Город без людей

«Моя девочка! Если бы ты знала, с какой радостью прочел я твое письмо. Но, признаться откровенно, оно меня и огорчило. Знаешь, почему?.. Из него я узнал, что ты плакала на пароходе. Я не хочу, Гёнюль, чтобы ты плакала даже из-за меня. Ведь тебя так легко взволновать! Поэтому я теперь буду стараться поглубже прятать все свои невзгоды и неприятности... Я припоминаю тот день, когда я оставил своих товарищей и с тайной надеждой встретить тебя двинулся по улице в направлении к Этйемезу. Я встретил тебя как раз на углу вашей улицы. Ты шла со своими подругами — Лейлой и Недиме. Хоть ты и заметила меня тогда, но прошла мимо и свернула за угол. Я, конечно, не мог тогда бежать за вами вслед или окликнуть тебя. Ты могла бы бросить своих подруг и подойти ко мне, но ты не подошла. Что я мог тогда сделать? Впрочем, об этом не стоит уже вспоминать... Сейчас важно только то, что я твой Омер, а ты моя Гёнюль. Так есть и будет всегда...»

Как странно... А получилось совсем не так. Какие радужные сны выдумывает себе человек и как легко иногда он с ними расстается потом! Сейчас он никак этого не мог понять. Отчего же все так произошло? Ради чего и во имя каких идеалов он так опрометчиво расстался со всем этим?

В комнате стало совсем темно. Омер уже не мог разобрать строчки лежавших перед ним писем. Он нажал кнопку стоявшей на столе ночной лампочки. В ярко вспыхнувшем свете выступили строчки еще одного письма, написанного на розовом листке:

«Твое письмо сводит меня с ума. После той пятницы я не находил себе места, никого не замечал и ничего не видел перед собой. А тут еще я прочел твое письмо... Представь себе мое состояние. Запомни раз навсегда: какие бы неприятности у нас ни случились, они могут касаться только меня. Тебе же огорчаться запрещено. А что это еще за мысли о смерти? Ради бога, объясни, что это может значить? В ящике стола у меня наготове лежит заряженный револьвер...»

«Здесь я, кажется, немного загнул, — подумал про себя Омер и улыбнулся. — Когда писал это письмо, мне было всего восемнадцать лет и никакого револьвера у меня не было».

«...но он предназначен для нас обоих. Когда это понадобится, я им воспользуюсь. Нет каждого из нас в отдельности, есть только мы двое как одно целое. Поэтому, если бы ты сама и совершила такую глупость, то немедленно за тобой последовал бы и я, а сейчас мы оба живы, Гёнюль... У нас обоих есть право на жизнь. И потому я не хочу больше слышать из твоих уст никаких слов о смерти. На жизненном пути много обрывов и пропастей. И если ты на первых же шагах по этому пути будешь вот так отчаиваться и сразу бросаться вниз головой с первого же обрыва, то мы, конечно, никогда не достигнем своей цели. Нужно запастись терпением, верить и надеяться. Ты подумай сама, стоит ли отчаиваться только из-за того, что мать не отпускает тебя одну на улицу? Разве она как мать не обязана смотреть за тобой? Ты не должна из-за этого на нее обижаться. Будем пока писать друг другу хорошие большие письма. Если писать будет нечего, расскажи мне просто какую-нибудь историю, пусть даже глупую. В общем, что захочешь, то и напиши. Я хочу только одного — чтобы твои письма были большие, хорошие, ласковые. Прости меня за мои необоснованные упреки и ревность, все это объясняется только моей безумной любовью к тебе. Я готов говорить и повторять без конца: люблю, люблю тебя, люблю...»

Скрип наружной двери вернул его к действительности. Должно быть, возвратилась мать Гёнюль. Омер быстро положил письма в ящичек и вышел в гостиную, пошатываясь от радостного и счастливого чувства.

* * *

Заметно постаревшая мать Гёнюль встретила его тепло, как своего.

