Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Но мы пластинки не стали крутить, а попросили Васю Тетерева сыграть на мандолине. Он очень красиво играл серенады и неаполитанские песенки. А Тумарк тихонечко напевал слова. Голос у него приятный, как раз для неаполитанских песенок. И всем это очень понравилось, такой концерт. Только один Кошич сказал хмуро и словно бы вскользь: «Мандолинят из-под стен: тара-тина, тара-тина, тэнн». Но это можно было принять и как декламацию к случаю.

А потом начался разговор. Всякий, пестрый. Его не только в книгу, а и на пленку не запишешь, не поймешь, что к чему, — лоскутки. Словом, по поговорке: и о дровах и о грибах. Вася Тетерев упомянул о повести, которую он недавно прочитал. Оказалось, ее читали все.

Суть дела такова. Московский парнишка, десятиклассник, едет куда-то на большую стройку в Сибирь. Парнишку в семье от всякого физического труда оберегали, да и какой там физический труд в московской квартире, когда человеку даже не нужно ни дров наколоть, ни воды принести, ни ведро мусора на помойку стащить! В школе парнишке почему-то внушили, что труд — занятие пустяковое, все делается по щучьему велению, без пота, без усталости, без мозолей. Учителя, сторожихи и уборщицы в этой школе совсем не трудились; то же самое и его папа с мамой и все родственники; мужчин никогда не было дома, а женщины все время крутились около зеркала и шили себе неизвестно на какие деньги новые платья. Так что живого примера большой трудовой жизни у парнишки не было вовсе. Книги читал он исключительно про шпионов и уголовников, которых ловят, как бабочек сачком, про полеты в бесконечность и куда-то дальше, где весь труд такого полета — один раз на старте нажать кнопку. Других книг то ли он сам не брал, то ли библиотекари ему не предлагали, то ли писатели для него не писали, — словом, из книг он тоже понял только одно: жизнь проста и легка, знай нажимай на кнопки и на пробки. А пшеница растет на полях, плавится руда в доменных печах, и заводы, фабрики, дома воздвигаются как-то так, сами по себе, без приложения силы рук человеческих. И никто, никто не говорил ему о жизни настоящей правды. И родители, и учителя, и газеты, и книги — все чего-то хитрили, приглаживали, прятали. А руки свои на ночь он сам смазывал питательным кремом «Снежинка».

Как видите, парень — хлюпик. Но за работу на стройке взялся честно. Распузырил себе кровавыми мозолями руки, ноги повывертывал в глине, живот надсадил и нажил бронхит в холодном, сыром котловане. Ночью кашляет, стонет, мечется, во сне проклинает родителей, школу и книги, газеты, почему они все скрывали от него правду жизни, а утром снова на дрожащих ногах и под дождем идет в холодный, сырой котлован, натирает на руках мозоли, уже такие, что пальцы совершенно согнуть невозможно и приходится орудовать лопатой, притиснув ее локтем к боку. Он бы умер от мучений прямо там, в котловане, но рядом работают девушки, легко и весело, без всяких мозолей, без бронхита — и парень держится, копает землю, хотя в голове у него нет уже никаких мыслей, кроме одной, страшной: «Вот она какая, настоящая жизнь. Будь проклята школа!» И он бы все же, наверно, умер, но девушки показали ему, как нужно держать лопату, и напоили молоком с содой. Кашель прошел, мозоли тоже. Наступила хорошая погода. Котлован закончили и начали кирпичную кладку. Парень занял первое место, девушки — второе. Парень послал родителям письмо: «Теперь я знаю, что такое труд. И я люблю труд. Остаюсь в Сибири навсегда». Не помню только в точности, женился или не женился парень на этих девушках. Кажется, все-таки женился. На какой-то одной.

Вася Тетерев сказал:

— Хорошая книга. Я ее прямо за один присест проглотил, а Дина, по-моему, раза три перечитывала. Как там дана Сибирь! А стройка! Девушки какие! И парень из хлюпика стал героем. Мне очень нравится мысль автора: труд переделывает человека.

— Читаешь другие книги — скука, — поддержал Тетерева Петр Фигурнов, — словно инструкцию читаешь. Все там описано, что из чего делается, как делается, какой брак на производстве бывает и как с ним бороться. А вот пойти мне потом на это производство работать — все равно ничего знать не буду. Читал инструкцию, а какую-то все же неясную. И не с полным доверием к ней. Все-таки писателем, а не инженером написана! Откуда ему все тонкости в деле знать? Ухватится в производстве за что-нибудь завлекательное, а оно не главное. Вот журналы «Знание — сила» и «Техника — молодежи» — это да! Там точная наука. Настоящая. И написано очень понятно. Коротко. Все как-то плотно, вместе. Не надо вот такую книжищу читать. Науке, производству любовь и природа там не мешают.

Тетерев:

— Да ты, Фигурнов, не про журнал «Знание — сила», ты про эту книгу скажи свое мнение. Нам очень интересно знать твое мнение о книге. Я думаю, оно есть у тебя.

— Так я уже и сказал. Для ясности. Нравится. Захватывает. Где о самом парнишке и о девушках.

