Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Я не буду описывать, как был накрыт стол и чем нас кормили. Это неинтересно. Обед как обед. Настоящий, рабочий, какой бывает в воскресенье, когда торопиться некуда, и повкуснее чего-нибудь на закуску поставить можно, и даже выпить, кому нравится. Но, кстати сказать, Дина напрасно, только для остренького словца грозила своей профессией. Среди нас не было таких, никто из нас не любил петь «Шумел камыш, деревья гнулись». Да и трудно это было бы сделать у такой хозяйки, как Дина. Она все время вызывала каждого на разговор. Попробуй заскучай, помолчи или запой «Камыш», когда тебе нужно отвечать на вопросы! Поэтому за столом у нас стоял беспрерывный веселый галдеж.

Особенно хохотали мы, когда кто-нибудь из ребят все-таки «ляпал» на скатерть, потому что по Дининым суровым правилам отвечали за своих соседей женщины и должны были тут же исправлять беду: нашатырным спиртом, солью или теплой водой с мылом.

Но посреди сплошной зыби такого веселого смеха, тоже по обычаям Дины, обязательно появлялись и островки, когда все должны были замолкнуть и послушать одного. У Дины для этих случаев была сигнальная дудочка, детский рожок.

Первый такой островок появился у нас, когда поднялся Виталий Антоныч. Дине даже подудеть не пришлось. Она только предупредила:

— Виталий Антоныч может произнести любую речь.

И он сказал, вглядываясь на свет в фужер, наполненный чуть желтоватым виноградным вином:

— Моя здравица, дорогие, за наших матерей. — Он поклонился в сторону «главной бабушки». — А прежде всего за нашу великую мать Родину, которая сделала осмысленным труд человеческий. Меня тянет по-стариковски в воспоминания. Сдержусь. Скажу только, что мост через Енисей в моей жизни двадцать четвертый. А я всю жизнь кессонщик! Я не знаю, сколько я еще построю мостов. Сердце Байрона, вы, наверно, читали, ребятки, похоронено в Греции, которую он очень любил. Я бы хотел, чтобы мое сердце, когда придет пора, похоронили в кессоне, на дне реки… Хозяйка грозится. Не буду. Вот вы, речники, вы построите для своего города мост и вновь вернетесь к родному Енисею. А я никогда не построю до конца «своего» моста, потому что все будущие мосты тоже мои, хотя специальность моя будет называться как-то иначе. Куда я вернусь, закончив мост на Енисее? Мне никуда не нужно возвращаться. Я просто останусь на месте, на «своем» бесконечном мосту, а подо мной будет струить воду какая-то другая река: Лена, Ангара или Сыр-Дарья… Диночка, нет, это не из категории печального!.. Я счастлив, я глубоко счастлив своей судьбой. Вот вам, может быть, иногда кажется, что дни наши проходят совсем одинаково, что в наш век высокой техники обидно работать в кессоне все той же заслуженной лопатой. Где же новаторство? Я вам скажу. Не каждый день рождаются великие идеи. Но если оглянуться хотя бы на сорок лет назад — и в нашем, кессонном деле вы бы увидели разницу. О-о, сорок лет назад работать в кессонах было намного тяжелее и хуже! Но главная разница в другом. И прежде искали, как облегчить, обезопасить труд рабочих в кессонах. Но, главное, искали, как взять побольше от мускульной силы рабочего. А теперь ищут и нашли уже новое в том, как уничтожить опасности. И тяжелый труд. И малую его производительность. Я люблю кессонное дело. Привык к нему. Но в этих поисках состояла, пусть маленьким пайщиком, и моя седая голова. Я много искал. И мало находил. Не каждая мысль — золото. Но каждая найденная крупица золота уже оправдывает твою работу на промывке пустых пород. И когда я вот так находил свои крупицы золота, это становилось моим большим счастьем. Принято пить за счастье, то есть за поиски счастья. Я хочу вам предложить выпить, наоборот, за счастье поиска. Нам не нужно готового счастья, которое где-то лежит и надо только поднять его. Быть в поиске — вот наше великое счастье. И у вас, молодых, оно впереди…

Виталий Антоныч выше поднял руку, в которой держал фужер, и мы все потянулись к нему чокнуться, а Дина даже поцеловала Виталия Антоныча.

— Спасибо, спасибо вам за хорошие слова!

И мне в этот раз Виталий Антоныч особенно напомнил академика Рощина. Любовью к труду, к своей профессии, желанием видеть нас, молодых, идущими по большим путям жизни. Я подумал: а берем ли полностью мы все то драгоценное, что накопили для нас в жизни своей старшие? Не слишком ли стремимся жить мы целиком «по-своему»? Не протаптываем ли мы «новые» тропинки там, где наши деды уже пробили надежную, широкую дорогу?

Да. Но Виталий Антоныч кончил, и снова пошла мелкая зыбь разговорная. Хотя примерно уже и по этому кругу.

