Город, небо, поле, я
Шрифт:
Вроде как идти-то мне больше и некуда. Нет, далее, если миновать пивбар, будет стоять присосавшийся к нему огромным, упившимся кровянистого вина клещом местный винзавод. А за винзаводом, если налево - Дом быта, а дальше за ним - магазин, где мне когда-то бабушка купила первый мой в жизни велосипед и где позже родители приобрели мне ещё в довесок понтовое голубое зеркало, которому раззовидовалось всё уличное пацаньё, и счётчик на колесо, а за магазином - милицейский отдел, а вниз за ним - автовокзал, совершенно особенный, со своим каким-то запахом(по крайней мере раньше, когда я ещё мог их различать), атмосферой и ещё чем-то таким трудновыразимым, которое есть, но его нельзя уловить и запихнуть в слова; только на уровне эмоций, вскриков, мычаний, на каком-то доисторическом, неандертальском языке может быть выражено вот это самое нечто, присущее только этому конкретному автовокзалу и заставлявшее меня как-то по-особенному относиться к зданию ещё с самого детства. Хотя позже его и перестроили, и изменили, и вообще оно не очень-то сейчас остается похожим на само себя времен славных и прошедших, но дух остался. Непонятно. Странно. Может этот автовокзал стоит на бездонном разломе, из которого вытекает источник с живой и мёртвой водой или что-нибудь этакое, и оттого время и обстоятельства над ним не властны? Даже если разнести его до основания и построить какой-нибудь сверхсовременный, километровый, стекольно-пластиково-металлический кровопийцу-небоскрёб, то он всё равно останется старым, добрым автовокзалом, к которому причаливают
Так вот налево я не иду, а, пройдя винзавод, поворачиваю направо и вижу, разумеется, общагу. В общаге живёт Снежана и какие-то ещё её подруги имён которых я уже не помню, а катящий покрышку ещё не знает, потому как ему только предстоит регулярно приходить сюда со своими друзьями и братом в их числе, чьей девчонкой оная Снежана вроде как и считалась. Будет это через полтора года, зимой. Бедный катящий вместе с ещё целой оравой пацанов с района будут ходить под окна этой общаги почти каждый день, и всё только для того, чтобы двое из них - брат и Денис - встретились со Снежаной и её подружкой. Всегда пьяные, весёлые и никогда никто не в обиде из-за того, что их так много, а девчонок - так мало. По крайней мере, катящему точно было не сильно обидно: он тогда познавал все прелести пьянства и ему куда важнее было каждый день залить где-нибудь лыч, да притом залить не просто так, а с экспериментальным интересом на предмет проверки предельных возможностей своего организма, типа - сможет ли он выжрать в одного литруху и не скопытиться сразу же в районных сугробах, но пойти в город и давануть на площади ещё с кем-нибудь пузырь, а то даже и посидеть себе уютно в баре под пиво и орешки? Да и девчонки не были строго "дениса" или там "брата". Кто угодно из их компании мог попытать с ними счастья, при условии, что сами девчонки будут не против, потому что брат и Денис против не были точно. Иногда Снежана с подругами приходили к нам на район и тогда мы шарахались с ними там или подвисали у кого-нибудь в гараже, но незаметно - родители и родственники позволяли нам бухать только чисто мужской компанией, чтоб никаких баб. Они, видимо, думали, что мы учиним какой-нибудь жуткий разврат, который и им и нам придётся расхлёбывать до конца жизни, но ничего такого и в помине не было, и не потому что нам этого не хотелось - хотелось и ещё как! но не получалось. Точнее, как хотелось? Хотелось как-то впридачу, внагрузку, что ли, к мотоциклу и к бутылке - как остальным пацанам, или просто к бутылке - как мне. Водка и всякие железяки, и, конечно, наша славная мужская компания, были для нас куда важнее, чем разные нехорошие излишества. Тогда мы для себя это так не формулировали, да и вообще не задумывались над этим, всё шло, как оно шло. И мы просто ходили каждый день вот к этой общаге, смотрели на девчонок, на других таких же доходяг, как и мы. Конечно, тут всегда было много всяких знакомых, все друг другу наливали и спаивали, как могли - сплошная взаимопомощь и выручка; а может и нет, а может и не так всё было, я уже не помню точно. Зато Снежану я помню хорошо, она была симпатичная, с длинными тёмными волосами, всегда такая свежая с мороза, что её хотелось как-нибудь ухарски схватить и расхохотаться, словно какой Дед Мороз - грозно, но не зло. Та зима была особенная, как и каждая в моём городе. Эта морось; эта хлябь; этот мокрый снег; эта слякоть и вдавленный в неё конский навоз; эти медленно ползущие машины; этот неожиданно прихвативший с утра морозец; этот я, идущий в пивбар; этот замок, куда не пройти по грязище; это небо, чересчур в звёздах; это небо, чересчур глубокое и тёмно, тёмно-ультрамариновое на исходе дня, в сумерках; это небо, чёрное, с сапфировым отливом вечером; ух-х-х. Той зимой я увидел Снежану в первый раз, той же зимой видел я её и в последний - ничего страшного, просто к моему следующему приезду ребята перерастут эту девочку с длинными тёмными волосами и найдут себе других - тоже с волосами, но уже не такими тёмными и длинными. И брата я видел тогда в последний раз - через два года он убьёт себя верёвкой.
