Город еретиков

3

Аурелио считал, что знает душу Кристины, на первый взгляд совершенно прозрачную, вплоть до последнего уголка. И все-таки у нее была своя тайна: девушка в одиночку несла груз страдания. Она приняла решение нести свою ношу без посторонней помощи и пройти свой крестный путь так, чтобы никто не осушал ее слез. Обстоятельства вынудили Кристину встать на путь религиозной жизни — путь, который она прежде сознательно оставила. Связь Кристины с Иисусом всегда носила характер страсти. Когда она была еще маленькой девочкой, она почувствовала неудержимое влечение к этому мужчине, истекавшему кровью на кресте. Она ощущала любовь к Сыну — не к Отцу и не к Святому Духу. Девочка была слишком мала, чтобы осознать смысл Пресвятой Троицы — эту премудрость она так никогда и не постигла, даже став взрослой. Кристина чувствовала, что Христа должно любить как-то иначе, но другой любви у нее не было. Девочка была убеждена, что никогда не встретит мужчину, который смог бы пробудить в ней по меньшей мере сходное чувство. Еще не выучившись читать, она просила мать раз за разом пересказывать ей историю жизни и крестной муки этого человека с прозрачным взглядом. Девочка постаралась как можно лучше выучить алфавит, чтобы самой с жадностью приняться за учение Евангелия. Иисус был воплощением всего Доброго, Прекрасного и Истинного. Кристина считала несправедливостью, что его путь в этом мире был столь короток, жалела, что не родилась в его время и на его земле. Эта бесконечная любовь к Христу, без всякого сомнения, зародилась в ее душе благодаря отцу, герцогу Жоффруа де Шарни, — но не потому, что он соответствовал этому образцу. Нельзя даже сказать, что ее преклонение перед Иисусом стало результатом полученного ею строгого, почти что монашеского воспитания; наоборот, Кристина искала в Христе прибежища от всего, что было ей ненавистно в собственном доме, — в первую очередь от своего отца. Мать Кристины, Жанна де Вержи, была совсем молодой женщиной. Ей было всего пятнадцать лет, когда у нее родился первенец, и семнадцать, когда родилась Кристина. И действительно, мать и дочь можно было принять за сестер. Красота Жанны была прямо пропорциональна узости ее интеллектуального кругозора; она взирала на мир с выражением безразличия, граничившего с идиотизмом. Мать Кристины почти ничего не говорила, и — помимо ситуаций чрезвычайных — казалось, что ей ни до чего нет дела. Эта женщина выказывала только самые элементарные эмоции — вроде слез при физической боли или улыбки при удовольствии; она никогда по-настоящему не смеялась. Двое ее детей значили для Жанны меньше, чем семь ее собак. Жоффруа де Шарни обыкновенно объяснял все эти особенности тем, что его жена родилась недоношенной, на седьмом месяце, однако такое утверждение не имело под собой серьезных оснований. К тому же вне их семейного круга многие подозревали, что на самом деле Жанна лишь выдает себя за идиотку, дабы ни за что не отвечать, избегать домашних хлопот и спокойно наслаждаться достатком своего супруга. Что касается старшего брата Кристины, Жоффруа Второго, то он был точной копией своего отца — как физически, так и духовно, если этот последний термин вообще можно применить по отношению к герцогу и его отпрыску. Кристина чувствовала боль сиротства не только из-за полного отсутствия матери в жизни ее души, но и из-за пугающего присутствия отца. Если бы от девушки потребовали описать герцога Жоффруа де Шарни, она создала бы обратный портрет Христа. И действительно, можно сказать, что они представляли собой абсолютную противоположность: великодушие и простота Иисуса контрастировали с жадностью и заносчивостью герцога; любви к слабейшим и обездоленным, которую проповедовал Иисус, противостояло презрение, с которым Жоффруа де Шарни относился к беднякам, в особенности к тем, кто работал и пытался выжить на его землях. Вытянутый вверх, гармоничный и просветленный облик Иисуса Христа во всем разнился с тучной, расплывшейся, карикатурной фигурой отца Кристины. Словно бы этого было недостаточно, его портрет довершала сильная хромота. По счастью, Кристина унаследовала красоту своей матери. Отец и дочь пока что об этом не догадывались, но им предстояло соединить свои — столь не похожие одна на другую — судьбы во Христе. Однако любовь Кристины к Мессии не ограничивалась почитанием его проповедей и деяний; она ощущала не только духовную связь с Иисусом — в ее любви всегда присутствовала и какая-то необъяснимая чувственность. Девушка смирилась с тем, что никогда не сможет полюбить никого из простых смертных, как вдруг однажды ей явился сам Иисус Христос. По крайней мере, она была в этом убеждена.

