Город, в котором...

Иногда события не поддавались обработке, мешали, выпирали, кололись острыми углами, и приходилось снова и снова уминать их, повторяя себе с убеждением: да прав же я, прав! И рассуждениями действительно сходилось все к правоте, но почему же из ночи в ночь он не мог заснуть, мучился и твердил себе, как врагу: да прав же я, прав!

Сегодняшний суд над Семенковым не придется уминать и утрясывать. Все было правильно. Утолилось чувство справедливости. И даже чувство авитаминоза утолилось — так утешил его Горынцев, когда говорил свою речь. А еще на новоселье у Хижняка Горынцев тоже вел себя здорово — тоже «поступил», но тогда Путилин был в неприятном весьма положении посреди происходящего, и это помешало ему вполне оценить поведение Горынцева, но теперь, если вспомнить, Саня ведь был просто молодец! Тогда, на новоселье (Агнесса сказала потихоньку за столом: «Все же ты морда, соблазнил человека предать товарища. Пшеничников больше нуждается в квартире, чем он». — «Агнесса, не нагнетай страсти! У меня нет в плане обижать твоего Пшеничникова — будет и у него квартира! Тем более что нуждается он в трехкомнатной, а эта — двух, ты видишь? — она двух! И таких ребят, как Хижняк, надо ценить и поощрять в первую очередь». — «Каких это таких?» — «На преданность которых можно рассчитывать!» — «На преданность или на предательство?» — «Ну хорошо, тогда зачем ты пришла в этот дом и сидишь в нем за столом?» И крыть нечем, и покраснела, как девица, стало стыдно?), — тогда на новоселье в самый разгар явилась жена Семенкова — она, видимо, сидела дома: не сидела, а затравленно металась из угла в угол, как медведица в клетке, и пожар разошедшихся чувств требовал немедленного тушения, иначе спалит изнутри, и потушить это пламя можно, только обрушив все его на голову повинного Семенкова, — как же, ему там хорошо, а ей тут плохо, и надо побежать и разорить все его несправедливое удовольствие. Есть приемы, которые пускаются в ход только один раз в жизни — как жало пчелы. Или как таран камикадзе: сам погибая, разишь врага насмерть. «Глеб Михайлович! — отчаянно окликнула она с порога. — У вас магнитофон украли заграничный — это он украл, он! — и перст карающий — не глядя — в то место, где находился Семенков, еще в объятиях танца (с Ритой Хижняк он танцевал, и она смеялась, не видя ничего, смеялась так, что придешь в смятение, целый вечер, и Путилин видел, как мужики терялись и оглядывались на ее мужа, не осмеливаясь толковать этот игривый смех в его очевидном смысле…).

Вот уж ни к чему была Путилину эта перетряска с магнитофоном, он и от следствия отказался, хотя квартира была на пульте (по дурацкой прихоти жены: боится мышей и воров…), он отказался от следствия, потому что не хотел никого подозревать, а магнитофон — черт с ним, это был подарок друга, поработавшего за границей, но Путилину он был не нужен, и недаром он лишился этой вещи, ведь как они достаются, так с ними и расстаются, но тут стояла на пороге разъяренная жена Семенкова, и опять про этот проклятый магнитофон, и требовался поступок — но его не нашлось под рукой, зато нашелся он у Горынцева — тот шагнул к незнакомой женщине и беспрекословно, хотя и почтительно, сказал:

— На одну минутку со мной. Я должен вам что-то сказать.

Он взял ее за локоть, а она сразу подчинилась, почувствовав ту силу, в которой давно нуждалась, — как двигатель, пошедший вразнос, нуждается в остановке. Они исчезли на кухне этой новосельной квартиры — и что уж там говорил Горынцев — наверно, уж знал, что сказать, да…

— Она врет! — крикнул тогда струсивший Семенков. — Ей лишь бы мне навредить! Она врет.

— Не беспокойтесь, — брезгливо попросил Путилин. — Я не хочу вспоминать эту историю.

