Город еретиков

Когда Аурелио посчитал, что прошло достаточно много времени и теперь их встреча не сулит никаких опасностей, он как бы случайно попался ей на глаза в городе. Воспользовавшись этой возможностью, он еще раз сообщил девушке о своем решении оставить ее и постричься в орден монахов-августинцев. Кристина не произнесла ни слова, чтобы его отговорить. Она не хотела убеждать его ни в чем, что не было рождено в его сердце. И все-таки Кристина воспринимала все муки, которым подвергал себя Аурелио, не иначе как игру ума, граничащую с цинизмом, по сравнению с тем, что приходилось на долю ей. Ее намерение не навязывать Аурелио никаких убеждений было столь прочным, что она так и не сообщила мужчине, которого любила, что во время их свидания под елью он оставил в ее чреве свое семя. Кристина пока что не имела никакого представления, каким образом она собирается справиться с этой напастью, однако она была готова жить своей жизнью, как бы ни сложились обстоятельства. Девушка не знала, что будет делать, оказавшись лицом к лицу со своим отцом, герцогом Жоффруа де Шарни, со своим старшим братом, с осуждающими взглядами остальных членов ее семейства и всех тех, кто ее окружал. Намерения герцога в отношении Кристины были абсолютно ясны: ей уже исполнилось тринадцать лет, чего было вполне достаточно, чтобы выдать дочь замуж. На самом деле прошло уже немало времени с тех пор, как Пьер Дурас, граф Лирейский, заметив зарождающуюся красоту Кристины — которая в те годы была всего только девочкой, — поспешил просить ее руки. Для Жоффруа де Шарни такой договор оказывался дважды выгодным: с одной стороны, этот брак обеспечивал ему достойное упоминания приданое, а с другой — чем больший вес удастся герцогу набрать в Лирее, тем больше вероятность, что он в конце концов исполнит свое намерение и воздвигнет в этой деревушке церковь. Граф обладал прочными связями в религиозных кругах, он был добрым приятелем епископа Анри де Пуатье. Будущий зять герцога идеально подходил на роль моста между ним и его клерикальными устремлениями. Кристине с детства трудно было сдержать тошноту при одном только виде ее будущего супруга, который по возрасту годился ей в дедушки. Внешностью он походил на стервятника: сходство с этой птицей ему придавали длинный крючковатый нос, тонкая вытянутая шея, сгорбленная спина, выступающий вперед подбородок и пронзительный голос. Стоило Кристине представить, что ей суждено делить с графом Лирейским супружеское ложе, пока смерть не разлучит их, и ее представление о смерти существенно улучшалось. Но такова была судьба большинства молоденьких девушек. Супружество было отмечено печатью не любви, а целесообразности. Браки поддерживала не страсть а двусмысленное понятие caritas. [8]

8

Слово "caritas" может переводиться с латыни как "любовь", "уважение", "щедрость".

Строго говоря, почти все коммерческие предприятия прятались под покровом caritas. Так называемое honesta copulatio [9] между супругами являлось формулой, утвержденной Церковью для того, чтобы плотские страсти успокаивались и направлялись в единственное русло: продолжение рода. Любовь, за редкими исключениями, была злом, которое свершалось вне пределов семьи. Любовь между мужчиной и женщиной вообще считалась нечистой, а потому предосудительной. Супружество, управляемое рассудком, а не страстью, умеренностью плоти, а не сластолюбием, уважением, а не любовью, — вот что соответствовало Божьим заповедям, тогда как любовь, порождение самых низменных инстинктов, была делом Сатаны. Кристина, как и почти все прочие женщины, принимала такой жребий — до того, пока не встретила Аурелио. Разумеется, conditio sine qua non, [10] позволявшее герцогу выдать дочь замуж, состояло в том, чтобы она была девственницей; Кристина должна была засвидетельствовать свою незапятнанность, оставив пятно добродетельной крови на брачной простыне. Девушка просто не могла себе представить реакции отца, когда он узнает, что она больше не девственница и к тому же носит в своем чреве плод греха. И все-таки, даже предполагая самое худшее, Кристина никак не могла бы догадаться, что ожидает ее на самом деле Наказанием, которое по закону полагался незамужним матерям, была смертная казнь посредством удушения. И Кристина, без всякого сомнения, предпочла бы такой приговор той казни, которой подверг ее отец.

9

Здесь: пристойное, скромное совокупление (лат.).

10

Необходимое условие (лат.).