В тот день Кристина обходила торговые ряды на рыночной площади Труа в поисках ягненка для ужина; девушка проталкивалась сквозь толпу, обступившую маленькие палатки, в которых были выставлены на продажу коровьи туши на крюках, только что вытащенная из сетей рыба и вообще все, что может сгодиться для котла, — когда наконец увидела подходящее животное. По-видимому, это был последний ягненок, поэтому Кристина рванулась вперед, чтобы никто ее не опередил. Она закричала что есть мочи, пытаясь привлечь внимание торговца, в тот самый момент, когда девушка уже была готова ухватиться за веревку на шее животного, из людского скопища вытянулась чья-то рука и дернула за веревку. Кристина выругалась во всю силу своих легких: она не собиралась расставаться с тем, что заметила первая; эта девушка была готова поспорить с кем угодно, а если придется, то вырвать добычу силой. На оскорбления она не поскупилась. Кристина проследила глазами линию этой тонкой руки, отнимавшей ее ягненка, и в тот момент, когда взгляд ее достиг лица грабителя, девушка окаменела. То был Иисус Христос. Назаретянин взглянул на Кристину милосердным и понимающим взором и, чтобы окончательно убедить ее, что это именно он, промолвил с беспримерной щедростью:

— Поделимся.

И тут же заставил появиться из ничего еще одного точно такого же ягненка и подвел его к девушке. Если до этого момента она находилась в оцепенении, то, увидев своими глазами умножение ягненка, Кристина почти что лишилась чувств. Она была настолько поражена, что даже не задумалась о том, что появление Мессии означает конец света, которого все так боятся. Однако эта сцена не несла в себе ничего апокалиптического, напротив: небо было безоблачным, задувал легкий ветерок, на рынке было многолюдно и весело. Кристина не могла — или, быть может, не захотела — заметить, что на самом деле этот чудесным образом явившийся ягненок был просто спрятан за одним из полотнищ, огораживавших торговое место. Видя, что девушка не отваживается принять животное, мужчина шепнул ей:

— Ну что, берете?

Тогда Кристина ухватила ягненка за веревку, словно получила такое распоряжение. Юноша тотчас же догадался, что происходит. Его уже не в первый раз принимали за возвратившегося Христа. Он знал о своем потрясающем сходстве с изображением Иисуса в базилике Труа. Обычно подобные ситуации нагоняли на него бесконечную тоску, однако теперь — по-видимому, из-за редкостной красоты застывшего и бледного лица девушки — эта сцена показалась ему забавной. Поэтому юноша воздел руку, сложил вместе большой и указательный пальцы и прошептал Кристине на ухо:

— Ego sum lux mundi. [2]

Вот тогда-то девушка и грянулась оземь.

Все, что Кристина запомнила об их первой встрече, — было ее пробуждение на руках у этого Христа, и вот, когда девушка поняла, что обрела вечную жизнь на небесах, она услышала слова, исходящие из этих уст. обрамленных мягкой, негустой бородкой. Вначале ей трудно было постичь их смысл:

— Меня зовут Аурелио, — поспешил объяснить юноша, и тут же попросил Кристину больше не терять сознания, поскольку вот уже два раза, как только девушка начинала приходить в себя, она снова лишалась чувств — стоило ей открыть глаза и увидеть перед собой этот лик назаретянина.