— Язык прекрасный, чистый, — сказал Тумарк, подергал челочку на лбу и сразу подтянулся, откинул голову, стал в позу лектора, какую он принимал всегда, когда разговаривал с нами об искусстве. — Язык у автора великолепный. Книгу вслух очень легко читать. Природа там тонкой кистью выписана. Это не Пришвин, но к Пришвину приближается. И характеры обрисованы крупно, ярко. Конфликт взят очень острый: разрушение у человека иллюзий, ложных представлений о действительности. Человек слабый, маленький, вышел в открытое море жизни, оно его может погубить, захлестнуть, но человек выходит победителем. Книга эта по смыслу своему, по своей тональности как древнегреческая трагедия: человек бросает вызов… богу! Столкнулись два титана, всемогущее божество — жизнь и человек. Мы с мамой думаем сделать по этой книге инсценировку для театра. Ух какая сильная получится сцена, когда парень стоит с распухшими руками, ноги дрожат от усталости, голова кружится, надо успеть закончить котлован, а тут надвигается гроза с ливнем, который может все смыть, уничтожить!

— Погоди, Тумарк, — сказал я, — но ведь он же просто так, столбом стоял в котловане! Мучился.

— А это не имеет значения, — возразил Тумарк, — в художественном произведении всегда выделяется психологически самый сильный момент. Он преодолевает себя в это время.

И мы заспорили:

— А что завидного в этом моменте? Парень — хлюпик. Черт его знает, как он вырос таким! Ну, привыкает к работе. И ладно. В чем тут подвиг?

— Костя! Он духовно пересиливает свою физическую слабость.

— Так он же в котлован, как на казнь, идет!

— Вот это и здорово. Это показывает мужество человека.

— Не понимаю. Тумарк, ты когда-нибудь на теплоходе или теперь в кессоне так вот стоял, с распухшими от работы руками? Шел на работу, как на казнь?

— Костя, так нельзя сравнивать. Мы же с тобой ниоткуда не приехали. И родители нас не баловали.

— Ну да, и школа нас не погубила, а мы ведь с этим хлюпиком по одним программам учились. И для нас почему-то совсем другие книги были написаны. Леньке моему таблица умножения никак не давалась, мучился человек, едва-едва в четвертом классе ее запомнил. Так что же, теперь о нем книги писать? Он герой?..

— Костя, это не совсем одинаково. И не типично. А таких, как тот парень, много.

— Ну, во-первых, я не верю, что их очень много. Во-вторых, нас, кто ниоткуда не приехал и от работы в обморок не падал, куда больше, а о нас с таким умилением книг не пишут. И, в-третьих, такой книгой человека вернее от труда оттолкнешь, потому что труд там показан мучительным и тяжелым. А это неправда!

Я не знаю, сколько бы еще мы вдвоем с Тумарком спорили, потому что остальные ребята слушали и нам не мешали, но влетела Дина.

— Это невозможно! — сказала она. — На третье у меня было приготовлено ягодное желе, от вашего крика оно все расклеилось. И Верочка Фигурнова в испуге: «Они нехорошо спорят. Костя обижает приезжих». Казбич, миленький, я всегда ваша защита, хотя я тоже ниоткуда не приехала. А кроме того, пришел Виталий Антоныч. Поэтому к столу.

Она, так сразу взяла все в свои руки, что никто и не пикнул, даже Кошич, которого от «миленького Казбича» прямо передернуло. Мы сели как попало, но Дина сейчас же сделала свои поправки:

— Мужу с женой рядом нельзя. Двум мужчинам рядом тоже нельзя.

И я оказался соседом «главной бабушки». Кошича она посадила в конце стола, рядом с Верочкой Фигурновой: «Ухаживай, дорогая, за ним». Но через минуту вытащила ее, послала к Виталию Антонину, а сама заняла Верочкино место.

— Можно? — спросила Кошича. — Мне здесь удобнее. — А ко всем: — Напоминаю. Порядок у нас постоянный. Пьют и едят без приглашения. Женщины ухаживают за мужчинами. Но не особенно. Только там, где опасно, где мужчины могут запачкать скатерть. Кто вздумает выпить лишнее, вспомните о моей профессии. Не пощажу. Смеяться — без нормы. Меня Язвой не называть, Дуоденалией — можно. Уксус в чайнике. Начали!

Не знаю, кому как, а мне порядок в доме Тетеревых и сама Дина очень нравились. Все просто, открыто, без церемоний. И весь дух у них в доме светлый, бодрый, я бы сказал, возвышенный. Я никогда не слышал у них, чтобы говорили о ценах на картошку, чтобы жаловались на управдома или на горсовет, почему в квартире рассохшийся пол не перестилают, чтобы вздыхали: как это врачи до сих пор не могут надежно вылечить рак!

И Вася, когда домашний, говорит — не подбирает слова, как для стенной газеты. Прежде, еще на теплоходе «Родина», мы только и знали его одним: весь в своей должности. Даже больше, чем надо. Хотя и тогда мы понимали: Вася добрый, простой. А сухие, скучные слова из него всякие протоколы и деловые бумаги вытягивали. Теперь он с бумагами дела почти не имеет.