Город, небо, поле, я

Куплю или возьму) клетку для хомяка. Может у кого есть лишняя?

мне физически трудно перешагивать на твои улицы с рыхлых борозд моей памяти, понимаешь? я, как идиот, просмотрел все видео, снятые с квадрокоптеров, все эти "полёты над..." под пошлейшую и безобразнейшую музыку, все фотографии, которые нашёл в соцсетях у своих друзей, пару исторических передач про тебя, свежий и такой лёгкий выпуск серии из цикла "по городам..." - я больше не могу! это мучит и рвёт меня изнутри. да почему же? что в тебе такого? чем ты отличаешься от тысяч других? ведь если взять в общей сложности, ну сколько я тебя видел - год? полтора? два? неужели этого хватило, чтобы отравить меня? чтобы всё было вот так? чтобы всё слилось во что-то непонятное для меня самого, с чем я никак не могу разобраться и никогда, наверное, не смогу. Слева на фотографии почти к самому горизонту тянется длинный деревянный забор, там, вдали, раскиданы несколько коттеджей и одна пятиэтажка, а над ними облака расщепились на множество вертикальных полос и загогулин, похожих на протянутые вверх человеческие руки или на растопыренные пальцы или на лепестки огня, белого огня, которого не бывает в природе; тянутся к солнцу, которого тоже нет, в кадре; но видно, что оно как-то по-особому золотит грубо обтёсанные заборные доски. -

В бар "Мадрид"(площадь Ленина...) на подработку требуется повар.

прямо посередине кадра - серебряная лужина, в которой смазанно отражается белый костёл и рябоватое небо; она зажата между двумя валами - крутым замковым, с двумя развалюхами наверху, и небольшим, поросшим тополями и ещё какими-то непонятными деревьями - листьев нет, весна - холмиком, лежащим у подножия замка; надоело! хватит! да вот оно всё!
– вот дома, пожалуйста, на! бери! любые! но в основном кирпичные, а может в основном деревянные, я не знаю, не вижу, не помню, и таких и таких хватает; обычные одноэтажные дома, на многих краска уже облупилась, многих не видно, потому что они спрятаны за пёстрыми кустами цветов или вьющимся виноградом; маленькие яблоньки - малиновка - тоже причина тому, что их плохо видно; иные так втиснуты в глубину двора, что и без кустов разглядеть их очень непросто; столбы, провода, провалившийся асфальт, листья, осыпавшаяся алыча и слива, коровьи коржи, усохшие чуть не до монетного размера, важные гуси и вездесущие куры, мычание, гогот и пёсий перебрех - ты видишь что-нибудь новое? что-нибудь интересное?
–

Компании срочно требуются тайные покупатели для проверки качества обслуживания салона связи.

здесь по каждой травинке, по каждому листику, по каждому кирпичику дома размазана моя юность, и когда я иду по улице, то чувствую, как отовсюду - с окрестных домов, магазинов, школ, туалетов, столбов и асфальта ко мне сползаются мельчайшие частицы меня же самого; я оставил их здесь когда-то много лет назад; и что же теперь? я пытаюсь слепить из всего этого то, что было, но оно не лепится, потому что слепить его невозможно. Он изменился; мой город изменился. Я был там два года назад и не нашёл его. Я встретился почти со всеми и не узнал их. А они с удивлением смотрели на меня и пытались найти во мне знакомые черты. Было странно и немного неудобно. Я ходил по чистым опрятным улицам, с которых все эти мои мельчайшие частицы были давным-давно сметены поганой метлой и ничего не узнавал и ничего не понимал, а когда увидел сначала один, а потом второй супермаркет - которые ни в коем случае, ни за что не должны быть здесь!
– я понял, что - всё. Все мои ЛАЗы, ДК, княжеские горы, поля, друзья, девчонки, водка, Снежана, всё, всё свалилось в огромную чёрную дыру, которая и из меня самого высосала что-то такое, что делало меня мною и что я стараюсь вернуть, лихорадочно ища это в своей памяти, видео, фотографиях и дурацкой попсе конца 90-ых вместе с хрипами Сергея Наговицына. И каждый увиденный мною мотоцикл "Иж" или "Урал" или "Ява" вызывает внутри меня одновременно ликование и острую боль, каждый случайно встреченный старый "Гольф" или "Пассат" хочется забрать к себе в дом, а когда наступает 6 июля, я впадаю в ступор и не могу думать, и говорю с трудом, потому что меня подхватывает и несёт далеко, далеко; я слишком на другой стороне, чтобы суметь уложить мысли в слова, а разум в мысли. И когда я слышу, как кто-то где-то произносит имя моего города, меня начинает трясти, меня знобит, и внутри начинают скрежетать какие-то шестерни.