И вообще ему было пора уходить, и из прихожей он услышал нечаянно то, что происходило на кухне: «Я сейчас пойду и принесу этот магнитофон сюда!» — Семенкова как бы спрашивала у Горынцева разрешение. А Горынцев не разрешал: «Ни в коем случае! Я сейчас пойду с вами, и по дороге мы все обсудим». — «Я докажу! Он хотел записать на магнитофон, как мы разговариваем с матерью: он меня все хотел застукать, что я матери отдаю деньги, а она их где-то складывает на сберкнижку. Ему кто-то сказал, что японский магнитофон берет шепот — а он не взял! Зато он щелкнул, когда выключился, — и я его обнаружила!» Путилин спешил одеться, Агнесса вышла его проводить и, тоже слыша с кухни, заглушила: «Все равно не могу простить тебе Пшеничникова! Хижняк бы и сам за себя постоял». — «Вот и хорошо, — зло сказал Путилин. — Человек это обязан уметь, постоять за себя. А что твой Пшеничников? Его жена исцарапала». — «Не жена, а сын! Да, сын, нечаянно!» — чуть не заплакала Агнесса. Пригвоздил ее взглядом сильно выраженного презрения — такой взгляд могут позволить между собой свои люди и старые друзья. «Агнесса, — сказал он с великой укоризной. — Иногда я не знаю, то ли ты прикидываешься дурой, то ли на самом деле дура!» — «…сын болел, в температуре, в жару», — лопотала Агнесса, и это уж ее личное дело, чьи поступки выбирать для положительного толкования, а чьи для отрицательного.

Но что такое Хижняк на самом деле?

Неужели он, Путилин, в-нем ошибся? С первого дня он просто понравился — ладный, сильный, и эта бойкость, это желание «прийтись», Путилин сам так начинал. И не устоял, вонзил в этого новичка известную премудрость: «Запомните: первые пять лет вы работаете на свой авторитет, а потом авторитет работает на вас!» — ту премудрость, которую сам получил когда-то в свой разверстый, трепещущий от волнения ум в первый день работы.

А как Хижняк работал! И как потом, спустя год, Путилин отвел его за щит управления, там окна, громадные, разлинованные в клетку переплетами рам, подернутые черной тонкой копотью, а за окнами простирался зимний вид: территория станции, прокопченная, утоптанная ногами и шинами грузовиков; арками нависали, изгибаясь, ряды толстых трубопроводов, рельсы тянулись издали и ныряли в недра размораживающего устройства; было не то чтобы «мороз и солнце, день чудесный» — отнюдь, но тоже доставляло свое умиротворение: ту радость, какую испытывает часовщик, глядя в утробу механизма, где все ладно и согласованно движется, шевелится и живет. «Ну что, Юрий Васильевич, хотите быть старшим дисом?» Быть старшим дисом, правой рукой главного инженера, входить в кабинет без предупреждения, падать в кресло и задумчиво вслух соображать: «Может, сделать так-то и так? Как ты думаешь?» ТЫ. Прежний старший дис болел долго, и операция не помогла ему. Егудин исполнял его обязанности в позе жертвы (ведь не освобождался при этом от сменной своей работы), а уж кому-кому, а Егудину Путилин никак не хотел бы задолжать. (Старшего диса навещала в больнице Агнесса — а кто же еще! — и докладывала: «Сегодня, сказал, стало лучше. Вот-вот выпишут. Хочет скорее на работу, соскучился». А Егудин усмехнулся: «Ну, он-то играет в жмурки — это можно понять, он сейчас во что угодно поверит, в бога и нечистую силу, только не в свою смерть. Но вы-то, Агнесса Сергеевна, перед нами зачем притворитесь? Л у ч ш е… В о т-в о т в ы й д е т… Оттуда не выходят!» «Откуда?» — испугалась Агнесса. — «Из рака, откуда!» — «Вы думаете, у него рак?» — ошеломленно посмотрела она. Егудин только вздохнул с бесконечным терпением. «А я думала, язва…»)

И вскоре после этого, когда Хижняк сдавал экзамен на допуск (Путилин сам сократил ему сроки стажировки: «Что ж, если человек рвется, пропустим его вперед!») и блистал (ну, бывают такие минуты вдохновения, такие прозрачные минуты, когда сам не знаешь, откуда знаешь, берет тебя невидимый ангел за руку и ведет по проволоке, по коньку крыши под луной, и разговариваешь на чужом языке, которого отродясь не учил, — а потом опомнишься, взглянешь на пропасть под проволокой и ахнешь: да не может того быть, чтоб я прошел!), Путилин с некоторой подковыркой шепнул Егудину: «Вот что значит спортсмен!», на что Егудин ревниво признал: «Что ж, я рад новым кадрам. Тем более что это приближает меня к скорейшему назначению. Так сказать, когда же мы узаконим мои отношения с должностью старшего диса?» — «Дайте человеку сперва умереть!» — оборвал Путилин. А когда после экзамена поздравляли новоиспеченного диса и Егудин забеспокоился: «Товарищи, мы же не обговорили, в какой вахте будет работать Хижняк!», Путилин бросил: «У него универсальная сходимость, он может работать с кем угодно. Вы, как старший по должности, могли бы это заметить!» Вот и колол, беднягу, и колол, и не мог остановиться. И из чего только складываются симпатии и антипатии? Наверное, это где-нибудь исследовано. Наши — не наши, вечная битва правых и виноватых. Наши — это, безусловно, правые. Не наши — ясное дело, напротив. «С нами бог!» — убежденно писали на своих знаменах воюющие противники. Очень удобно, когда можно разделить мир на наших и не наших. Наша улица, наш город, наша национальность — а все плохое оставить по ту сторону. Но внутри национальности, внутри города, внутри улицы все еще есть от чего отделиться, чтобы почувствовать свои преимущества. Наша семья лучше вашей. Внутри семьи: мы — мужчины, а вы бабье. Или наоборот: мы — женщины, а вы мужичье. И всегда находится, с кем отождествить силы вины и зла, чтобы остаться вне их. И так мы делимся, делимся, работает этот сепаратор, позволяющий нам лично все время оставаться сливками, и вот наконец произошло окончательное отмежевание от зла ты остался в одиночестве. Но что это, почему такая тоска, почему плохое все же не исчезло, и кто теперь ответит за него — ведь стоишь ты один в чистом поле с мечом — и кого же тебе теперь разить?