Для женщин, которые забеременели по случайности, возможностей оставалось не много: принять наказание, налагаемое Церковью, родить ребенка, взойти на эшафот и, таким образом очистив свою душу, попасть на небеса; бежать из семьи и сделаться проституткой в лупанарии или, если уж повезёт, быть похищенной из семьи своим возлюбленным и укрыться с ним в другом городе или селении. Определенно, случай Кристины никак не мог относиться к числу последних, поскольку Аурелио даже не имел представления, что его семя обрело жизнь во чреве девушки. Возможно, самым благоприятным решением для нее было бы объявить, что ее изнасиловал незнакомый мужчина. Но Кристина отказывалась даже от такой возможности — и на то было немало причин. Между тем, пока девушка металась в безысходности, живот ее день ото дня округлялся, опережая ход ее мыслей. Кристина не знала, как ей поступить. Ей приходилось пачкать белье кровью ягненка, чтобы изображать перед служанками наступление месячных; она должна была бороться с тошнотой и прятаться от матери, когда ее рвало; а когда размеры ее живота сделались очевидной уликой, девушка накрепко стягивала его поясом под платьем. Кристина не знала, какая судьба ее ожидает однако твердо решила стать матерью. Она ни за что на свете не собиралась отказываться от сына, даже если бы ей пришлось до конца жизни торговать своим телом. В тот день, когда Кристина поняла, что больше не может скрывать свой живот, как бы туго она его ни стягивала, дочь герцога решила, что ей пора бежать из дому. Она спешно принялась укладывать в котомку кое-какое платье и пожитки — за этим занятием ее и застал брат, Жоффруа Второй. Герцог возложил на своего первородного отпрыска почти все полномочия по ведению домашних дел, поскольку Жанна, его супруга, демонстрировала полное отсутствие разумной деятельности. О нравственном облике своей младшей сестры Жоффруа пекся ревностно, но, как оказалось, безуспешно. Кристина настойчиво старалась избегать любых разговоров со своим братцем — не только потому, что полагала, что беседовать им особенно не о чем, но и потому, что презирала его не меньше, чем своего отца. К тому же чем меньше ей приходилось общаться с братом, тем легче удавалось девушке сохранять в неприкосновенности свою внутреннюю жизнь и свои секреты. Застав сестру за тайными сборами, Жоффруа Второй подверг ее инквизиторскому допросу. Дрожа от страха (а причины для страха имелись), девушка хранила непроницаемое молчание и в то же время прикидывала, удастся ли ей выскользнуть из комнаты через зазор между ее братом и дверью.

— А ты способен сохранить тайну? — спросила Кристина, затевая свою интригу.

Этих слов хватило, чтобы ее брат слегка ослабил бдительность и выказал фальшивое чувство понимания и жалости — с единственной целью добиться у нее признания.

— Ну разумеется, — соврал Жоффруа.

— Я хочу, чтобы ты это увидел, — ответила Кристина, поглядывая на котомку, которую держала в руках.

