Город пропащих

– Чудесно, правда?
– спросил его Левочкин, наслаждаясь реакцией гостя.

– Потрясающе...
– пробормотал Шиманко. Сам-то он был довольно провинциален и старомоден в своих вкусах. Эти "новые русские" поражали его размахом.

Они выпили кофе и поговорили о мелочах, вроде погоды в Венеции, откуда только что вернулся Левочкин, поругавший Генриха Карловича, что тот засиделся в Москве, а потом хозяин в доброжелательном тоне коснулся планов Шиманко, в которых, как оказалось, был неплохо осведомлен.

– Вам пора заканчивать с мелкими операциями, - сказал он, человек такого масштаба просто обязан действовать по-крупному.

Шиманко сдержанно согласился, а хозяин продолжал о том, что нельзя допустить "войны" между ведущими группировками Москвы в связи с готовящейся приватизацией и участием в ней основных банковских групп.

– Жаль, что вы не были в Италии, - заметил Левочкин, - там собирались наши "авторитеты" и даже некоторые влиятельные "воры в законе"... Приватизация не должна обойти нас стороной. Правительство как-то не учитывает нашу сторону, опираясь на свои банки. Это неправильно. И потом, "зачистка" солнцевской "бригады" может стать началом - сигналом к объявлению открытых действий с нашей стороны.

– Новые компроматы?
– вставился Шиманко, оценив ситуацию.

– Ну что вы!
– засмеялся Левочкин.
– Это - терапия. Мне кажется, пришло время более радикальных методов.

Шиманко понял, что его пригласили определиться, сделать выбор, но ему, трусоватому по характеру, претили крайности. Хозяин заметил его колебания и продолжил в более жестком тоне:

– Знаете, я тоже как-то проспал все эти разборки с применением оружия с 92-го по 95-й год. Правилка в Чечне меня тоже никак не задела поразительно, но факт. Мое прозрение произошло довольно поздно, мне уже почти пятьдесят, но оно произошло. Теперь я могу умереть с открытыми на мир глазами. Вы, очевидно, сочувствуете этим...
– он помолчал, - жертвам. Но теперь я не умею сочувствовать тем, кто слеп.

– Но ведь, кажется, убили вашего друга, этого Киликишвили? И вам не больно?

Левочкин нахмурился. Воспоминание об этом было тягостно ему.

– Не стоит вдаваться в воспоминания... Я отбросил идеализм. Больно бывает частному отдельному человеку, а я уже представляю клан, я не имею права давать воли человеческому во мне. Более того, я аплодирую борьбе с теми, кто мешает нам, пусть это будут и бывшие друзья. Есть такая фраза: "какое значение имеют жертвы, когда акция прекрасна". Я отсекаю от себя эмоции, страх, слюнявые привязанности. Дело и деньги - вот сейчас главное, если мы хотим победить...

– Похоже, веревочка между центрами власти - видимой и невидимой натягивается все туже...
– замечает Шиманко.

– Веревка натянута очень туго. Между всеми нами, - веско подытоживает Левочкин.
– А вы, Генрих Карлович, развели у себя санаторий какой-то... Пьяные оргии, фейерверки не по делу, изгнание инакомыслящих...

Шиманко понимает, что Левочкин очень хорошо осведомлен обо всех его делах, он теряется на минуту, а потом пытается оправдаться.

– Да, есть немного богемы... Мирон Львович чересчур экспансивен. Ну а с Купцовым иначе было нельзя. Он нарушает мои планы насчет Китайца.

– А-а, бросьте, - машет рукой Левочкин.
– Вы же не ребенок. С Аджиевым вам не договориться. Купцов в данном случае дальновиднее вас... Попробуйте, конечно... Но - я вас предупредил. Выигрывает тот, кто наносит первый удар. Боюсь, вы уже упустили момент.

Он встает и подходит к шкафчику с выдвижными ящиками. Открывает один из них и достает какую-то газету.

– Сегодня получил, - говорит он.
– Лондонская "Таймс", один из последних номеров. Откровения некоего адвоката Раздольского. Вы читаете по-английски?

Шиманко берет газету вздрагивающей рукой и видит отчеркнутую красным фломастером статью.

– Я зачитаю вам, - усмехается Левочкин.
– Материал, конечно, посвящен преступному беспределу, творящемуся в жуткой людоедской стране России, от которого страдают такие истинно честные интеллигенты, как адвокат Раздольский. В центре статьи - интервью с ним. Раздольский рассказывает о его похищении, расписывая все самыми мрачными красками, но история вся вывернута наизнанку. Получается, что он - безвинная жертва козней преступников, пожелавших поживиться за счет крупнейшего предпринимателя и банкира А. Подробно описано и названо "Золотое руно", куда его якобы затащили шантажом. Ефрем Борисович искусно переплетает вымысел с правдой, и потому его рассказ выглядит для непосвященного весьма убедительно.

По мере чтения статьи лицо Шиманко все багровеет. Он понимает, в какую неприятную историю попал благодаря своей мягкотелости.

– Кто же это добренький такой, вытащивший эту мразь из подвала? с брезгливостью говорит Левочкин, закончив чтение.
– Видите, оправдывается перед бывшим хозяином. Хочет вернуться, сука, бабки, наверное, кончились.

Генрих Карлович потерянно молчит. Главный его козырь теперь, что он не засвечен как хозяин "Руна".

– Я понимаю, о чем вы думаете, - обращается к нему Левочкин.
– Но у Аджиева хорошо поставлена информация. Вы не допускаете, что вы ему известны?

– Нет, это невозможно, - бормочет Шиманко.
– Моя фирма зарегистрирована совершенно отдельно... Да и "Золотое руно" существует только на словах, ни по одним бумагам оно не проходит. Это - фантом.

– Ну что ж, попытайтесь, - со скептической улыбкой на губах говорит Левочкин.
– Но помните мой совет, мое кредо, наконец: если акция прекрасна...

Он недоговаривает и умолкает.

– Я буду держать теперь с вами связь.

Шиманко встает, понимая, что их встреча закончена:

– Я слишком полагался на свои силы... Надо, конечно, действовать сообща.

Левочкин провожает его до дверей гостиной и на прощание подчеркнуто произносит:

– Почистите свои ряды, господин Шиманко. С богемой сегодня можете оказаться в пролете...

Генрих Карлович понимает, о ком речь. В душе он согласен с Левочкиным, но, с другой стороны, ему трудно будет подобрать кого-то на место Мирона. На него наваливается усталость. Он не готов принимать такие решения. А надо, надо...

Аджиев смеется. Давно он так не смеялся. Перед ним лежит ксерокс статьи из "Таймс", уже переведенной на русский язык. Адвокатишка очутился на мели и решил, сидя в Лондоне, вымолить прощение. Но кто переправил его туда, кому обязан он чудесным спасением? Немалую, наверное, сумму отвалил. Вот теперь и оказался без бабок окончательно. Это его проблемы. Он, Артур Нерсесович, останется непреклонен. Не хватало еще, чтобы он объявился в Москве.

Аджиев заказывает разговор с Лондоном. Он должен поговорить со своим человеком там, пусть тот пошлет телеграмму для Раздольского. И в ней будет только два слова: "Не пройдет". Пусть подохнет от нищеты. Им двоим в Москве места нет.

Артур Нерсесович зовет к себе Калаяна и излагает ему свой бесповоротный приговор Ефрему Борисовичу. Но тот, кажется, впервые не согласен с хозяином. Он начинает лепетать что-то о пользе статьи Ефрема Борисовича, об общественном мнении, о влиятельных друзьях адвоката.