это письмо, и оно нас растрогало. — Тетерев сложил письмо и засунул в карман. — Вот. Я думаю, что возражений помочь парню не будет. Не говорю: в беде или несчастье. Он сидит, я подчеркиваю, по своей вине. Но вы знаете народную пословицу: повинную голову меч не сечет. Шахворостов подавлен сознанием своей вины. Почему не поверить? Доверие поднимает человека. Мы не можем послать протокол общего собрания, потому что собирать тогда нужно всех кессонщиков, а Шахворостова, кроме нас, никто не знает. А мы должны написать просто, как группа рабочих и как товарищи, которые знают его и верят в него. Наше письмо хотя и не решит судьбы Шахворостова, но, я думаю, поможет в таком решении. Мне очень хочется, чтобы оно помогло. Я думаю, мы голосовать не будем, а Кошич взялся, напишет, и кто хочет, подпишется. Я, во всяком случае, подпишусь. Это дело каждого, личное. Как, будем еще обсуждать этот вопрос, ребята? Правильно я говорю?