Город, в котором...

— Не расплескай.

Он стал пить. Горячий. Не чувствуя.

— Я выключу свет? — спросила Нина.

Он кивнул и замер — не поверил, что выключит.

Нина пошла к двери и выключила. С улицы сочился в окно ядовитый люминесцентный свет.

— Ты что, правда? — шепотом сказал Сева.

— А что? — струсила Нина.

— Так не бывает…

— А как бывает? Ты знаешь?

(Она то трусила, то крепла, вспомнив, что кто-то же должен брать на себя решение, и этот кто-то из них двоих — она.)

— Так не бывает!

— Ну и пошел вон!

— Лучше включи, — жалобно попросил Сева.

— Ну и… — Нина вернулась опять к двери, грубо шлепнула по выключателю. — Баба с возу — коню легче! — И громко бодро осведомилась: — Ну, о чем будем беседовать? На какие темы?

Брякнулась на стул, ногу на ногу, нервно скрестила руки.

— Давай я лучше уйду, а? — попросился Сева наружу.

— Пожалуйста! Я вообще не знаю, зачем ты пришел. Зачем ты пришел, а?

— Ты позвала, — испуганно объяснил Сева.

— Тебе примерещилось! — заявила Нина, презирая.

— Ну, тогда я пошел?

Она безразлично проследовала к окну, чтобы переждать там, пока он уйдет. Она устала. Ее трясло.

Сева надел свой пиджачок, поплелся к двери. Оглянулся, она видела в стекле его отражение. Помедлил. Проверил надежность запора на двери и выключил свет. Нина стремительно обернулась. По коридору близко топали туда и сюда шаги празднества. Иногда шаги пробегали. Но в комнате царила неприкосновенная тишина.

— Ты чего?

Он приблизился. Смелым был теперь он.

И вот он поцеловал ее как умел.

Нина стала как растопленное масло. Им было по девятнадцать.

— Ну-ка, ну-ка? — замер Сева, прислушиваясь к тому, что происходило в этот миг в их обоюдном состоянии, миг послушно приостановился, надежды Севы подтвердились, и пришла бесповоротная решимость. Но когда один становится смел, другому можно начинать бояться — Нина вырвалась, высвободилась, взъерошилась:

— Ты чего?!

Кинулась к двери, включила обезоруживающий свет.

— Успокойся! — потребовала.

— Пожалуйста! — пожал он плечами, щурясь от внезапного света. — Я успокоюсь.

— Вот и успокойся.

— Вот так.

Зубы у нее стучали.

Он вздохнул, скучно поглядел в окно, произнес:

— Ну, я пойду? — как будто зашел сюда нечаянно на минутку.

— Спокойной ночи! — ненавидяще пожелала Нина, открыла дверь и держала ее, как швейцар.

Потом захлопнула за ним.

Он больше не казался ей жалким и недостойным внимания.

Ведь она потратила на него многие силы. Он стал стоить дороже ровно настолько, сколько вложила в него Нина драгоценных своих усилий.

Потом стоимость возросла еще больше: целый семестр они жили врагами, видя, слыша, замечая всюду только друг друга. Тем самым вкладывая один в другого капитал своего чувства. Такой вот банк. Неважно, каким чувством пополнялся этот вклад, — главное, что это была энергия сердца.

Летом они случайно (им так казалось: случайно) очутились во время трудового семестра в пионерском лагере. Нина воспитательницей, Сева в радиоузле. И там — утро, в которое счастливый Севка заявил:

— Давай отпразднуем нашу свадьбу!

И поехал в город за шампанским. И отпраздновали — вдвоем.

А поезд подъезжал к станции…

Отец подмигнул с перрона, сделал бесстрастное ковбойское лицо, ленивый взгляд. Нина так и задохнулась: опять время уплотнилось, понеслись события разных лет, прошитые насквозь, как стопка бумаг, одним вот этим образом: отец, то прежнее Существо всегда с праздником в запасе, неистощимая игра, «мы ворвемся ночью в дом и красотку украдем, если барышня не захочет нас любить…», бес в глазах, бес свободы.

Вот он, погрузневший, осевший, но все же «ковбой» — как старый конь, который не испортит борозды. Принял их из вагона, задержал на мгновение испытующий взгляд на лице Леры: новенькая, еще неведомая девочка. Руслана взял — и перевернул вниз головой. Тот взвизгнул и вцепился в руки. Господи, дома!

