Город еретиков

Если первое свидетельство, услышанное Кристиной, убедило ее, что она не одинока в своем давнем влечении к Иисусу, то признание, которое ей пришлось услышать, затем избавило ее от всякого чувства вины за ее порывы. Настоятельница закрыла книгу, поставила ее обратно на полку, сходила в противоположный угол библиотеки, вернулась с другим фолиантом, отыскала нужную страницу и произнесла:

— Вот что написала святая Анджела из Фулиньо: «Во время экстазов я чувствовала себя так, словно бы в меня проникает орган, движущийся вперед и назад, трущийся о меня изнутри. Я была полна любви и удовлетворена до самой последней степени. Члены мои сгорали от усталости, а я все слабела, слабела, слабела… А после, когда я возвращалась из этого любовного блаженства, я чувствовала себя такой легкой и удовлетворенной, что любила даже демонов. Поначалу я полагала себя жертвой порока, который не осмеливаюсь даже назвать, пыталась освободиться от него, помещая в вагину пылающие уголья, чтобы умерить внутренний жар». [4]

4

Святая Анджела из Фулиньо, 1284–1309 — Прим автора.

Желая окончательно убедить послушницу, что в их церемониях не заключено ничего дурного, аббатиса продолжила чтение, теперь обратившись к признаниям святой Марии Воплощения:

«С наступлением экстаза явился мне Иисус, мой супруг, и потребовал, чтобы я с ним соединилась. Я спросила: „Что же, мой обожаемый возлюбленный, когда же совершим мы наше соитие?“ И Иисус отвечал мне: „Прямо теперь“. Во время этого блаженства мне казалось, что внутри моего естества выросли руки, которые я протягивала, чтобы обнять того, кто столь для меня желанен».

Мать Мишель перескочила через несколько страниц и продолжила чтение:

«Во время одного из экстазов Иисус отвел меня в кедровый лес, где находилось жилище с двумя постелями, и когда я спросила, для кого же вторая постель, он отвечал: „Одна для тебя — ведь ты моя супруга, а другая — для моей матери“. Иисус завладел мной, но не так, как это понимают в духовном смысле, не через разум, но в такой ощутимой форме, что я чувствовала присутствие словно бы абсолютно реального тела. Когда Иисус меня покидал, он возлагал на мое тело ответственность за эти грехи, и тогда, чтобы подвергнуть мое тело мучениям, он плевал мне в лицо, подкладывал мелкие камушки в мои башмаки и вырывал у меня зубы, хотя они все еще и были здоровыми».

И наконец мать Мишель прочла несколько отрывков из жизни святой Тересы Лаудунской:

— «Состояние мое ухудшилось настолько, что я все время была на грани обморока. Я чувствовала сжигающий меня внутренний пламень. Я так нещадно кусала свой язык, что он превратился в лохмотья. Пока Иисус говорил со мной, я не уставала дивиться на необыкновенную красоту его облика. Я испытывала столь сильное наслаждение, что подобное невозможно повторить в другие моменты жизни. Во время экстазов тело утрачивает всяческую подвижность, дыхание затихает, из груди вырываются вздохи и наслаждение подступает волнами».

Настоятельница прервала чтение, чтобы проверить, какой эффект произвел этот фрагмент на ее слушательницу, откашлялась, прочищая голос, и продолжила:

«Во время одного из экстазов передо мной предстал ангел в осязаемом телесном облике, и был он очень красив; в руке ангела узрела я длинное копье; было оно золотым, с огненным острием на конце. Ангел пронзил меня своим копьем до самых внутренностей, а когда он его вытащил, я вся пылала от любви к Господу. Боль, причиненная мне этой раной, была столь остра, что из уст моих вырывались тихие вздохи, однако эта несказанная мука, заставлявшая меня в то же время испытывать самое нежное блаженство, не несла с собой страданий телесныx, хотя и распространялась на все тело. Я была охвачена внутренним смятением, беспрестанным возбуждением, которое пыталась успокоить святой водой, чтобы не встревожить остальных монахинь, которые могли догадаться о его причине. Господь Наш, мой супруг, доставлял мне такое безмерное наслаждение, что я решила ничего более не добавлять и не говорить о том, что блаженство коснулось всех моих чувств».