— Как поживаешь, сыпок? — спросила она,

Омер никак не мог прийти в себя. Он покраснел и, заикаясь, пробормотал что-то невнятное.

Усаживаясь за стол, он все еще находился под впечатлением прочитанных писем.

— Мама подыскала тебе комнату, — сообщила Гёнюль. — Ты когда оставишь тот дом?

— Завтра, — ответил Омер, не задумываясь.

Впрочем, он еще сегодня утром полностью рассчитался с тетушкой Кираз.

Мать Гёнюль начала рассказывать о комнате, которую она нашла. Послезавтра она должна освободиться. Это через улицу отсюда. Одна хорошая семья — она знает ее уже более десяти лет — давно хотела сдать комнату какому-нибудь порядочному человеку, вроде него. Сами они люди верующие. Никакого шума и скандалов у них не бывает. Она сразу подумала о них, когда Гёнюль сказала, что ему нужна комната. Да и недорого...

Мать Гёнюль была разговорчивой старушкой. Но хотя она, очевидно, и была в курсе всего происшедшего, в ее бесчисленных рассказах не было ни одного слова, которое могло бы напомнить Омеру о прошлом, или чего-либо такого, что могло бы его смутить и поставить в неловкое положение. Среди этих двух добрых и чутких женщин, так хорошо понимавших и стоивших друг друга, он все больше и больше становился самим собой.

На столе, накрытом с большим вкусом, стояли его любимые блюда.

Гёнюль то и дело вставала из-за стола, убирала одни тарелки, ставила другие, убегала на кухню и опять возвращалась с новыми блюдами.

После ужина мать Гёнюль, собрав со стола грязную посуду, ушла на кухню. Гёнюль подала Омеру чашечку кофе и села в кресло напротив.

— О чем ты думаешь? — спросила она, глядя ему в глаза.

Омер сидел в удобном кресле, откинув голову на спинку. Все его печали сейчас словно растаяли в повеявшем на него тепле, приятной негой растекавшемуся по всему телу. Хотелось закрыть глаза и, не двигаясь, молча сидеть вот так против нее долго, долго... Боясь очнуться от этого приятного состояния, он движением одних только губ беззвучно ответил:

— Ни о чем...

— Как так ни о чем?

— Так... Ни о чем не думаю.

И, помолчав, добавил:

— Мне достаточно сейчас того, что я рядом с тобой.

За все время с тех пор, как они встретились, Гёнюль впервые, кажется, улыбнулась:

— Ну хорошо, а потом — завтра или послезавтра?..

Омер глубоко втянул в себя воздух и с шумом выдохнул.

— Не знаю... Я хотел бы вот так сидеть все дни, до самой смерти.

— А на свою прежнюю работу ты мог бы вернуться?

Его передернуло. Он даже вскочил с кресла, словно его кто-то уколол.

— Нет, — твердо ответил он и повторил еще несколько раз: — Нет, нет, нет...

Потом, испугавшись собственного голоса, постарался взять себя в руки. Мать Гёнюль, должно быть, ничего не слышала из кухни. Омер теперь понял скрытый смысл вопроса и как можно мягче, неровным, срывающимся голосом добавил:

— По крайней мере я хочу, чтобы ты знала только одно: я в любой момент могу вернуться к прежней своей работе и к прежней своей жизни. Никаких особых препятствий для этого нет.

Гёнюль молчала.

— Но я никогда не вернусь! — сказал Омер, вложив в эти слова все оставшиеся у него сейчас силы.

Гёнюль поднялась, молча взяла со стола его кофейную чашечку и, не проронив ни слова, вышла.

VI

И сказал бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так... И сказал бог: сотворим человека по образу нашему и по подобию нашему; и да владычествует он над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил бог человека по образу своему, по образу божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их бог, и сказал им бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею... И был вечер, и было утро: день шестой.

(Библия, книга первая, «Бытие», глава I, стих 24–31)