2

Я свет миру (лат.) — слова Иисуса из Евангелия от Иоанна (8:12).

Когда Кристина наконец-то пришла в сознание и поняла, как обстоят дела в действительности, она пережила целый ряд ощущений: вначале почувствовала себя полной дурой, тут же испытала жгучий стыд, затем разочарование, и в конце концов ею овладело кипучее негодование. Аурелио не хватало слов, чтобы просить прощения. Как только девушка поднялась на ноги, она бросила на юношу полный ненависти взгляд и решительным шагом двинулась прочь. Аурелио почувствовал мучительную боль. Он носился вокруг девушки, раскинув руки и пытаясь объяснить, что его нельзя упрекать за то, что он не Иисус Христос, и что странно даже извиняться за этот непоправимый факт. Что-то в Аурелио привлекало Кристину; и это было не только его худощавое и вместе с тем красивое тело, не только его звучный убедительный голос — в юноше присутствовала какая-то наивная серьезность, помимо его воли вызывавшая симпатию. Девушка понемногу освобождалась от своей злости, хотя и продолжала притворяться рассерженной, сохраняя на лице выражение суровое и безразличное, решительно шагая сквозь толпу на рыночной площади. Словно это было подстроено заранее, юноша и девушка вдруг оказались под арочным сводом, окаймлявшим рынок. Аурелио шел на несколько шагов позади Кристины, и взгляд его поневоле остановился на ее тонкой талии, стянутой витым ремешком, который подчеркивал крутизну и округлость бедер. Кристина неожиданно остановилась, прислонилась к одной из колонн этой безлюдной галереи и изобразила на своем лице унылую покорностъ судьбе. Она посмотрела на Аурелио зелеными глазами в обрамлении длинных загнутых ресниц, словно побуждая дать убедительное разъяснение происходящего и принести искренние извинения. И чем дольше она на него смотрела, тем более поразительным казалось ей сходство этого молодого человека с Христом. Они теперь стояли лицом к лицу, и воскресшему Иисусу приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не опускать взгляд на украшенный лентами глубокий вырез ее платья и на бутоны грудей, которые почему-то проступили сквозь ткань, словно бросая юноше вызов.

— Мне не хватает слов, чтобы просить о прощении, — еще раз повторил Аурелио.

— Тогда не говорите ничего, — прошептала Кристина, приблизив свои пламенно-красные губы к его уху.

Юноша и девушка расслышали возбужденное дыхание друг друга; Кристине, не отрывавшей взгляда от глаз Аурелио, внезапно захотелось его поцеловать. Однако она этого не сделала — лишь слегка прикоснулась своими губами к его губам и тотчас же слегка отодвинулась. Ощущения Аурелио трудно передать — то была странная смесь влечения и паники. Прежде чем юноша отважился пошевельнуться, девушка снова коснулась его губ и нежно провела по ним языком — по всей длине. Аурелио показалось, что он умер от страха, и все-таки неожиданный порыв заставил его поцеловать девушку, словно бы телом его завладела чужая, незнакомая воля. И тогда Кристина мягко отстранила юношу от себя и произнесла чуть слышно:

— Завтра, здесь же. Я буду ждать точно в этот час.

Кристина повернулась и двинулась прочь и вскоре растворилась в рыночном многолюдье. Аурелио продолжал стоять лицом к колонне, пытаясь понять, случилось ли все о на самом деле или же то была галлюцинация, о которой он не мог сказать ничего определенного.