Когда мать Мишель завершила чтение этой череды откровений, оставленных святыми, Кристина продолжила хранить молчание. Несмотря на все красноречие монахинь, девушка, казалось, не была убеждена, что пережитые ими экстазы, какими бы святыми они ни были, соответствовали тому, что в ее понимании являлось религиозной жизнью. Кристине довелось познать плотскую любовь, и некоторые из описаний, только что ею услышанных, имели много общего с тем, что она сама тогда испытывала. Это внутреннее, «нежное блаженство», упоминание о «столь сильном наслаждении, что подобное невозможно повторить в другие моменты жизни», томительные ощущения, при которых «тело утрачивает всяческую подвижность, дыхание затихает, из груди вырываются вздохи и наслаждение подступает волнами», — все это, однозначно и очевидно, являлось бурной, земной кульминацией акта плотской любви. И все-таки Кристина считала, что это греховное поведение, замаскированное под святость, было очень близко тем вспышкам безумия, которые она с ужасом наблюдала в обители Нотр-Дам-о-Ноннэ. Девушка вспоминала свое далекое любовное свидание с Аурелио, и оно представлялось ей деянием, исполненным чистоты — даже не в сравнении с виденными ею ритуалами, а само по себе. Подозревая и опасаясь, что эти бесчинства — прямое следствие полового воздержания, Кристина никогда не принимала участия в общих церемониях. Спрятавшись в тень, в самый укромный угол, девушка смотрела, как ее сестры предаются неистовым оргиям, устраиваемым во славу Господа и имеющим целью изгнание дьявола, и не могла понять, по какой же причине Аурелио приговорил себя, а следовательно, ее тоже к этому недостойному существованию.

