Город на заре

И третья. Эта, последняя, хрестоматийна, поскольку описана Толстым. Купеческий сын Верещагин арестовывается Ростопчиным за «прокламации»; обе — апокрифы, речь Наполеона к князьям Рейнского союза и письмо Наполеона к прусскому королю. По одной версии Верещагин — сумасшедший, по другой — своеобычный русский тип человека мечтательного, выдумщика. Полицией задерживаются Верещагин и его товарищ, Мешков. Четырнадцатого сентября 1812 года Ростопчин готовится бежать из Москвы вопреки многократным шумным заверениям, что Москву не покинет. В десять часов утра закладывается экипаж. Выехать, впрочем, непросто: толпа москвичей, покидаемых губернатором, стоит перед дворцом с раннего утра, люди озлоблены. Ростопчин вынужден к ним выйти и сразу понимает, что последует расправа. Толпе нужен виновник и предатель. Ростопчин велит привести Верещагина и приказывает зарубить его на глазах толпы. Воспользовавшись неразберихой, он бежит из Москвы. [84]

84

Ростопчин в своих записках комментирует это следующим образом: «Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, — и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова. Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: „Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству“. Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания, хотя заметить его было бы можно: он бежал в поношенном своем сюртучишке, испачканном белой краской, простоволосый и с молитвенником в руках. Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что прошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности, и приходилось отступать назад перед страшной будущностью». Ростопчин Ф.В. Записки о 1812 годе.

У меня нет сомнений в том, что эти истории по существу одна история. Плотин указывает, что время имеет некоторое сходство с вечностью, равным образом принадлежит жизни и вечности: «Мы говорим, что вечность — это жизнь, полная покоя, равенства и бесконечности, и что время должно быть отражением вечности, которое относится к своему оригиналу точно так же, как видимая вселенная к умопостигаемому миру» [85] . Если так, истории российской администрации неизбывны, поскольку они и есть история в том понимании, в каком вечен мир.

85

Плотин, Эннеады III. 7. О Времени и вечности

Наполеон не понимает, с феноменом какого рода он сражается. В числе множества других свидетельств [86] его потрясений письмо к Александру, изданное в официальной корреспонденции Наполеона, в котором он (не подозревающий, что Александр в Петербурге поощряет поджоги) прямо заявляет, что вынужден взять на себя функции администрации, полиции и стражи: «Прекрасный и великий город Москва уже не существует. Ростопчин сжег его. Четыреста поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец, прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четверть — осталась. Имелось ли ввиду лишить его (Наполеона — Е.Т.) некоторых ресурсов? Но они были в погребах, которых огонь не достиг.

86

Например, в разговоре с Тутомлиным восемнадцатого сентября: «Я желал бы поступить с Вашим городом, как я поступал с Веной и Берлином, которые и поныне не разрушены; но россияне, оставившие сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу и, чтобы причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков… Я никогда подобным образом не воевал. Воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска я более ничего не находил, как пепел». Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. Глава VIII. Тарутино и уход Наполеона из Москвы. ГПБ, рукописи, отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, № 10. Бумаги, отбитые у французов. Иван Тутолмин — Александру I, 7 сентября 1812

Впрочем, как можно уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, чтобы достигнуть такой малой цели?

Это — поведение, которого держались от Смоленска, только обратило шестьсот тысяч семей в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены…»

Огонь (пламя) — прообраз войны — воспринимается историками по-разному; по-разному построены контаминации из дневников очевидцев, в том числе французских офицеров: стихия ли это народного гнева, отвечающая русскому характеру или чему-то варварскому в русском характере, или часть плана по ведению партизанской войны силами регулярной армии, известная XX веку по арабским странам, мы не ответим. Достоверно, что Наполеон пытается создать администрацию в пустом, выжженном и вымирающем городе, в котором в считанные дни разлагается самая боеспособная армия мира!

Дальнейшее известно. Наш интерес могут вызвать некоторые реалии, как они вызывают интерес Дюма, назвавшего Ростопчина Величественным Геростратом, спасшим страну: «Мы понуро шагали, предоставленные сами себе, посреди снегов, по еле различимым дорогам, сквозь пустые и бесконечные пихтовые леса.

Несчастные, измученные болезнями и голодом, падали под тяжестью невзгод, испуская дух в страданиях и жестоком отчаянии. Там с яростью бросались на предполагаемых обладателей провизии и, если находили, то отнимали ее, несмотря на сопротивление и страшные ругательства.

В одном месте люди дрались за куски уже разделенных трупов наших лошадей; в другом слышались крики и стоны жертв, у кого не было сил, кто, корчась на дороге, борясь с устрашающей агонией, умирал мученической смертью.

Дальше группы, собравшиеся вокруг лошадиного трупа, дрались между собой, оспаривая куски. Пока одни отрывали мясистые части, другие, залезая внутрь, вырывали внутренности.

Со всех сторон можно было видеть мрачные, испуганные, изуродованные и обмороженные лица.

Повсюду были растерянность, боль, голод и смерть.

Чтобы перенести эти ужасные бедствия, павшие на наши головы, необходимо было обладать душой энергичной и храброй. Нужно было, чтобы моральная сила умножалась по мере того, как обстоятельства делались более угрожающими. Позволить себе быть задетым плачевными сценами, разворачивавшимися перед собой, значило приговорить самого себя. Следовало захлопнуть свое сердце от малейшего чувства жалости. Те, кому посчастливилось найти внутри себя силу, способную перенести столько страданий, выказывали самую холодную бесчувственность и замкнутость, самую непробиваемость.