Верный, старый, пожелтевший председательский газик — жив еще! — да сколько же ему лет, а сколько дней жизни промоталась Нина с отцом на этом газике — «Пошли!» — нахлобучит он драную шапку на дикие кудри, свалявшиеся от беспризорности, — и Нина впрыгивает в кабину — куда едем? да какая разница! — пальто отец не носил, вместо пальто был этот расшатанный газик с искрошенным в мозаику, но чудом держащимся стеклом. Внутренности машины обнажены, хозяин повыбросил все облицовочные панельки как излишество, но расшатанность машины — это обман, они приработались друг к другу, машина покорилась хозяину раз навсегда и слушалась его машинальной руки безоговорочно. А отец — он не водит машину, нет, он просто передвигается ею — естественно, как ногами, не задумываясь, не замечая этого. Когда-то на заднем сиденье жил неотлучно белый мохнатый Шарик, и когда отец выпрыгивал из машины, исполняя свое председательство, они, бывало, засыпали все трое от усталости: Нина, Шарик и газик — и спали до тех пор, пока он вновь не ворвется внутрь в своих притерпевшихся к любой обстановке штанах и куртке, шлейфом волоча за собой вихрь жизни, тут мигом они просыпались, взбадривались и неслись дальше — куда? за аккумулятором, потом на ферму, потом к черту на кулички, потом в ремонтные мастерские, и отец громко клял ветеринара, главного инженера и Евгения Евтушенко, секретаря райкома и жиклеры в карбюраторе. Папка!

И вот он теперь вдруг:

— Устал… Пятнадцать лет председатель. Все. Износился. Износил председательство — как френч.

(Сорок километров дороги, ветер полей в лицо…)

— Это не возрастное, я никакого такого возраста и не чувствую. И понятия не имею, какой такой возраст. Эта усталость — как аккумулятор садится. Накапливаются шлаки. Власть на человеке с годами нарастает, как годовые кольца на дереве. И человек как бы умощняется. И все больше перед ним притихают. За спиной уже клянут, а на собрании сказать боятся. Еще бы: вдруг не удастся свергнуть? — тогда ведь я мятежников живьем заем! Ну и сидят. Да и лень тоже! Отголосовать скорей — и за бутылку. Никому ничего не надо. А я смотрю на все это — и мне даже интересно: докуда они дотерпят меня, до какого упора? Эксперимент, можно сказать, ставлю на себе. Чуму себе прививаю!

Жутковато засмеялся. Нина сжалась, пальцы к губам.

— Пьют? — спросила шепотом, с предосторожностью: чтобы не дать бесноватым темным силам легального существования, громко называя их по имени. Пусть таятся по углам, вслух мы не признаем их — а неназванные, они не посмеют выползти на свет.

— Запились, — так же тихо ответил отец.

Нина зажмурилась — от гибели мира, на который полагалась, в котором собиралась долго и счастливо жить. Отец увидел в зеркало и не стал успокаивать.

Неподвижно стояли у дороги поля, глядели на людей, как погорельцы с картины Прянишникова, — и даже не протягивали руки.

— Что же делать, а? — спросила Нина — беспомощно, как в детстве, когда отец еще знал, ЧТО ДЕЛАТЬ.

— А, отвернись и живи. Доживай. Что ты можешь сделать!

Нина виновато глянула из окна машины — как совестливый дворянин из кареты на взоры столпившихся крестьян.

— Деда, а волки здесь живут? — теребил Руслан.

Нина смотрела на поля: живут ли здесь волки? Эти лесистые лога дружелюбней домов, тут когда-то колесили на великах, ели весной тюльпаны-«барашки» и сочные стебли «петушков», а летом саранки, мир был одухотворен, как кровный товарищ, — какие волки? Но вот этот мир, он взирает отчужденно, как одичавшая лошадь, не узнавая хозяина; как жестокий монгол, не могущий внять мольбе, — все изменилось, как будто геологические эпохи прошли со времен ее юности, земля постарела, осела, истощилась — и, как на больном человеке заводятся вши, так на этой земле, оставленной без ее, Нининой, любви и присмотра, вполне могли уже завестись и волки!