Смотрит Путилин на Егудина, думает: ну что-о-о это! Ему бы где-нибудь научным сотрудником щеголять, а инженер-практик — это другое. Инженер-практик — это вот Хижняк. Мы все тут рабочие, как один, мы не интеллигенция, у нас в столовой комплексный обед, который мы съедаем рассеянно и наспех: вытер вилку о рукав, натрескался скорее и побежал. А тебе, Егудин, надо где-нибудь в таком, месте служить, где скатерти, ножи, салфетки, кофе в турке и поблескиванье очков.

И вот умер старший дис, мягкий такой был, нешумный человек, работал — как по голове поглаживал ласково, царство ему небесное, Агнесса собирала на похороны по пятерке, и Семенков хватался за голову: «Сейчас похоронить человека стоит столько, что живому остаться дешевле!» — и тут же снимал трубку — звонила издалека его бывшая жена, спеша выложить все, что накопила за ночь злобы, а он коротко отвечал ей: «Пошла отсюда!» — и бросал трубку, а Юра Хижняк, отозванный Путилиным за щит управления, бойко в ответ на «хотите быть старшим дисом?» чеканил: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом!» — давая понять, что принял предложение за шутку. Неужели непонятно, что тут не до шуток. «Значит, вы согласны?» — уточнил, нахмурясь. «Так точно!» — продолжал тот ваньку валять, как будто боялся сглазить и преждевременно выдернуть удочку. «Пишу приказ!» — бросил уже с раздражением и ушел. А про Егудина Хижняк даже не вспомнил…

Директор Василий Петрович попросил Путилина обосновать такой выбор. Обосновать? Парень хочет и умеет работать. Парень хорошо соображает. Парень ладит с людьми (говорил, а сам хмурился: как колючка где-то в носке засела… стопроцентная сходимость — всеядность — приспособительство — шакальство — так близко все, одно невидимо переходит в другое). Парень физически и психически здоров. (Повысил тон, чтобы отвязаться от колючки в носке). Парень, наконец, красив — вы что, не видите? У него ни одной пломбы во рту.

Василий Петрович пожал плечами и подписал приказ. Он дотягивал полгода до пенсии, дома у него была крохотная внучка, перед матерью которой — своей дочерью — Василий Петрович был виноват: всю жизнь отдал производству, а ей ничего. Хотел искупать долги, повинуясь самым простым семейным нуждам. Он недавно к тому же перенес инфаркт — хоть и небольшенький, но достаточный, чтобы стать сентиментальным и почувствовать любовь к родным.

А на следующий день Егудин подал заявление об уходе. Путилин взглянул на бумагу, усмехнулся:

— Так. Поступок пожелал остаться немотивированным. Ну что ж, подпишем и немотивированный. Желание клиента для нас закон!

— Если вам нужна мотивировка, то…

— Не нужна! — опередил. И корректно осведомился, с отработкой ли подписать или с сегодняшнего дня.

Егудин, конечно, не ожидал. Он опешил, потерялся. Рука невольно потянулась забрать бумагу назад — но удержал ее, призвав на помощь, наверное, все свое самолюбие. Рассчитывал: работать некому, и ТЭЦ не должна так легко согласиться потерять его. Ведь подготовленный специалист стоит станции год времени! Он не ожидал от Путилина.

— С отработкой, — и голову опустил, как собака, признавшая себя побежденной.

— Пожалуйста! — Путилин сделал росчерк. Не было в нем милосердия. — Более того, с завтрашнего дня вы можете не выходить на работу, две недели будут вам оплачены в виде выходного пособия. К директору на подпись я отнесу сам, — и придержал бумагу, к которой потянулся было Егудин.

— Ну спасибо, — вибрирующим голосом.

— Не за что. Вы проработали на станции пять, кажется, лет, да? Вы заслужили к себе самое лучшее отношение.