Город грешных желаний

Разумеется, только такое наивное создание, как Троянда, способно было вновь попасть под влияние Цецилии и даже проникнуться к ней доверием. Но она так исстрадалась, была так одинока, так нуждалась в сочувствии и понимании!..

А Цецилия все понимала: ведь и она была некогда брошена Аретино, кто же лучше ее мог посочувствовать мучениям Троянды? Но неужели все случившееся — лишь месть отвергнутой женщины своей сопернице, расчетливая, дьявольски хитрая месть?.. Или Цецилия просто-напросто без раздумий пожертвовала своей «подругой» для спасения собственной жизни и того положения, которым она так дорожила?

Нет, «без раздумий» тут не годится. Это о ком угодно можно сказать, только не о Цецилии. Уж она-то все обдумала, все рассчитала своим изощренным умом. Кошмарный финал спектакля, конечно, был тщательно подготовлен, а зрители заранее созваны… Но ведь представление-то едва не провалилось! Наверняка Цецилия намеревалась привести зрителей в разгар любодейной сцены при луне. Что-то ее, наверное, задержало. Что? Да теперь уж не узнать. И какая разница? Все равно, не в эту ночь, так в следующую Цецилия добилась бы своего. Ей просто повезло, что не пришлось ждать, что Троянда поддалась жалости к этому несчастному, который исступленно наказывал себя за ее грех (ведь Гвидо всего лишь уступил искушению, а ввела его в искушение именно она!), и бросилась его останавливать. Если бы Цецилия не ворвалась, они, конечно, снова предались бы любви, потому что бедный монах был донельзя возбужден, а Троянда… что Троянда! Ей было жаль его до слез, а может быть, себя, ту, прежнюю, сунувшую голову в петлю от страха перед грехом… сколько уж с той поры накопилось этих грехов — не счесть. Но вот, кажется, настал им предел.

Даже и постаравшись, она не смогла бы вспомнить ни одного слова, сказанного судьями. Единственное удалось ей понять: если суд и не был правым и милостивым, то был скорым. И хорошо. В могиле лучше, чем в глухом мраке холодного каменного мешка, куда ее затолкали. Могила — это покой; а тут целые годы предстояло умирать, сходить с ума, вновь приходить в себя, переживать агонию, падать с оледенелой скамьи на оледенелый пол, биться на нем и снова погружаться в глубокое, напоминающее смерть оцепенение…

В такие минуты к ней пришли тюремщики, и хотя: Троянда слышала их спор о том, жива узница или нет, сама она не могла бы доподлинно ответить на этот вопрос Чудилось, что о ком-то другом говорят, кого-то другой закутывают в грубую холстину, несут, больно вцепившись в плечи и щиколотки, швыряют на дно лодки, по том на мокрые ступеньки…

* * *

Свежий, пахнущий солью и дождем ветер вернул ей сознание. Это был запах жизни, обретенной жизни, и Троянда почувствовала, как слезы щиплют ей глаза. И все таки ей достало хладнокровия сообразить, что это внезапное возвращение к жизни может обернуться для нее мгновенной смертью.

Невероятным усилием она подавила внутреннюю дрожь и заставила себя лежать неподвижно, покуда чей-то голос словно бы шепнул ей: «Пора!»

Она заставила свое запеленутое тело скатиться по ступенькам — о, как больно били они по ребрам! — и сумела задержать дыхание, когда студеная морская бездна приняла ее. Мгновенно освободила голову, руки, наклонилась, принялась распутывать узлы, стягивающие ноги. Лука в отличие от своего напарника потрудился на славу! Хорошо хоть, что почти сразу ощутила под ногами отмель и перестала погружаться. Узлы почти поддались ее неистовым пальцам, когда что-то вдруг тяжело ухнуло рядом с нею, взметнув ил и песок. Потом болью пронзило плечо. Покрывало, свободно реявшее где-то рядом, внезапно отяжелело и наползло на Троянду, вновь опутывая ее точно саваном. Опять удар в плечо. Палачи забрасывали ее камнями! В приливе отчаянного страха Троянда рванула последний узел и ринулась вверх в то самое мгновение, когда уже не оставалось сил сдерживать дыхание. Грудь разрывалась, голова, чудилось, вот-вот лопнет… Вдруг она поняла, что если высунется из воды, то ее увидят и прикончат… Но это означало умереть от удушья, и Троянда вынырнула, с хрипом втянула в себя воздух, мимолетно изумившись, почему вокруг все какое-то белесое… успела еще сообразить, что вокруг надувшееся куполом покрывало, а потом острый огненный палец чиркнул по виску — и ее, почти лишившуюся сознания от боли, вновь потянула в себя глубина.