Охваченный любопытством, молодой человек сделал несколько шагов вперед, оставив свой пост у двери. И вот тогда девушка швырнула котомку в лицо брату и бросилась к выходу. Она бежала по коридору к наружным дверям и слышала за собой тяжелое топотание Жоффруа. Кристина всегда была проворней старшего брата и знала, что ему не угнаться за ней, даже беременной. Девушка была уже почти на пороге, когда тяжелый посох ее отца преградил ей путь. Внезапно Кристина почувствовала себя оленем, загнанным двумя охотниками. Но даже зная, что выхода у нее нет, беглянка не сдалась: она поднялась на ноги и попыталась метнуться в другую сторону. Однако не успела она развернуться, как столкнулась с братом, который тут же ухватил ее за горло. Едва Жоффруа Второй прикоснулся к телу сестры, он почувствовал, что фигура ее имеет странные очертания. Жоффруа рванул ее платье вверх и обнажил выпуклый живот своей сестры. Герцог быстро прошел путь от непонимания к изумлению и от изумления к ярости. Он смотрел ошалелыми глазами на этот живот и видел в нем, как в шаре для предсказаний, свое грядущее падение: все пропало, сказал герцог Жоффруа самому себе. Это пузо не только покрывало позором его семейство — оно к тому же выступало в роли тигля, в котором в мгновение ока растворились все его дерзостные мечтания. Брак с графом Лирейским становился невозможен; герцогу придется отказаться не только от кругленькой суммы, обещанной за Кристину, но и расплатиться с графом за неисполненное обещание, увеличив оговоренную сумму, — так полагалось по закону. Впрочем, все это пустяки по сравнению с тем, что заботило Жоффруа де Шарни больше всего: с этого момента он мог навсегда распрощаться с идеей заложить в Лирее церковь. Его сын все еще держал Кристину за глотку; герцог занес свой посох в воздух и уже был готов со всей силы обрушить его на живот дочери, очевидное доказательство греха. И в этом случае закон был бы на его стороне: в свете открывшихся обстоятельств Жоффруа де Шарни мог воспользоваться правам отцовской власти и избить дочь. На самом деле при обнаружении супружеской измены очень часто именно отец семейства с помощью других мужчин брался за исполнение правосудия. А именно это преступление — супружескую измену — и совершила Kpистина, поскольку она утратила девственность не со своим супругом, и не важно, что этот момент она еще и не состояла в браке. Женщин, уличенных в таком преступлении, приговаривали к виселице, бросали в болотную трясину или же казнили «одним ударом стального лезвия». Помимо всего прочего, супружеская измена являлась пятном на семейной чести, и поэтому ее надлежало смывать кровью виновной. С другой стороны, очень часты были случаи, когда члены одной семьи объявляли о преступлении своих родственников. Мужья указывали на своих жен, брат обвинял сестру, дети свидетельствовали против родителей, а родители доносили на собственных детей. Бог был превыше всего, и здесь не было места оговоркам, ведь никто не может вознестись выше Его. Выходило так, что доносительство было единственным способом избежать участия в заговоре против Всевышнего, молчание уже приравнивалось к сообщничеству. Но все-таки в случае, когда по причине греха у женщины случалась беременность, исполнение казни следовало отложить до тех пор, пока виновница не разрешится от бремени. Однако для Жоффруа де Шарни те месяцы, которые оставались до рождения ребенка, стали бы нескончаемым временем стыда и бесчестья; ему совсем не хотелось подвергать себя публичному унижению и в один миг утратить в обществе весь авторитет, который он кропотливо набирал в течение стольких лет. И вот, все еще не опуская своего посоха, герцог приказал сыну отвести сестру в ее комнату и привязать к кровати за лодыжки и запястья. Жоффруа де Шарни пришлось удержать себя, чтобы не забить свою дочь до смерти. Но герцог знал, что, как бы ни сложились дела, он не должен терять из виду свою главную цель — строительство церкви в Лирее. Ему следовало действовать стремительно и разумно.

Жоффруа де Шарни дождался наступления ночи. В свете полной луны он оседлал коня, выехал за пределы собственных владений и углубился в темный лес, удаленный от сонных лачуг, в которых ютились его вассалы. Когда лес вокруг сделался таким густым, что верхом дальше он уже ехать не мог, герцог спешился, принялся прокладывать себе путь сквозь чащу острой саблей и вскоре добрался до хижины, укрытой среди листвы. Сквозь щели между досками наружу пробивалось слабое мерцание огня — свидетельство того, что обитательница хижины не спит. Герцогу не пришлось ни стучать в дверь, ни называть свое имя: из-за двери раздался резкий, скрипучий как дерево голос:

— Входите, я вас ждала.

Герцогу редко доводилось испытывать страх, однако всякий раз, когда важные причины приводили его в жилище старухи Корнель, по спине у него пробегал холодок. Герцог не мог объяснить себе, почему, хотя он и появлялся здесь неожиданно, старуха всегда угадывала, что это именно он. Жоффруа де Шарни вошел внутрь убогой хижины; эта женщина, как и всегда, сидела возле котла и готовила никому не известное зловонное варево. Вся комната была размером не больше чем три шага в длину и пять в ширину. Стены были выстроены из не пригнанных к другу бревен, а крыша — соломенная. Эту крохотную лачугу старуха делила с множеством котов, сейчас лежавших поближе к очагу, и несколькими воронами, сидевшими верхом на потолочной балке. Здесь же находилась и пара коз, теплом которых Корнель обогревалась по ночам. Единственной мебелью в доме был жесткий топчан, зато по стенам тут и там висели глиняные горшки, чугунки и лоханки всевозможных форм и размеров. Корнель была женщиной неопределенного возраста; с самого своего детства герцог помнил ее всегда в одном и том же облике, как будто бы время над ней не властно, однако это не значило, что она оставалась вечно молодой. Наоборот, можно было бы сказать, что эта женщина уже родилась в преклонных годах. Над старухой Корнель не раз нависало обвинение в колдовстве. Но она была слишком хороша в своих нехороших искусствах, так что ни светские, ни церковные правители не отваживались отправить ее на костер — отчасти из страха, что дьявол использует самые жесткие меры для спасения своей лучшей ученицы, отчасти потому, что не могли обходиться без ценнейших услуг старой ведьмы. То, чего не мог даровать Бог, Корнель продавала по разумной цене.