Сжимая письмо в ладони, Кристина вспоминала тот далекий день, когда она познакомилась с Аурелио, — это случилось намного раньше, чем появилась сама мысль о том, что ей придется носить облачение, покрывавшее теперь ее тело — все еще молодое и втайне привлекательное. Кристина прочитала признания мужчины, которого она любила, и не ощутила никакой благодарности за то, что тот избрал ее в хранительницы своих откровений, — нет, она пришла в негодование. При свете одной-единственной свечки, в четырех стенах ее тесной комнатки в монастыре Нотр-Дам-о-Ноннэ девушка взялась за перо и излила весь свой гнев на бумагу.

4

Отец Аурелио!

Не стройте иллюзий понапрасну: как бы ни хотелось вам убедить себя, что вы не совершаете греха, вашему поведению не будет прощения. Это грех в глазах Господа, а еще, хоть это для вас не имеет ни малейшего значения, вы оскорбляете также и мою скромную персону. Очень жаль, что в вашем монастыре нет ни одного достойного священника, перед которым вы могли бы исповедаться, как велит Господь, — напоминаю вам, что исповедь — это таинство. С другой стороны, что касается меня, то я не собираюсь допускать, чтобы вы использовали меня как ступеньку на пути к Богу, надеясь тем самым обрести его прощение. Даже если предположить, что женщины способны выступать в качестве священнослужительниц, я не могла бы дать вам отпущение, поскольку сама являюсь частью греха, от которого вы хотите отмыться. Я готова только негодовать, читая о вашем намерении освободиться от влечения, которое, по вашим словам, пробуждает в вас воспоминание о моем теле, — если задуматься об отвратительных поступках, творимых вашими собратьями. Все, что угодно, покажется благим, прекрасным и истинным в свете такого ужасного деяния, как насилие над ребенком. Не могу позволить вам и относиться ко мне как к испытанию, уготованному вам Господом, словно я — это змей в райских кущах. Но того хуже, вы утверждаете, что чем чаще вы обо мне вспоминаете, тем сложнее вам освободить свое тело от следов моих ласк, а душу — от тлеющих углей страсти. Да разве я — дьявол, а вы — воплощенная невинность? Вы говорите об углях страсти, словно речь идет о пламени преисподней. Кто же тогда оставил неизгладимые следы любви в моем теле? Это вас как будто совершенно не беспокоит. Кому вручила я свою девственность? Однако, по-видимому, значение имеет только ваше целомудрие. Если вы желаете походить на Блаженного Августина, которым так восхищаетесь, то вы приближаетесь к своей цели: ему досталась святость и канонизация, а Флории, его любовнице, — взращивание детей, которых он зачал у нее во чреве, и ответственность за все плотские грехи, которые она заставила его совершить. Быть может, мне стоит вам напомнить, что я не заставляла вас искать прибежища в моем теле.