Я - направо, вдоль стены винзавода. Я не перехожу дорогу и не иду туда, к общаге, я вижу только её верхние этажи. Я знаю, что сейчас Снежаны ещё нет там, она ещё не поступила в свой Сельхоз, а точнее её уже нет там, она давно его закончила, вышла замуж и родила нескольких ребятишек, об этом вопиют мои залысины; но всё-таки - она именно там, она всегда там, на своём - каком? четвёртом?
– этаже, сидит и ждёт, когда же вся наша орава заявится к ней под окна. И мы все, мы стоим под окнами, нет, не там, вру, возле входа, возле входа мы стоим, так вот - мы все стоим там тоже всегда. И даже теперь мы там, и я иду и меня трясёт и кидает в дрожь от этой мысли - что если сейчас мне просто взять и перейти дорогу, обойти стоящий у обочины дом и войти во двор общежития, то вместо жаркого лета, я опять увижу глубокий, тёмный зимний вечер, сопливую снежную вату, гомонящую на все лады толпу народа, моего брата и всех нас, навсегда влитых в этот отрезок времени, увековеченных в нём. Жизнь пошла дальше, а мы так и остались стоять там, возле входа в общагу, вместе с Фольксвагеном Гольф, брошенным юрфаком, дембельнувшимися корешами, мотоциклами "Ява" и "Иж", дешёвым вином с печеньем, песнями Сергея Наговицына, группой Тату и Руки вверх; мы так и остались там, в этом слякотном и промозглом зимнем вечере, и никуда не захотели уходить, потому что идти нам некуда, мы уже пришли, мы ждём здесь Снежану и её подруг, и понемножечку выпиваем. Даже сейчас я не в силах зайти туда, нет, нет, и не упрашивай! Я здесь - и это уже хорошо, я умудрился пролезть в эту щель и остаться тут хоть на какое-то время и показать и рассказать тебе всё. Но туда - я не ходок. Это невозможно.
Мне осталось сделать ещё один поворот направо, и я выйду на финишную прямую, которая ведёт к собору, о котором тоже надо сказать несколько слов, но прежде - о повороте. Здесь стоит аптека, но дело даже не в ней, а в самом месте. Я бывал тут считанные разы. Это центр, это не какая-то там глушь, но я ходил здесь очень и очень редко, как, скорее всего, и вообще все живущие в городе люди. Почему-то мне так кажется. Народу здесь не бывает никогда, максимум два-три человека. Какое-то странное, загадочное место, не хватает только подленько расстилающегося по асфальту тумана и нечеловеческих завываний из-за аптечной двери, а если б аптека была ещё снабжена печной трубой, то сюда бы очень и очень подошёл, какой-нибудь неимоверный, чернющий дым, напористо валящий из трубы здоровенными клубами. Но само по себе место - очень уютное и аккуратное: ровный, чёрный, с потёртостями, асфальт, брусчатка по пешеходным сторонам, какие-то здания, в которых я даже и не помню толком что в них находится, ну и, наконец, вот он - собор.