Посреди окружавших их ужасов они спокойно и бесстрашно переносили все превратности, бросали вызов всем опасностям. Принужденные видеть перед собой смерть в самых отвратительных формах, они привыкли встречать ее без страха. Они оставались глухи к призывам боли, летящим со всех сторон. Когда какой-нибудь несчастный погибал на их глазах, они холодно отворачивались, не выражая ни малейшего сочувствия, и продолжали свой путь.

Эти несчастные жертвы оставались брошенными на снегу, поднимались, пока хватало сил, потом падали без чувств, не получая ни от кого ни слова утешения, ни малейшей помощи. Мы шли безмолвные, опустив голову, и останавливались только, когда наступала ночь. Измотанные усталостью и нуждой мы должны были искать еще если не пристанища, то по крайней мере укрытия от северного ветра. Мы бросались в дома, амбары, под навесы, в любые строения, встречаемые в пути, и через несколько секунд сваливались таким образом, чтобы нельзя было больше ни войти, ни выйти. Те, кто не успевал туда проникнуть, располагались снаружи. Их первой заботой было обеспечить себя дровами и соломой для бивуака. Взбираясь на дома, они срывали крыши, выламывали балки, перегородки, несмотря на сопротивление тех, кто в них находился. Если люди не желали покидать занятое помещение, они рисковали погибнуть в пламени. Очень часто те, кто не мог проникнуть в дома, поджигали их. В большинстве случаев это происходило со старшими офицерами, когда они захватывали дома, выгнав тех, кто пришел раньше.

Вскоре вместо того, чтобы располагаться в домах, их стали разбирать до основания, а полученные материалы растаскивать по полям. Возводя отдельные укрытия, люди разводили костры для обогрева и приготовления пищи. Обычно готовили каши, разогревали галеты, поджаривали на огне куски конины.

Каша была самой распространенной едой. Так как невозможно было достать воду, в котелке растапливали необходимое количество снега. Затем в полученной таким образом черной и грязной жидкости растворяли порцию грубой муки и ждали, пока эта смесь загустеет до состояния каши, которую приправляли солью или, за неимением ее, высыпали два или три патрона, что удаляло излишнюю пресность, а заодно и подкрашивало, делая ее очень похожей на черную похлебку спартанцев. Конину готовили так: разрезали ее на полоски, присыпали их порохом и раскладывали на углях.

Покончив с едой, все вскоре засыпали, подавленные усталостью и удрученные тяжестью своих бед, чтобы начать назавтра снова такую же жизнь».

Отступление Наполеона к Березине, как и самый российский поход императора, я, безусловно, считаю торжеством российской администрации и ее апофеозом.

Адвокат дьявола

Руки, кожей напоминавшие вощенную бумагу, жили упорно, вопреки всему — безостановочно, бессильно и бесцельно шарили по одеялу, приминали атлас в мягком сиянии лампы под шелковым абажуром, под которым на столешнице в беспорядке были сдвинуты фотографии в тонких серебряных рамках, гарднеровский подсвечник поднос с пузырьками лекарств и порошками в облатках — рассыпанных, нетронутых, ненужных. Бритый подбородок полковника задрался, утонула в подушке седая, стриженая бобриком голова, веки сморщились в считанные часы и теперь, полуприкрытые, блестели влагой; рот запал, проступила лепка лица; но дыхание, хрипло-прерывистое, отчетливо слышалось в тишине спальни. Тишина царила и в зале и в прихожей. Ронял золотые, маслянистые отблески маятник, бесшумно ходивший за стеклом часов. Дом на Немецкой улице — где в гостиной мебель была забрана в чехлы и фамильные портреты завешены, а в библиотеке с большим кожаным диваном выцвели литографии с видами Амстердама, Антверпена и английскими скаковыми лошадьми, где еще недавно от калориферов шло приятно обволакивавшее тепло, помогавшее переносить боли в суставах и журнал «БЫЛОЕ» раскрытым лежал на шотланском пледе, и коробка с папиросами была под рукой, где итальянское окно, выходившее в старый сад, горело заполночь, где в последние дни раздавались деликатно-приглушенные голоса и осторожные шаги прислуги за дверью, от которой уже шел запах тления — как в чаду, стоял в предгрозовых лиловеющих сумерках, быстро наливавшихся чернотою, замерший, и, как часовня, обособленная от земных дел и забот — ибо полковника уже соборовали. Хмурый доктор, в минуты раздумий неприятно хрустевший пальцами, уставший дожидаться агонии, отбыл — спустился с крыльца и зашагал, опираяясь на трость и поглядывая на меркнующее небо. Под липами он приостановился, поджидая пожилого священника с сырым некрасивым лицом.

— А согласитесь, батюшка, что спасти чью-то душу проще, чем бренную плоть, — без особой доброжелательности заметил он, точно продолжая давний диспут. — Трудясь бок о бок с вами, в меру отпущенных сил и разумения, в который раз убеждаюсь в сием. Дело ваше вернее моего, тем паче, что пребываете вы в блаженном неведении относительно результата. Ну-с, не хотите ли проехаться до нашей матери-церкви?

— Благодарствуйте, я пешком, — ответил священик.

— Как угодно, — сухо сказал доктор.