Настоятельница была женщина зрелая, но при этом сохранившая в своем облике свежестъ и молодость. Суровая, но в то же время снисходительная, непреклонная в деле поддержания дисциплины, но готовая воспринимать обоснованные возражения, она могла выступать как в роли благосклонной матери, так и строгого отца. По временам ее мягкие женственные черты застывали, придавая ей выражение суровой мужественности. Несмотря на то что монастырские церемонии, приводившие к коллективному экстазу, можно было принять за разнузданную вакханалию, на самом деле они проходили под железным, хотя и неявным контролем настоятельницы. Ничто не ускользало от ее взгляда, ничто не оставлялось на волю случая. Ни одна из сестер не должна была чувствовать себя одинокой в своей борьбе против дьявола, и, если в процессе этого противостояния дело усложнялось, аббатиса помогала своим подопечным с опытностью, основанной на знании свойств того суккуба, который пытался завладеть ее стадом. Однажды случилось так, что послушница, еще не достигшая пятнадцати лет, сделалась жертвой темных помыслов Сатаны. Не успела начаться церемония вокруг котла, как сестра Габриэль — именно так звали несчастную — покрылась пеленой горячечного пота и стала выказывать признаки присутствия непрошеного гостя, пытавшегося воцариться в ее теле. Охрипшим до неузнаваемости голосом, принадлежащим другому миру, послушница осыпала своих сестер богохульствами и ругательствами. Настоятельница, предчувствуя, что это борение будет упорным, приблизилась к девушке с распятием в руках. Когда мать Мишель встала перед одержимой, та посмотрела на нее страшными, бешеными, налитыми кровью глазами, при этом задрав свои юбки и обнажив воспаленное, все еще безволосое влагалище. И тогда старшая из монахинь поняла, что дьявол начал свое вторжение именно через это влажное убежище — что было, конечно же, делом нередким — Вся опытность настоятельницы подсказала ей, что инкубы способны находить себя via regia. [5] В данном случае — наилучший путь.) через отверстия греховного наслаждения, чтобы завладеть телом невинных созданий. Тело девушки напружинилось и изогнулось дугой, живот был задран кверху; она касалась земли только пальцами ног и ладонями, а бедра ее двигались так, как это происходит при совокуплении. Настоятельница подозвала Кристину, которая пряталась за одной из колонн и была единственной, кто не выказывал признаков одержимости; послушнице было велено поддерживать сестру Габриэль под мышки. Сама же мать Мишель пыталась еще шире развести ноги бедняжки, чтобы зверь вышел из этого, все еще невзрослого, тела. Создавалось впечатление, что девушка не охвачена болью, а, напротив, испытывает безграничное блаженство. Она стонала, сотрясалась в конвульсиях, и с лица ее не сходило выражение сладострастия. Было очевидно, что дьявол вторгается в плоть сестры Габриэль через ее разверстую вульву цвета розовых лепестков. Мать-настоятельница заговорила с девушкой, глядя в место соединения ее ног, заклиная Сатану немедленно отступиться от невинной. Кристина, пытавшаяся удержать это содрогающееся тело, сразу же заметила, что предложение аббатисы не только не подействовало на демона — если таковой был, — но и ни в чем не убедило и юную монашенку, которую, судя по стонам, вторжение злодея вполне устраивало. Сестра Габриэль прокляла мать-настоятельницу на мертвых языках и попыталась влепить ей пощечину. И тогда мать Мишель решила переменить тактику: если нечистый овладел своей жертвой с помощью наслаждения. то она во имя Божье доставит ей такое блаженство, что у злокозненного духа останется иного выбора, кроме как бежать, почувствовав свое поражение. Настоятельница смочила своей слюной три пальца на руке и провела ими по воспаленным губам этой пылающей щели. Кристина видела собственными глазами, как от прикосновения влажной руки поднялся густой пар. Младшая из монахинь вся передернулась и исторгла себя рык, который мог быть вызван наслаждением, и болью, и тем и другим одновременно. Однако ее тело, казалось, сопротивляется расставанию с тем, кто доставлял ей столько удовольствия. Тогда настоятельница стремительным и выверенным движением сорвала с сестры Габриэль облачение, оставив послушницу абсолютно голой. В одной руке она держала распятие, а другой принялась ласкать пламенеющие сосцы одержимой. Последнее средство произвело, по-видимому, немедленное действие. И все-таки покорность одержимой длилась недолго: спустя мгновение послушница воскликнула, что враг не отпускает ее. Аббатиса приказала Кристине перехватить сестру Габриэль за груди и тереть ее соски, не останавливаясь ни на мгновение. Сама же она закатала рукава и, явив распятие духу тьмы, угнездившемуся на узких тропинках Венеры, изготовилась прибегнуть к последнему средству — тому, которое рекомендовала в своих писаниях святая Анджела. Она плотнее сжала крест и принялась мягко, но настойчиво тереть им немые губы послушницы. И тогда в конце концов экстаз взял верх над похотью и Спаситель окончательно победил Люцифера. Сестра Габриэль зажала распятие между ног и, дрожа как лист, испустила вздох упоения. Она начинала приходить в себя. Опустошенная, но умиротворенная, юная монахиня осталась лежать на полу с благостной улыбкой. Кристина покрыла девушку ее облачением и убежала в келью, охваченная стыдом и угрызениями совести.

5

Царский путь (лат.).

Обо всем этом Кристина вспоминала в темном одиночестве своей комнатки. Сидя на краю постели, прижимая к груди письмо Аурелио, монахиня не могла удержать горьких слез. Подняв глаза на распятие в изголовье ее постели, Кристина прокляла того, кто вклинился между двумя их жизнями и чей кроткий лик каждый день напоминал ей о мужчине, которого она любила.