В соборе меня окрестили полных шести лет отроду - я уже писал, кажется? Напишу ещё. Меня и мою маму. Уговорила бабушка, спасибо ей. Ничего не помню. И даже татуированные руки священника, совершавшего таинство, как мне кажется, поселились в моей памяти не с натуры, а благодаря каким-то позднейшим воспоминаниям об этом моих родных. Единственное, что я запомнил: нас было много; не через погружение, а через окропление; громко и смачно поцеловал крест; какого-то младенца всё-таки окунули в небольшую купель. Вот и всё. Кто мои крёстные - я не знаю, но помню, что по выходе из церкви они подошли и поздравили нас с мамой. Катящий ненавидит собор. Он Бога ненавидит. И людей. И себя. Он отрёкся. Он предатель. Он сделал зло и живёт с этим злом, прекрасно понимая суть того, что сделал. А через пару месяцев он сделает ещё одно зло, а потом
ещё и ещё, и будет жить, как в болоте, по уши в собственном дерьме, но внешне это не проявится никак. Я не знаю, почему меня приняли обратно, точнее знаю, но не могу сказать словами, потому что они очень просты и из-за своей простоты могут быть слишком непонятны; стараюсь не думать об этом, да и сомневаюсь иногда - а точно ли приняли? Я надеюсь, во всяком случае. Наследство катящего навсегда со мной, это неприятно и даже более того - ... снова опасаюсь слова, потому что оно в данном случае может быть каким угодно, но не верным: одно слишком пафосным, другое слишком горделивым, а всё вместе не является ли это очередным самолюбованием, от которого иногда слишком устаешь и которого как хорошо если бы не было вовсе? Ты заметил? Ведь ты заметил, правда? "Я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я"...– можно с ума сойти от такого количества себя, ведь я про что? Неужели про себя? Ведь это всё - про город, про мой любимый город. Но за каждой стеной, за каждым деревом, за каждой травинкой, пылинкой, тучкой, машиной, штакетиной, лохматой собакой - притаился я. Увы, по-другому мне не удается, поэтому надо будет потерпеть и сделать вид, что нескольких этих предложений не было вовсе.
"По бугристой, вздыбленной местности автобус переезжает с вершины одного холма на вершину другого и вот, сквозь морось, или же наоборот, на фоне чистого бирюзового неба, вдали начинают просматриваться сверкающие при любой погоде, как начищенная ременная бляха, купола главного собора."
или:
"Там же красовались купола главного городского православного храма" -
всё враньё. Никаких "сверкающих куполов" у нашего собора отродясь не было, а были маленькие, чёрного цвета луковицы, ведь говорю ж, бывший костёл, а там другие архитектурные порядки. Да и особых холмов на подъездах к городу, как оказалось, тоже нет. Память меня подвела. Конечно, наличествует кое-какая бугристость, но не более того. Это к вопросу о том, а насколько все "так". Пожалуй, если ты дашь почитать эти мои слова про мой город жителю моего города, то он только посмеётся и скажет: "Что за бред? Никогда у нас такого не было." Но мне это неважно. Важно то, что я хочу показать тебе. Мой город - у меня здесь. Подумай сам, где. Хотя, из написанного должно быть понятно. А про собор можно добавить только, что, проходя мимо, я перекрестился и пошёл дальше, едва ли стоит писать что-то ещё, по крайней мере здесь. Он спокойный и тихий и свои луковицы макает в небесное озеро, и вода в нём вся прямо оттуда.
Что же мне делать? Ведь я потихоньку подхожу к самому страшному, самому страшному, самому страшному для меня месту. Страшному своей густотой, своей предельной насыщенностью его мною же. Я подхожу к спуску с площади, миновав бар "Мадрид" со всеми его пьяными посиделками и водкой из-под полы, разливаемой так, чтобы не видела официантка, потому что мы купили у неё всего лишь одно пюре из порошка, с кольцом обжаренной варёной колбасы и полторашку газированной воды всегда какого-то малинового цвета и жуткого, отнюдь не малинового вкуса. Почему я не пошёл дальше? Туда, за вокзал, и ещё дальше, ведь город есть и там? В другой раз. Может, когда-нибудь, мне удастся ещё одна такая вылазка, хотя, навряд ли. Точнее, я не хочу. Хватит с меня и этой. Сейчас я пойду вниз и мне надо будет буквально смолоть себя, истолочь в ступе и раствориться в этих буквах, которые я уже сейчас начинаю понемногу ненавидеть. Думаешь, это легко? Ведь я уже на повороте, уже слева от меня стоит деревянный дом с высоченными колоннами подпирающими балкон на втором этаже - модерн, начало прошлого века. А напротив его школа. Вторая. А по правую мою руку высокий холм, малый замок, и вот на нем-то насыпь поэту, самая высокая точка в городе, чуть дальше - развалины и все дела. Я иду, а ноги вязнут в асфальте. "Не ходи, не ходи туда. Не оборачивайся, не смотри назад. Соляной столб. Будешь ты. Соляной столб. Не смотри." Но я не могу не смотреть!