— Как я вижу, вам не так-то просто отделаться от того, что вы проклинаете, — заметила старуха, не переставая помешивать в котле.

Герцог почтительно склонился перед ведьмой — с таким же уважением он приветствовал бы и духовную особу — и приготовился изложить суть своей проблемы. Однако не успел Жоффруа де Шарни произнести и нескольких слов, как Корнель его прервала, словно бы уже знала это дело во всех деталях. И выглядело оно малоутешительным. Если бы беременность началась лишь несколько недель назад, ее было бы легко прервать с помощью препарата из смеси шафрана, петрушки и стоцвета. Однако в сложившихся обстоятельствах не оставалось иных средств, кроме применения «золоченого посоха» или же метода Via Regia. Ведьма попросила герцога доставить к ней свою дочь, какой-нибудь принадлежавший ей ковчежец и сорок золотых монет, причем на последнем пункте настаивала особенно.

Жоффруа де Шарни и его сын притащили Кристину на веревке, словно какое-нибудь животное. Они связали девушке запястья и лодыжки, чтобы она и думать забыла о побеге, а в рот — чтобы заглушить ее отчаянные крики — сунули кляп. Кристина, догадываясь о намерениях своего отца, заливалась потоками слез; если бы у нее была такая возможность, бедняжка взмолилась бы о смерти. Единственным, что она подлинно любила на этом свете, был ребенок, которого она носила во чреве. Если бы Kpистина могла говорить, она бы молила, чтобы ее наказали так, как полагается по закону: дождались, пока она родит, а затем казнили бы ее. Собственная судьба ее решительно не интересовала. Пока девушку волоком тащили по полю, она не обращала никакого внимания ни на боль от впивавшихся в тело колючек, терзавших ее наподобие маленьких терновых венцов, ни на ссадины, которыми покрывалась ее кожа; Кристина заботилась лишь о том, чтобы не споткнуться и не удариться животом о камни под ногами. Итак, отец и брат проволокли ее по бездорожью, подвергли побоям и оскорблениям, не освободив на этом крестном пути ни от единого испытания; в конце концов они достигли дома старухи Корнель.

За руки и за ноги привязанная к топчану, окутанная паром, исходящим от котла, и черным дымом какой-то кадильницы, Кристина видела над собой любопытные глаза воронов, наблюдавших эту сцену из-под потолка. Кожа ее была уже в рубцах от веревок, а из заткнутого кляпом рта стекала струйка крови. Но эта боль ее абсолютно не волновала, физические мучения совершенно растворились в терзаниях ее души. И терзания эти оказались сильнее всей прочей боли: сильнее негодования и страха, сильнее ярости собственного отца и сильнее той ненависти, которую, казалось, к ней теперь испытывает Всевышний. И вот, наблюдая, как старуха Корнель нагревает на огне свою убийственную спицу, она чувствовала себя окруженной безбрежным океаном одиночества, обреченной потерять то, что принадлежало ей и только ей. А когда Кристина смотрела на своего отца, стоявшего в углу лачуги, сжимавшего в руках распятие и просившего у Господа прощения за грехи дочери, она подумала, что Бог никогда не принимал сторону слабых, или беззащитных, или беспомощных. Старуха для начала заставила ее выпить зелье, настоянное на руте, можжевельнике, шпанских мушках и спорынье. Эта смесь являлась мощнейшим ядом, с помощью которого часто действительно удавалось покончить с зародышем — по той простой причине, что еще раньше умирала сама мать. Кристина вытянула шею и извергла зелье на пол рядом с топчаном. Козы в испуге заблеяли и принялись метаться в тесноте хижины. Вороны разразились страшным карканьем, что только увеличило переполох; в одно и то же время герцог взывал к Богу, а старуха Корнель — к Сатане. То была живая картина дьявольского шабаша в рождественских яслях, однако происходило все не под знаком просветления — как раз наоборот. Дочь герцога была на грани потери сознания, однако, к несчастью для нее, осталась в памяти. Когда наконечник спицы под воздействием жара сделался синим, Корнель смазала его в зловонном масле и начала погружать спицу в тело Кристины, все глубже проникая в лоно. Как бы девушка ни напрягала мускулы, как ни стремилась противодействовать продвижению спицы, она была абсолютно беззащитна. Кристина почувствовала прикосновение горячего металла к своей плоти и решила, что умерла от боли. На самом деле именно этого ей бы и хотелось::умереть в эту самую секунду и таким образом избавить себя от того изуверского грабежа, которому подвергалось сейчас ее тело. По правде говоря, в подобных случаях дело чаще всего оканчивалось смертью беременной. Однако Кристина тоскливо сознавала, что, несмотря на все, она продолжает жить. Она почувствовала, как разящий металл вторгся в ее матку. Девушка закричала изо всех сил, но теперь уже от отчаяния: она сразу поняла, что этот удар смертелен. Смерть того, кого она носила в своем чреве, теперь уже стала непреложным фактом. С этого момента даже слезы не могли помочь сознанию ее утраты. Пока Корнель ковырялась в ее желточной оболочке, пока она вытаскивала наружу маленькое несформировавшееся тельце, Кристина не издала ни звука, ни один мускул не дрогнул на ее лице; она не выкрикивала оскорблений, не произносила проклятий и не просила о милосердии. Она превратилась в живую покойницу. В полном молчании ведьма взяла в свои руки нерожденный плод и показала его Жоффруа де Шарни. Герцог возвел очи к небесам и поблагодарил Всевышнего. Корнель положила останки в ковчежец и вручила его отцу Кристины в обмен на сорок золотых монет.