Вот он - поворот. Я сейчас - налево, ну а пока можно глянуть в последний раз на плавно уходящий вверх шоссейный асфальт; по одну сторону его стоят дома и яблони, за которыми присматривает дорожник, но от которых питаются все, а по другую - дома, кукурузное поле за ними и, конечно же, ёлочки на совсем небольшом погорке, притулившемся поближе к обочине - сколько там скоротано нами часов! А знаешь, не так и много, но они вцепились в мою память совсем уж какой-то бульдожьей хваткой и оттого размер их увеличился как минимум раз в пять; весна?
– мы сидим там с Серёгой и Сашкой и я говорю им, что летом снова приеду, что обязательно, что ведь так здорово мы тут с вами. Они кивают и говорят: "Скорей бы", а Серёга ещё и как-то неуклюже елозит ботинком по влажной, только что отошедшей от тяжкого зимнего бремени земле и ковыряется в ней какой-то иссохшей, коричневатой травинкой; лето?
– рой яблок обрушился на лобовое стекло грузовика и мы кинулись все врассыпную, кто куда, а презлющий шофёр бросил машину на дороге и погнался за нами, изловив таки моего брата, самого младшего из всей нашей шайки, и не заметив нас с Димой, притаившихся за кустом крыжовника во дворе дома, куда мы сиганули через вовсе не маленький забор, подталкиваемые адреналином и невероятно весёлым каким-то страхом; осень?
– мы идём в лес по грибы, и солнце золотит всё вокруг, а тучи серебрят и напоминают о зиме и снеге, до которого ещё, впрочем, ой как не близко, да и неизвестно - будет ли он вообще или всё закончится привычной, однообразной осенне-зимней размазнёй и давящим свинцовым небом, но он будет, обязательно будет и даже не раз, и даже много и надолго; зима?
– я смотрю на погорок и ёлочки так же, как и сейчас, с поворота, и вспоминаю, как мы с Сашкой пили там водку летом, про грузовик, лобовое стекло, Колю и кусты крыжовника, и поворачиваю налево...

Мне трудно здесь идти. Кажется, что все деревья и кусты вокруг цепляют меня своими корнями и ветками; мои жилы рвутся в землю, они точно такие же корни и ветки, а я - одно из здешних деревьев, выкопанное и увезённое отсюда ещё до начала времён; кровь моя хочет пролиться вовне дождём и смешаться с землёю, воздухом, водою и со всем, что есть тут, в этом месте, вернуться туда, откуда она когда-то была в меня впрыснута. Я распадаюсь на куски, на молекулы и атомы, мне хочется обнять все небольшие скирды и копны, которые стоят у меня на пути, залезть в колодцы и отхлебнуть студёного, пошариться по всем сараям и гаражам, поколзаться с детьми в куче песка и поесть черешен с деревьев моего соседа. Я уже тут. Я уже дома. Я уже смотрю в окно. Я перелез через забор, погладил Джэка и подошёл под самый подоконник; выпрямился во весь рост и смотрю. На дворе вечер, шестое число. Катящий сидит за столом и уплетает жирные маслянистые драники, запивая их молоком и прикусывая полендвицей; напротив него сидит бабушка; они говорят о предстоящей ночи и празднике, о том, сколько сегодня полыхнёт огнищ и как будут чадить и коптить покрышки, сбросанные в огромные кучи в разных концах города. Бабушка смеется и шутливо грозит пальцем, катящий ухмыляется, не в силах пропихнуть хотя бы пару слов через донельзя набитый рот. Я упёрся головою и руками в стёкло, распластался по нему, как паук:

– Не ходи никуда!!!

