Горы и оружие

— Сожалею, Мак-Грегор, — сказал Мозель. — Я пытался — ради Кэти. Думал, вы поймете.

— Что поделать... — сказал Мак-Грегор.

Когда Кэти вернулась, она не плакала, хотя глаза подозрительно блестели. Она держалась холодно, зловеще-рассудительно.

— Раз так, то я уже тут бессильна, — сказала Кэти. — Можешь делать что хочешь и можешь уходить совсем. Как с женой ты со мной сейчас прощаешься.

Он не отвечал.

— Не веришь мне?

«Не верю», — покачал он головой.

— И что я изменила, не веришь?

Он опять покачал головой.

— Уходи, — сказала она. — И все, и не возвращайся.

— Ох, Кэти, — сказал он. — Не хочу я ехать туда. В самом деле я с этим покончил. Но снова повторяю — осталось одно-единственное, что я должен еще сделать. Должен.

— Должен — так делай, — сказала она. — Но уходи. Говорить с тобой бесполезно. Ты поймешь, только когда вернешься. Тогда ты осознаешь...

— Зачем ты так? — с укором сказал он.

Она поглядела — точно издалека, точно он исчезал уже за горизонтом.

— Уходи и все, — сказала она твердо. — Уходи.

Он протянул к ней руку ласковым жестом.

— Не тронь, — резко сказала Кэти. — Думаешь, пойду на поводу, как глупая и покорная жена. Ни за что! — И, подымаясь по лестнице, она громко повторяла: — Ни за что! Ни за что! Ни за что!

Часть V

Глава тридцать седьмая

Снег на горах уже сошел; русла речек, искрасна-серыми жилками бегущих обычно по восточным склонам Даланпара, были этой весной сухи. Казалось, теперь не конец мая, а середина лета. Но Мак-Грегор знал, что на той стороне хребта картина иная. Указав на два длинных кряжа, именуемых по-курдски Кар и Кари (что в сочетании значит «нарядные»), он сказал Тахе:

— Здесь-то сухо, но вот увидишь: та, западная сторона вся в цветах.

— А почему так?

— На этих сланцевых склонах при раннем снеготаянье вода стекает по западному боку, а восточный остается сухим и голым.

Не видно было ни больших альпийских маков, ни астрагала, ни чуфы, ни первоцвета, ни похожих на дикие орхидеи цветов паразитической филипии. Но Таху цветы не заботили.

— Мы потратим еще два дня на переход хребта, — сказал он недовольно, — а зачем нам это, не знаю.

— За нами следят отовсюду, — сказал Мак-Грегор. — Надо двигаться как можно незаметней.

— Но, дядя Айвор, — возразил Таха, — мне ведь идти дальше, чем вам, и нужно спешить. Почему б не сойти на дорогу, не взять прямо через керкийские и заргайские деревни?

— До сих пор мы шли скрытно, и глупо будет теперь себя обнаруживать, — твердо сказал Мак-Грегор.

Сам Таха действовал весьма скрытно, покидая Париж, — провел всех, даже Мак-Грегора. Автобусом доехав до Франкфурта, оттуда Таха полетел в Афины через Рим. А в Риме сошел и пересел на самолет Британской авиационной компании, тот самый, которым направлялся в Иран Мак-Грегор. Сходя по трапу в Тегеране, Мак-Грегор почувствовал чей-то легонький толчок локтем — и только здесь узнал Таху.

— Черт возьми! — цказал Мак-Грегор. — Что это ты сделал со своим лицом?

— Да ничего, — скромно ответил Таха. — Обстриг усы и слегка брови подбрил, чтобы как на фото в паспорте.

— С фальшивым паспортом тебя тут задержат, — предостерег Мак-Грегор, когда вошли в душное здание аэропорта.

— Он не фальшивый, он настоящий, — успокоил Таха. — Мне студент-перс в Париже дал свой паспорт.

— А что он сам будет делать без паспорта? — спросил Мак-Грегор, пробираясь с Тахой среди пассажиров к полицейскому контрольному барьеру.

— Через неделю-две заявит, что паспорт украли, а к тому времени я сожгу его, и кто меня тут будет помнить?

У барьера обошлось без каверзных вопросов, и, обменяв часть своих денег на иранские, они беспрепятственно вышли из аэропорта. Междугородными автобусами они добрались сперва до Тебриза, далее обогнули озеро Урмию с севера — через Багам, Мадад и Миллус. Затем ехали грузовыми машинами, сельскими автобусами, повозками и теперь, пешком пройдя по узким курдским долинам в обход горы Делага, направлялись к тому уголку земли, где сходятся границы Ирана, Ирака и Турции. Было решено, что оттуда Таха пойдет один, чтобы, собрав своих бунтарей, спуститься с ними в долину Котура. Но прежде, сказал Таха, нужны точные известия от кази и Затко. Пока же от них не было ни слуху ни духу; крестьяне-курды ничего не знали.

— Все уже боятся, и чем дальше, тем больше, — хмуро говорил Таха. Они шли к пастушьей деревушке, убого и малозаметно лепящейся по голым сланцевым скатам.

— А благодарить надо, конечно, Фландерса, — сказал Мак-Грегор. — Это он здесь подготовил почву для ильхана и Дубаса.

В предгорьях им рассказывали, что англичанин, опекающий детей, ходит по деревням и призывает жителей быть осторожными ради своих детей. Надвигается, мол, беда...

— Закишело трусливыми слухами, — сжимал кулаки Таха.

В последней пройденной ими деревне староста сообщил, что кази умер в Ираке, а Затко схвачен в Турции и повешен.

— Да кто тебе сказал? — сурово спросил Таха.

— Контрабандист больной один тут проходил неделю тому назад. Нет, десять дней тому...

— То был предатель и трус, — сказал Таха, и староста, видя, что имеет дело не с мелкотравчатым, а с высокого полета, образованным курдом-политиком, стал оправдываться:

— Вины моей тут нет. Не гневись.

— А ты не повторяй безмозглых слухов.

Поднявшись к деревушке Аснаф — к скоплению полупещер-землянок, вырытых в унылом косогоре, — они застали там только старух, детей да двух-трех оборванных стариков, грызущих семечки. Старики встретили их с неожиданной важностью, чувствуя себя тут главными в отсутствие мужчин-пастухов. Кази всего лишь день-два назад стоял лагерем на здешнем высокогорном плато, сказали старики.

— Откуда вам известно? — спросил Таха.

— Нам все известно, что происходит у нас в горах, — бойко отвечали старики.

— Ничего вы, старые, не знаете, — сказал Таха и обратился к деревенским мальчишкам, отгонявшим дворняг. Мальчишки закукарекали петухами, передразнивая старичье, засмеялись:

— Да они путают всех со всеми. Это ильхановцы на плоскогорье воров искали.

— Ильхановцы здесь? — удивился Мак-Грегор. — А вы точно знаете?

— Да на что нам врать? — возмутились мальчишки. Старики и старухи визгливо вмешались, поднялся крик и спор, залаяли собаки.

— Хватит вам! — крикнул Таха.