5

В тот самый час, когда Кристина в своей обители помешивала куриное жаркое в огромном котле, готовя трапезу для себя и для своих сестер, ее отец, герцог Жоффруа де Шарни, торопливо хромал по улицам Труа. Весеннее солнце придавало городу вид веселый и праздничный. Однако угрюмое выражение лица герцога не соответствовало настроению людей, радовавшихся тому, что небо наконец-то прояснилось после затяжного дождя, терзавшего город на протяжении последних дней. А вот у Жоффруа де Шарни действительно не было повода для веселья. Он возвращался с аудиенции у Анри де Пуатье, епископа города Труа, и тот не сообщил ему ничего хорошего. По крайней мере ничего, что герцог желал бы услышать. Жоффруа де Шарни надеялся получить от церковного иерарха разрешение на строительство церкви в деревеньке Лирей, располагавшейся неподалеку от города. Строго говоря, разрешение ему было дано, однако не в той форме, о которой он страстно мечтал. Герцог ходатайствовал не просто об одобрении его идеи, но и о денежном пособии в размере половины суммы, необходимой для постройки собора во славу Богоматери. Епископ же объявил, что, хотя он и приветствует подобную набожность, высшие власти не видят необходимости в таких расходах на деревню, в которой проживает едва-едва сотни душ, по большей части безденежных крестьян. Подобное вложение слишком велико в сравнении с будущей прибылью: подсчет возможных пожертвований и доходов от продажи индульгенций показывает, что церковь окупит затраты на строительство не раньше чем через полвека. Церквей, находящихся в Труа, вполне достаточно, чтобы принять в себя и жителей Лирея. Герцог приводил очень убедительные аргументы в пользу противоположного мнения, однако епископ завершил аудиенцию решительным «нет». Жоффруа де Шарни волочил свою хромоту по улице, стуча посохом по мостовой и проклиная епископа за то, что тот лишил его выгодной сделки. Герцог был всерьез убежден, что церковь в Лирее могла стать высшей степени прибыльным предприятием. Проталкиваясь между торговцами на площади, он вовсе не думал смиряться с поражением; герцог размышлял о том, как показать епископу всю грандиозную выгодность строительства церкви. На ходу он слышал зазывания продавцов реликвий, расхваливавших свои священные товары, наперебой предлагавших их прихожанам на выходе из церкви. На потертых полотнищах, среди прочих вещей, лежали шипы из мученического венца Христова, ковчежцы с волосами из бороды Иосифа, флакончики с молоком Богородицы, перья из крыльев архангела Гавриила, священная крайняя плоть Нашего Господа и столько щепок от креста, что хватило бы на постройку корабля. Такое зрелище было привычным. Герцог де Шарни подумал про себя, что если уж эти низкопробные мошенники, заполонившие площадь, к концу дня уходят с туго набитыми кошельками, то каким же выгодным предприятием может стать церковь, в которой выставлены подлинные святыни! В конце концов, он — коммерсант и не намерен допускать, чтобы какой-то церковник учил его, как вести торговлю. Неожиданно одно из полотнищ, висевшее на шесте в ближайшей палатке, затрепетало на ветру и облепило лицо герцога. Жоффруа де Шарни пришел в ярость; пытаясь сбросить с себя ткань, он чуть было в упал. Он уже собирался выплеснуть на торговца весь свой гнев и занес посох, как вдруг увидел, чем украшено полотно, и остановил свой порыв: на ткани было запечатлено изображение Иисуса Христа. Герцог был настолько поражен увиденным, что не сразу расслышал объяснения напуганного торговца:

— Это Священная Плащаница, в которую обернули тело Господа Нашего.

Герцог спросил, сколько она стоит, и мошенник назвал сумму, пропорциональную изумлению прохожего, ожидая, что дальше последуют торги. Однако Жоффруа де Шарни снял с пояса кошель и расплатился, не сказав ни слова. Лица продавца и покупателя, казалось, выражали одну и ту же мысль: «Несчастный дурень, не ведает, что творит». И все-таки время в конце концов рассудило в пользу герцога, который в тот день на площади подтвердил свое умение заключать выгодные сделки.