Но она все еще боролась… отчаянно боролась с этой вязкой и плотной тьмою.

Помогло, как ни странно, то, что должно было погубить: быстрое течение. Стоило ей освободиться, как вода тотчас же подхватила вялое тело и повлекла за собою так стремительно, что Троянда не успела сообразить, что с ней происходит.

А поток между тем принялся вертеть и подбрасывать Троянду, как игрушечного паяца, до тех пор, пока не вытолкнул ее голову на поверхность. Наконец-то ей удалось немного отдышаться, и когда течение снова решило поиграть с утопающей и повлекло в глубину, у нее достало силенок удержаться на воде, слабо шевеля руками и ногами. Если бы она могла чему-то удивляться, то удивилась бы, поняв, что плывет. Оказывается, она умела плавать! Каким образом?.. И вдруг вспыхнуло воспоминание: женщина в белой рубахе, облепившей мокрое пышное тело, держит на ладонях девочку и ласково приговаривает:

— Ручонками загребай, а ножонками молоти — вот и поплывешь, дитятко!

Голос ее журчит, и смех журчит, и журчит светлая вода, обтекая детские растопыренные пальчики, и звенит-заливается в высоте незримый жаворонок, и солнце печет мокрую голову, а мама все учит Дашеньку:

— Одной ручкой, а потом другой, попеременке, вот, вот. Да не вместе, не вместе — так только собачонки плавают! — И она все смеется, и журчит ее смех, и журчит вода…

Троянда тихо засмеялась, и волна захлестнула ей рот, тело вновь сделалось тяжелым, непослушным…

Она открыла глаза, цепляясь взглядом за мутное небо в увалах серо-желтых, болезненных, озябших туч. Лик луны глянул сквозь расщелину тьмы — Троянда протянула к ней руки. Луна, ее подруга и сообщница… Но когда это было — серебряная ночь, серебряное тело в ее объятиях? Когда? И было ли? Она не помнит… но вспомнит потом, если останется в живых.

Голова болела невыносимо, и горло жгло, и соленые брызги разъедали глаза, но Троянда всем телом вырвалась из объятий ревнивого течения, которое так и норовило унести ее в открытое море, чтобы там закружить в смертельном водовороте.

Нет, нет, этого не будет! Вон луна высветила зубчатую оконечность мыса, и сквозь соленую влагу моря прорвался запах земли. Ветер прилетел оттуда, коснулся лица Троянды ароматами роз, жасмина, розмарина. Пахли сады… Сады Мурано? Значит, земля совсем близко!

Она простерла руки к суше, но море тянуло, тянуло за собой! Троянда била его растопыренными ладонями, отталкивала локтями, расшвыривала коленями, пинала, выплевывала, море выливалось из ее глаз вместе со слезами.

Вдруг что-то с силой заскребло по животу, потом сердито заворчало, набилось в пальцы… вытекло, исчезло — и снова приникло к Троянде.

Она лежала на прибрежной гальке, и волна, отчаявшись увлечь ее с собой, теперь прощально лизала измученное тело. Затем, небрежно простившись, она отхлынула, и Троянда осталась одна. Тело без движения, без чувств.

* * *

Тот, кому доводилось бывать в садах Мурано, согласится с поэтом, сказавшим, что это место достойно нимф и полубогов.

Таинственные уголки благоуханных чащ, где лавро-розы перерастали магнолии, где кипарис едва мог вырваться из ароматных объятий померанцевых рощ, где яркий пурпур гранатовых цветов смешивался с белыми рододендронами, а пышные азалии сплетались в густые своды… Громкое пение птиц и веселый шум прозрачных вод, падавших с уступа на уступ, бивших фонтанами и журчавших в мраморных бассейнах… Величавые кедры, перевезенные сюда из Ливана, принялись как нельзя лучше; в самые знойные дни, когда солнце жгло утомленную землю, в тени этих великанов Востока царила поистине райская прохлада; белые платаны, обвитые повсюду зелеными сетями винограда, простирали к голубому небу свои ветви; цепкая поросль вздымалась все выше и выше, перебрасываясь на их соседей, сползая вниз и опять взбегая до самых вершин…

Внизу, на набережных, — адский шум самых дешевых кабачков. А в какой-нибудь сотне шагов — райская тишина, нарушаемая только трепетом ветвей да шуршанием моря, ласкающего песок.

* * *

— Ну и за каким чертом мы сюда пошли? — проворчал мужской голос. — Я оставил не меньше десяти дукатов в этой зловонной траттории, чтобы как следует напиться, а ты меня приволок сюда. Да от одного запаха этих роз я перестаю быть бутылкой кьянти, а превращаюсь в медовый сот!

Рядом засмеялся высокий юношеский голос.