Негодование, выказываемое Кристиной, на самом деле таило в себе боль, о которой она поклялась не рассказывать никому. Да, действительно, она посвятила себя Богу помимо собственной воли. Дела, о которых писал Аурелио в своем письме, были гадкими, хотя и не менее кошмарными, чем то, что Кристина каждый день наблюдала в своем монастыре. И все-таки занятия, которым в Сен-Мартен-эз-Эр предавались по ночам, затворив двери келий, в монастыре Нотр-Дам-э-Ноннэ, практиковались даже при свете дня под видом ритуалов, воодушевленных религиозным пылом. Каждый день настоятельница мать Мишель приготовляла для церемонии главный зал, окуривая его дымком фимиама, сухих лепестков и серными испарениями. В слабом свете нескольких свечей сестры-монахини собирались вокруг небольшого котла, заполненного угольями, и запевали псалмы. По мере того как монашенки достигали единения между собой и во славу Всевышнего, они впадали в экстаз: песнопения уже не бормотались вполголоса, а превращались в восклицания, которые выкрикивали во всю мочь. Целью таких церемоний было не подпускать дьявола к этому нежному стаду, а если он вдруг овладевал одной из сестер — что случалось достаточно часто, — его следовало изгнать посредством экзорцизмов. В первый раз, когда Кристина присутствовала при этом ритуале, ей стало страшно: она увидела, как сестры переходят от молитвенного шепота к гортанным завываниям, а потом душераздирающими, хриплыми голосами принимаются выкрикивать ужасающие богохульства, перемешанные с латинскими речениями. И тогда тела их сотрясались в конвульсиях, как будто бы демоны сопротивлялись, не желая их покидать; монашенки извивались в невообразимых позах, простирались на полу, ползали по нему на спине, суча ногами, неестественно широко раздвигали бедра. Иные выгибали спину настолько, что голова оказывалась у них между ног, и, не переставая сквернословить, соединяли одни свои уста с другими. Как-то однажды Кристина наблюдала, как благочестивейшая сестра Катерина раскинулась на полу, задрав подол монашеской юбки, и имитировала движения соития, словно кто-то оседлал ее сверху, при этом сестра Катерина попеременно призывала то Христа, то Сатану. Эта зараза немедленно распространилась на большую часть монахинь, включая и саму настоятельницу, и вот перед изумленным взором послушницы женщины начали сплетаться между собой, соединяясь попapно, втроем, а то и в общую кучу. Участницы оргии то бросались на колени, чтобы помолиться Иисусу, то обнажали свои срамные части перед дьяволом, которому — судя по их воплям — не терпелось овладеть этими женщинами. Мать Мишель, видя, в какой ужас приходила Кристина после этих церемоний, несколько раз принималась объяснять ей, что именно таким образом им являет себя Господь и что, каким бы невероятным это ни казалось, такое состояние любезно Церкви и имеет специальное название: ekstasis. Аббатиса утверждала, что все женщины. признанные святыми, часто впадали в подобный экстаз. Разглядев в глазах юной послушницы недоверие, как-то ночью мать Мишель отвела ее в монастырскую библиотеку, сняла с одной из полок увесистый том и зачитала из него ряд отрывков. Это была копия воспоминаний святой Маргариты Кюшера, [3] которая приняла обет целомудрия в четыре года, поступила в монастырь в восемь, и в этом возрасте начались ее встречи с Иисусом, коего она называла «мой жених». Прозрачным, чистым голосом, ничуть не напоминавшим ее же дьявольские завывания во время экстазов, мать-настоятельница читала:

3

Анри Бугар, биограф Маргариты Кюшера, отмечает поразительные совпадения между "La devotion" ("Поклонением"), единственным сочинением святой Маргариты, и "La devotion au Coeur de Jesus" ("Поклонением сердцу Иисусову"), написанным святой Марией Алакок в 1698 году. Состояния экстаза, описанные обеими святыми, разительно схожи между собой, из чего можно заключить, как это и делает Бугар, что для блаженной монахини XVII века, учредительницы культа "Святого Сердца Иисусова", писания ее предшественницы послужили источником для вдохновения. — Прим. автора.

— «Когда Иисус был со мной, я таяла, словно свечка, от любовной близости, бывшей между нами».

Эта фраза запала в сердце Кристины, потому что в ней выражалось ее собственное отношение к Иисусу — с детства и до самого дня знакомства с Аурелио. Можно сказать, что в человеческом облике Аурелио она обрела замену ее невозможной любви к Искупителю. Однако следующая фраза заставила Кристину пошатнуться, точно от сильного удара:

«Однажды Иисус возлег на меня всем своим весом, а на мои протесты он отвечал так: „Позволь мне использовать тебя для своего наслаждения, ведь все следует делать в свое время. Теперь я хочу, чтобы ты сделалась предметом моей любви, покорной моим желаниям, и не оказывала сопротивления, чтобы мог я тобой усладиться“. Часто являлась мне Дева Мария, ублажая меня неописуемыми ласками и обещая мне свое покровительство».