Ору я что есть мочи. Из глаз хлынула солёная вода, а разум заволокло сумасшествие и отчаяние. Я бью руками в стекло и ору:

– Не ходи никуда!!! Останься тут!!! Ты не сможешь! Не сможешь потом! Потом начнётся время, слышишь?! Потом пойдёт время, и ты не вернёшься! Я не хочу вот так! Я хочу быть там! Я хочу быть здесь! Ну останься же ты, ну пожалуйста!

Я ору, хриплю и тарабаню в окно. Катящий с бабушкой смеются.

– Пожалуйста, слышишь!? Пожалуйста, запрись и не выходи! Оно должно пройти мимо, оно пройдёт, мы обманем его! Мы с тобою его обманем! Я уже обманул его, уже! Теперь ты! Ты сможешь, слышишь!

И совсем уже озверев, со всего маху двинул по стеклу:

– Я не хочу обратно!!

Силы оставили меня, я обхватил голову руками и упёрся локтями в подоконник:

– Я не хочу обратно...
– уже шептал я - как ты не понимаешь... я хочу здесь, здесь. Здесь!
– опять крикнул громко.
– Посмотри вокруг, ты ведь ничего ещё не понял, ничего совсем, но у тебя есть всё, у тебя есть всё это, а ты не понимаешь... а я понял, я понял, слышишь? но у меня уже ничего нет, уже всё ушло, ускользнуло... Баба!
– я посмотрел на бабушку.
– Ну скажи ты ему!

Бабушка встала из-за стола и пошла в комнату, катящий остался сидеть один. Он глядел в окно, прямо поверх моей головы, его рот был набит, а глаза весело рассматривали идущего на противоположной стороне улицы человека, кукурузное поле, дома, ручеек, гусей, кур, опять человека.

– Да хватить тебе уже жрать!
– крикнул я в сердцах и от всей души зарядил по стеклу кулаком.

– Чаго ты грукаеш, дурань? Вокны пахвочаш.
– кто-то тронул меня рукой за плечо.

Я обернулся.

– Если будешь и дальше смотреть на него - станешь соляным столбом.
– весело сказал я, подошёл поближе и посмотрев в зарёванные глаза, спросил.
– Ну, как ты?

Было очень странно. Но первым делом я утёр лицо и сказал:

– Ты вообще тут откуда? Зачем?

А потом посмотрел на волосы, ткнул пальцем и даже засмеялся:

– Всё-таки не лысый. Ну, слава Богу! А то мне казалось, будет...

Ещё пригляделся:

– Хотя седоват. Н-да, не очень, я думал, что почернее всё же... Слушай, - оборвал я сам себя на полуслове.
– только не надо мне ничего... короче, я не хочу ничего знать, понял?

– Да я и не собираюсь ничего говорить.
– сказал я, подошёл поближе и развернул к окну.
– Интересно, да?

– Ничего особенного.

– А что ж ты орёшь тогда тут на всю улицу, как дурная белуха, раз ничего особенного?

Я опустил глаза.

– Ты знаешь.
– тихо сказал.

– Знаю.
– ответил я.
– А ещё знаю, что здесь ты не найдешь ничего. Ты ведь тоже это знаешь, верно?

Я молчал.

– Знаешь... Здесь можно только сойти с ума. Здесь нет ничего. А сколько ты напридумывал? А сколько отсебятины нагородил? А чего ж одно только хорошее? Плохого что, не было вовсе? Себе ты можешь врать сколько угодно, но меня-то ты не обманешь? Плохого уж не больше ли было, друг ты мой? А сколько патетики - Боже!
– сколько щенячьих визгов и восторгов! А они ведь, по-хорошему, свинячьими должны быть, ну разве нет?
– толкнул в бок.