... камера показывает внутреннее убранство - применимо ли это слово к выставке?
– все стены украшены картинами, сами хозяева остаются в стороне, целомудренно хоронясь от кадра.
–
могу смотреть это видео днями напролёт, но смотрел только один раз, сейчас - второй.
–
"Свет Вифлеемской звезды"; центр народных ремесёл; пенсионерка Лидия. Вышивала крестиком в детстве, потом наступила другая жизнь и своё детское увлечение она вспомнила только после выхода на пенсию. Стала взрослее сама Лидия, стали взрослее и её крестики, они разрослись, напитались жизнью и набрали крови, превратившись в целые полотна - зимние пейзажи с занесенными снегом хатами и затерянной среди зимы не застывшей ещё речкой ртутного, с синевцой, отлива; вот - всадник на коне, с двумя охотничьими, видимо, псами, приближающийся в сумерках к натопленному дому, сверкающему своими солнечными оконцами; здесь - два коричневых, не успевших ещё сменить свою шубку, зайчишки на фоне синих и белых снегов и чуть желтоватого какого-то ещё не запорошённого как следует кустовья; большой чёрно-белый волк, смотрящий куда-то в сторону, очень мягкий, аж хочется погладить рукой, и маленький домишко, прилепившийся сбоку к его шерсти, и небольшой лесок возле левого уха; Богородица, низко склонившаяся над Младенцем; бордовые рамки -
Я редко видел что-то ещё такое же доброе и настоящее, как на полотнах этой женщины. Мои ноги вязнут всё глубже и глубже, асфальт расползается всё шире и шире.
–
Ищу подработку в вечернее время. Без опыта работы. Работу в интернете не предлагать.
почему ты так изменился?! Куда ты ушёл?! Зачем мне нужно писать всякую ерунду, чтобы вспомнить, чтобы увидеть снова? зачем надо обманывать самого себя и в очередной раз искать то, что не может быть найдено, потому что его нет, нет, НЕТ больше?! Сколько можно смотреть на твои развалины и насиловать собственную память? Что же мне сделать ещё, вот что же мне сделать ещё, чтобы ты отстал от меня? Палить изо всех орудий по этим долбанным стенам из кирпича и дерева, чтобы их снесло и сровняло с землёй и чтобы они никогда больше не стояли у меня перед глазами. Уйди ж ты уже наконец. Тебя нет, и никогда не было и не будет больше - я всё выдумал, я всё придумал, это просто враньё, моё же мне же, ты никогда и не был таким. На фотографии - густое, синее небо, с обрывистой свекольно-розовой полосой заката посередине и такого же цвета заревом у горизонта.
–
Экстренный СОС! Зооволонтёры умоляют о помощи! Дорогие Друзья! У нас огромнейшая беда, до 12 апреля нам необходимо убрать подопечных с так называемой передержки... Может у кого есть территория?.. или кто-то готов подарить дом животному?...
–
десять клеточек с фотографиями псов и котов. Битые жизнью и людьми животные смотрят в объектив и мимо, по сторонам, так что становится неудобно и совестно из-за того, что вроде как всё это не очень хорошо и правильно и надо бы, конечно, как-то помочь и что-нибудь сделать... а если бы и был там - сделал бы? Большой коричневый пёс, с приоткрытой пастью подслеповато глядит куда-то вправо откликаясь на голос человека, стоящего рядом с фотографом; маленькая белая собачка с тёмными пятнами смотрит в камеру недоверчиво, исподлобья; несколько чёрно-белых котов сидят одинаково, по-кошачьи, один из них с какой-то ленточкой на шее.
–
не могу смотреть на школу - ни на первую, ни на вторую; не могу смотреть на замок и замковый вал, не могу идти вниз, туда, где стоит мой дом; не могу проходить мимо магазина; не могу видеть людей, стоящих на остановках и идущих мне навстречу; не могу смотреть на машины, мотоциклы и велосипеды; не могу слышать крики детей, копошащихся на стадионе; не могу слышать голоса актёров, дикторов и случайных людей, пролезающие в открытые окна из динамиков телевизора; не могу...
–