Город-фронт

Тихомиров — ветеран Ленинградского округа. Коротко подстриженные ежиком волосы сильно тронуты сединой, хотя генерал еще сравнительно молод. Г лаза нуждаются уже не только в очках, но и в лупе. Он не особенно разговорчив, чуть-чуть заикается.

— А как же с лужской позицией? Кто туда пойдет? — спрашиваю я.

Сейчас этот вопрос волнует меня больше других. Павел Георгиевич пожимает плечами:

— В этом-то и загвоздка. Вчера командующий намечал перебросить туда семидесятую и двести тридцать седьмую стрелковые дивизии да двадцать четвертую танковую из резерва фронта. Но теперь вряд ли эго возможно.

Тихомиров вопросительно смотрит на Евстигнеева. У него, к сожалению, нет достаточно полных сведений о немецко-фашистской группировке, прорвавшей Северо-Западный фронт. От соседей и из Москвы поступают слишком общие данные, и это затрудняет оценку положения на нашем фронте.

Но чем-то вы все-таки располагаете? — допытывался Тихомиров. — Что мы можем доложить Военному совету?

Очень немногое. Знаем только, что войска нашего левого соседа отступают, ведя на отдельных рубежах сдерживающие бои. Известно также, что впереди у немцев танковый клин из двух дивизий, — кажется, сорок первый танковый корпус. За ним следуют армейские корпуса. Пехота посажена на бронетранспортеры и машины.

Что известно об авиации противника, действующей против нас?

Г енерал Новиков считает, что у немцев может быть от семисот до тысячи самолетов. Бомбардировщики действуют почти без прикрытия истребителей. Вот, пожалуй, и все, что нам известно.

Тихомиров молча складывает карты в папку, собираясь к командующему. А я испытываю какое-то внутреннее возмущение.

За последний год пришлось порядочно присмотреться к оперативным картам. Корпуса и дивизии обозначаются на них цифрой в тупом конце стрелы или аккуратном овале, вычерченном натренированной рукой. Эти цифры легко можно стереть самой простой мягкой резинкой. Сейчас их стирают очень часто и пишут заново, уже подальше от границы. Вторжение вражеских армий разрастается. Как трудно удержаться от простого солдатского ругательства!

Хладнокровие генерала, складывающего карты, не удивляет, а раздражает, хотя я не могу толком объяснить почему.

Так когда же все-таки будут войска на Лужской полосе обороны, Павел Георгиевич? — спрашиваю я, не в силах больше сдерживать себя. — Ведь там одни женщины с лопатами и сотня саперов. Скоро нагрянет враг, а мы все еще подсчитываем, сколько у него танков и самолетов.

На Военном совете все выяснится, — спокойно ответил Тихомиров.

3

На лужской оборонительной полосе работает тридцать тысяч ленинградцев. А фронт работ так велик, что вся эта огромная масса людей с лопатами, пилами,

топорами как бы растворилась, стала незаметна. Людей не хватает. Машин и инструмента — тоже. Ленинградцы работают днем и ночью. Опят тут же — на брустверах окопов. Спорят о глубине и ширине рвов, о том, где выгоднее ставить колючую проволоку, почему мало роем окопов, а больше строим «точки».

Мы с Пантелеймоном Александровичем Зайцевым объезжаем строительство из конца в конец. На нас, знающих хотя бы в общих чертах тяжелую обстановку в Прибалтике, отсутствие здесь войск производит тягостное впечатление.

Впереди, в предполье, — лишь мелкие подразделения саперов, подготавливающих минные поля. На основных рубежах — главным образом женщины.

В послевоенной литературе Лужское сражение с 12 июля до 23 августа, то есть до прорыва немцев к Красногвардейску, назвали «боями на дальних подступах к Ленинграду». На мой взгляд, слова «дальние подступы» совсем не отражают серьезности положения и глубины опасности для Ленинграда.

От Восточной Пруссии до реки Луга — шестьсот километров. Противник прошел этот путь с боями за двадцать дней. А от Луги до Ленинграда осталось меньше ста сорока километров. А еще с севера прорывалась почти полумиллионная финско-немецкая армия.

Думается, что в таких условиях Лужскую оборонительную полосу вернее было бы именовать ближайшими подступами к Ленинграду. По крайней мере, никому из участников обороны города и в голову не приходило рассматривать ее иначе. Недаром в приказе войскам фронта от 14 июля 1941 года говорилось: «Над городом Ленина — колыбелью пролетарской революции — нависла прямая опасность вторжения врага...»

В центре обороны на подготавливаемом рубеже первыми появились подразделения 177-й стрелковой дивизии под командованием полковника А.Ф. Машошина. Встреча войск со строителями началась с мелких конфликтов: не там поставили дот, не туда глядит амбразура, не простреливается противотанковый ров...

— А ты бы не опаздывал, — в сердцах бросает генерал Зайцев командиру дивизии. — Хозяйничай теперь сам, ставь бойцов на работы.

— А когда людей к бою готовить? — возмущается Машошин.—Дивизия несколоченная, необстрелянная. За всеми смотреть приходится, пулеметы и то сам пристреливаю.

Машошин — командир старой кавалерийской закалки, с выразительным командным языком. Про него говорят, что он воспитывает подчиненных «словом и делом». Шутки-шутками, но молодые бойцы нет-нет и покосятся на палку, которой полковник проверяет окопы. Уж больно строго меряет!

Слушая «сочные» выражения Машошина, Пантелеймон Александрович Зайцев недовольно поглаживает черный ус. Три года назад и он командовал дивизией. Я был тогда у него в подчинении и знаю, что если ему и приходилось когда «давать фитиля» подчиненным, то у него сердитым было только лицо, а глаза всегда оставались веселыми.

Г енерал Зайцев понимает, что командир дивизии абсолютно прав.

В тот же день вслед за дивизией А.Ф. Машошина на реку Лугу вышло и пехотное училище имени С. М. Кирова. В первые дни войны его направили к Нарве, а теперь вот перебросили под Кингисепп. Дали полосу обороны в восемнадцать километров.

Начальница училища Г.В. Мухина я встретил на рекогносцировке. Пять лет назад мы с ним были преподавателями этого учебного заведения. Я хорошо знаю славные традиции училища. Многие из его состава участвовали в гражданской и советско-финляндской войнах. Сам Мухин в свое время воевал с басмачами, затем на Халхин-Г оле с японцами. Кряжистый, темнокожий, быстрый, он был солдатом по крови, по духу, по складу. С восемнадцати лет и в партии и я армии.

— Ну как дела, Г ерасим Васильевич? — спрашиваю его, когда мы присели отдохнуть на берегу реки. — Как твои воспитанники Настроены?

Мухин крякнул, почесал голову:

— Курсанты — золото. У каждого загораются глаза, как только разговор заходит о враге. Уверен, не спасуют, когда дело дойдет до драки. И все-таки у меня на душе кошки скребут...

— Не могу поверить, чтобы старый вояка голову повесил перед боем.

— Да ведь, видишь ли, дело какое. Сейчас на одном энтузиазме далеко не ускачешь. А у нас всего четыре батальонные пушки на две тысячи человек... Автоматов — по одному в отделении, и то не в каждом... Был вчера у вашего начальника артиллерии генерала Свиридова. Он только гудит басом: «Подожди, батенька, придет и твоя очередь. У тебя впереди еще вся Эстония...»