Жоффруа де Шарни удалялся с выражением победы на лице, волоча вверх по улице объемистый кусок ткани, свою хромоту и ожившую в нем надежду.

6

Совсем недалеко от тех улиц, на которых Жоффруа де Шарни нагружал свою хромоту увесистой покупкой, в своей келье в монастыре Сен-Мартен-эз-Эр Аурелио читал гневное письмо, посланное ему Кристиной, и не мог совладать со стыдом и чувством вины: стыдом за собственную глупость и виной за то, что, как ему подумалось, он, быть может, не единственная жертва сложившихся обстоятельств; в конце концов, эта судьба, на которую юноша так горько жаловался, являлась его собственным выбором. С другой стороны, Аурелио недооценил разумение Кристины: приводимые ею аргументы обладали весомостью, которую сложно опровергнуть, и искренностью, острой и прямой, точно лезвие кинжала. Каждый раз, когда Аурелио получал письмо от женщины, которую любил, он чувствовал, что его маленькая вселенная, трудолюбиво выстроенная на основе сочинений Блаженного Августина, начинает сотрясаться сверху донизу. Слова Кристины были справедливы: Аурелио не имел права обвинять ее в грехе, свершенном ими обоими по взаимному согласию. В тайная тайных своей души Аурелио вынужден был признать — вопреки голосу собственного рассудка. — что он не был простой жертвой соблазнения, в чем Аурелио безосновательно пытался себя убедить. Как монаху ему не составило бы труда обвинить Кристину, основываясь на Книге Бытия: если в конечном счёте именно Ева, на свое несчастье склонившая Адама к первородному греху, несла ответственность за изгнание из рая, ту же провинность можно было вменить в вину и всем женщинам. На самом деле такого мнения придерживалась Церковь, и всякий раз. когда Аурелио признавался в своем грехе исповеднику, грех ему тотчас же отпускали на таком основании: женщины суть истинные виновницы прелюбодейства, а мужчины лишь позволяют себя увлечь в пропасть греха просто в силу своей слабости; в том. что касается плоти, мужчины грешат не действием, а попущением, будучи неспособны выказать достаточную твердость и воспротивиться искушению. Охваченный подобными сомнениями, молодой монах, безуспешно пытавшийся распределить ответственность перед Богом, вспомнил тот день, когда он бросился в объятия сладострастия. В истерзанном сознании Аурелио это событие само по себе усугублялось окружавшими его обстоятельствами. Словно явившись перед Всевышним в день Страшного суда, Аурелио вспоминал тот момент, ставший, по его мнению началом его падения.