У церкви герцога Жоффруа де Шарни появился первый мученик.

9

Этому трагическому событию было суждено наложить вечную печать на жизнь Кристины. Она не только испытала на себе гнев и презрение родственников — к тому же ее лишили наследства и объявили эмансипацию. Последнее, проще говоря, означало изгнание из дома и прекращение отцовского покровительства — разумеется, если предположить, что таковое когда-либо имело место. Для герцога же все это явилось лишь одним неудачным шагом в его деловых предприятиях. Невозможность брака его дочери с Пьером Дурасом сделалась серьезным препятствием на пути его желания выстроить церковь в Лирее — герцог таким образом лишался посредника в сношениях с архиепископом Анри де Пуатье. К тому же он был обязан компенсировать графу невыполненное обещание выдать за него свою дочь. И все-таки Жоффруа де Шарни чувствовал облегчение от того, что зло, воплощением которого была еретическая фигура Кристины, больше не обитало в его доме. Жена герцога, по-видимому, так никогда и не поинтересовалась, что же случилось с ее родной дочерью.

Для герцога идея изготовить Священную плащаницу, а потом воздвигнуть храм в ее честь представлялась наилучшим способом вернуться на прежние позиции, утраченные вследствие скандального поведения его дочери. Для него речь шла не о прелюбодеянии, а об акте справедливости и возмещении ущерба. Жоффруа де Шарни укрылся на верхнем этаже своего замка, где собирался провести какое-то время с единственной целью — подумать, и чтобы ничто его не отвлекало. Так объявил он своей жене, своему сыну и своим слугам. Жоффруа де Шарни сидел на самой высокой башенке, откуда открывался вид на весь город Труа, уставившись в неясную точку над линией горизонта, размышлял и делал записи. В последние дни, а именно сразу после того, как у герцога возникла идея изготовить «подлинную» плащаницу, укрывавшую тело Христа до самого его воскресения, он убедил сам себя в правдоподобии одной древней истории: о существовании некоего эдесского mandylion, того самого мифического платка, на котором чудесным образом запечатлелся лик Христа и который видели в городе Эдесса, рядом с Константинополем. Эти слухи должны были превратиться в первую ступеньку истории, которую он теперь начинал составлять. Герцог знал, что рассказ о чудесном предмете даже важнее, чем красноречивое свидетельство самого предмета. О Священном Образе из Эдессы достоверных сведений не существовало, были лишь многочисленные предания, которые не слишком согласовывались между собой. Жоффруа де Шарни восстанавливал in mente [11] все истории о мандилионе, которые ему приходилось слышать, и пытался объединить их в одну, которая подошла бы для исполнения его планов. Он припомнил, что в VI веке во множестве начали появляться изображения Христа, которые называли acheiropoieton, нерукотворными — этот термин отражал непричастность человека к их созданию. В легенде, которую приписывали Евсевию [12] — а он утверждал, что получил свои сведения в архивах Эдессы, — говорилось, что, когда Абгар Пятый, царь Эдессы, заболел и понял, что жизнь его покидает, он решился на отчаянный шаг: отправил к Иисусу посланника по имени Анания, чтобы тот уговорил Христа поспешить в его царство.

11

Мысленно (лат.).

12

Евсевий Памфил (Евсевий Кесарийский, ум. ок. 340) — епископ Кесарии, отец церковной истории.