Володя Длинномухин сказал, что мы как-то жмем все больше на технику. Нельзя, чтобы человек в своем духовном развитии отставал от техники.

Но Тумарк Маркин ему возразил. Если бы советский человек оставался внутренне таким, какими были люди до революции, то и в технике нашей никакого прогресса не было бы. Духовное развитие людей все время идет впереди техники, только они этого просто не замечают, как вообще человек не замечает, к примеру, своих глаз и ушей.

Дина тут же вставила, что она свои уши и глаза все время замечает, видит в зеркале и очень довольна: глаза и уши становятся все красивее.

Верочка Фигурнова крикнула:

— Надо с прошедшим временем все сопоставлять! Виталий Антоныч правильно говорил. Была я маленькой, папа каждый год на дверном косяке отмечал мой рост, а я росла и сама этого не чувствовала. Только когда к косяку подойду, погляжу на папину отметку, поверю — подросла.

Кошич немного свысока заметил ей, что путь к сияющим вершинам будущего проходит по горным кручам и надо смотреть только вперед: кто будет оглядываться, тот непременно оборвется в пропасть.

Петр Фигурнов заявил, что все должно быть в меру.

А Дина встала:

— Казбич, миленький, дайте я вас поцелую! — Наклонилась и действительно поцеловала его в макушку. — Не могу оставаться равнодушной, когда говорят о родном Кавказе!

Кошич покраснел, дернулся, но сообразил: рявкни он что-нибудь грубое, ему не простят, его же и высмеют.

— Я говорил вообще о горных кручах, а не о Кавказе! — Он не нашел, как ему отшутиться. — И это слова не мои, а Карла Маркса.

Вася Тетерев осторожно покашлял в ладошку.

— Я думаю, Кошич ошибается. Здесь только два слова принадлежат Карлу Марксу — «сияющие вершины», а все остальные слова его.

И мы захохотали, чего больше всего боялся Кошич. А Вася Тетерев, видимо, и не думал ставить человека в глупое положение, он сказал просто так, по своей начитанности и по привычке поправлять то, что было явно неверным. Кошич растерялся, поморгал глазами. Начал было:

— Дамдиналия Павловна…

— Не надо так, Казбич, миленький, — простительно сказала она. — Я ведь предупреждала: Язвой не надо называть. Зовите меня просто Бэлой.

И Кошичу надо было или принимать шутку, или уж вставать и вовсе уходить из-за стола. А Дина снова сказала:

— Как нехорошо, мы все время обижаем человека. Костя Барбин говорил неуважительные слова о приезжих. Я перепутала географию. А Васюта вздумал и вовсе бог знает что. Казбич, миленький, приносим вам свои извинения.

Ну вот, ей-богу, не знаю кто как, а я на Дину и вообще, а в этот раз в особенности, не мог бы рассердиться. Правда, иголки свои она всаживала глубоко. Но лечебно. Как в китайской медицине.

Дина кричала:

— Товарищи! Тише, товарищи! Казбич хочет произнести тост за мое здоровье. И, кроме того, от имени приехавших в Сибирь ответить Косте Барбину.

Куда было деваться Кошичу? Он стал так, как стоял до него Виталий Антоныч, и так же приподнял фужер, только не решался рассматривать вино на свет.

— Как мне приказано, — сказал он, но хорошей шутливости в голосе у него не было, — как мне приказано, я поднимаю этот тост (Дина тихо прошептала: «бокал») за здоровье Бэлы, за хозяйку дома, стоящего не на горных кручах Кавказа, а на отрогах Саян. Еще мне приказано ответить Барбину от имени молодежи, приехавшей в Сибирь. Я буду отвечать только от своею имени. С той книгой, о которой он говорил, я тоже мало согласен. Хлюпики не герои, кровавые мозоли на руках и даже преодоление этих мозолей не подвиг. У меня сперва тоже были мозоли. Я не горжусь ими, я стыжусь их: не умел держать инструмент. В Сибирь приехать — тоже не геройство. Но Барбину хочется, чтобы умиленно писали только о тех, кто ниоткуда не приехал. Желание скромное. Сам Барбин как раз ниоткуда не приехал…

Надо сказать, действительно поддел он меня ловко. Все засмеялись. Мне тоже вообще-то понравилось: не возьмешь парня голыми руками! А Дина весело хлопнула в ладоши.

— Казбич, за мной двадцать копеек!

А Кошич, довольный, продолжал:

— С чем я не согласен? Труд для человека не может быть удовольствием, радостью. Труд — это необходимость. Одному тяжелая, другому полегче, но все равно необходимость. Дай человеку все готовое — и его никогда не потянет к работе…

— Неправда, юноша, — тихо, но внятно перебил его Виталий Антоныч. — Человека к работе потянет, свинью не потянет. Простите, я вас прервал.