На следующий день после первой встречи на рынке Аурелио разрывался между соблюдением суровых требований совести и властным зовом, заставлявшим вспоминать зеленые глаза и эту ласковую, чаруюющую улыбку. После долгих раздумий юноша пришел к решению, примирявшему обе возможности: он явится на свидание; но при этом Аурелио убедил себя, что единственное стремление, которое будет направлять его шаги, — это желание искупить свой маленький ребяческий грех вчерашнего дня. Он попросит у девушки прощения и объяснит, что происшедшее было лишь невинным порывом, порожденным его слабостью, скажет ей, что его подлинное и единственное обязательство заключено между ним и Господом, что он уже решил сделаться монахом, повторяя путь Блаженного Августина. Вобще-то, оправдывал себя Аурелио, это будет свидание не с Кристиной, а скоpee с его собственным духом: это была лучшая форма, чтобы проверить на прочность его способность к воздержанию. Доказав, что твердость духа снова вернулась к нему. Аурелио получит прощение от Господа, искупит свою вину перед Кристиной и больше не будет чувствовать угрызений совести. Вооружившись такой уверенностью, юноша явился к месту встречи. Он прислонился спиной к одной из колонн галереи, окружавшей рыночную площадь, — к той самой, возле которой он ощутил несравненную сладость губ Кристины. Словно ученик, занятый зубрежкой накануне экзамена, Аурелио повторял in pectore [6] все, что собирался сказать своей вчерашней знакомой, когда она сама вынырнула из рыночной толпы. Девушка была настолько красива, что, когда она шла среди людей, все остальные как будто бы исчезали. У Аурелио внезапно возникло ощущение, что они одни посреди этой толпы на всей площади, одни во всем мире. На какое-то мгновение он позабыл и о всевидящем взгляде Господа. Черные волосы Кристины развевались неукротимо и гордо, подобно военному знамени, трепетавшему на летнем ветру. Ее зеленые глаза как гвозди впились в глаза Аурелио; теперь в этом взгляде читался вызов. Кристина шла, и о решимости можно было судить по волнообразному движению грудей, вздымавшихся в вырезе платья. Она приближалась, и каждый ее шаг был смертельным ударом по каждому из заготовленных Аурелио аргументов. Все его непреложные истины осыпались с такой же легкостью, как листва с дерева под осенним ветром. Когда девушка наконец оказалась прямо перед ним, отрепетированные объяснения обратились в абсолютную немоту. Кристина произнесла несколько слов, смысл которых ускользнул Аурелио: ее чары захватили юношу настолько, что он только следил за движением пунцовых губ совсем рядом со своим ртом. Эти двое не сразу обратили внимание, что они на площади не одни. Неожиданно пустота, которую Кристина оставила за собой, снова сделалась наполненной и грубой. Зазывные крики лавочников, громыхание телег, груженных фруктами, овощами и рыбой, людская толчея во всех проулках — все эти звуки вдруг наложились на тишину, чтобы превратиться в чуждую, враждебную, нескромную реальность. Кристина взяла юношу за руку и направила в сторону извилистой узкой улочки. Аурелио позволил себя вести — так поступают дети. Словно бабочка за огоньком, словно притянутый магнитом, шел он вслед за этой тонкой талией, которая казалась перехваченной тугим поясом. и все-таки ее свободы ничто не стесняло — об этом можно было судить по колыханиям просторного платья Кристины. Так они шли в течение какого-то времени — Аурелио не мог бы сказать точнее, — пока не выбрались за пределы города. Преодолев крутую каменную гряду, они остановились перевести дух в еловом лесу. Под сенью могучей ветви юноша и девушка прижались друг к другу и слились в объятии. В аромате кожи Кристины было что-то такое, от чего Аурелио терял голову, он больше не был прежним робким и набожным юношей. И тогда, словно превратившись из целомудренного и стыдливого паренька в опытного мужчину, Аурелио одним рывком оголил плечо Кристины и приник к нему губами. Его язык сновал по обнажившемуся участку от ключицы до шеи; в конце концов девушка дернулась всем телом и испустила стон наслаждения. Аурелио мягко подтолкнул свою подругу к самому стволу и прижал спиной к дереву. Кристина оказалась зажата между стволом и Аурелио, и тогда он поцеловал ее жарким поцелуем; одной рукой он обхватил девушку за талию, другая стремилась укрыться в вырезе платья. Юноша нежным движением приподнял девичью грудь, словно пробуя вес, а потом обнажил, высвободив ее из заточения. Аурелио не сразу поцеловал грудь — сначала он просто любовался огромным розовым сосцом безупречной формы. Затем он смочил два своих пальца, большой и указательный, слюной из ее умоляющего рта и провел, прикасаясь самыми кончиками, по розовой границе, и только потом добрался до нежного набухшего центра. Все это время Кристина старалась не закрывать глаз: она продолжала видеть в Аурелио Иисуса. Само по себе сознание того, что Иисус принадлежит ей и только ей, блуждает в вырезе ее платья, целует ее, отдает себя в ее объятия, — все это наполняло девушку запретным наслаждением. И чем дальше заходили эти непозволительные ласки, тем острее становилось удовольствие. И в каждом стоне, который заставлял ее испускать Аурелио, звучало имя Всевышнего.

6

Здесь: про себя (лат.).