Горячая точка

— Это мать. У нее насчет чистоты строго. В кухню проходи, — напомнил Илья Викторович.

— Да, спасибо.

Они прошли в крохотную, чистенькую, как и вся остальная квартира, кухоньку. «Все как у всех», — вспомнилось Беклемешеву. Стандартная обстановка стандартной малогабаритной кухни. Таких в Москве миллиона четыре из девяти. Гарнитур «рогожка», холодильник «Минск».

— Садись, — буркнул хозяин и, встав у раковины, принялся мыть руки.

Беклемешев оценил. Но не улыбнулся.

— Что ты мне хотел сказать? — спросил Илья Викторович. — Чай будешь? — Он, не дожидаясь ответа, поставил чайник. Шлепнул на стол пачку «Примы», подсел, закурил.

Беклемешеву показалось, что в тишине квартиры снова, на сей раз едва слышно, щелкнул замок. Он напрягся.

— Иди к себе! — вдруг рявкнул Илья Викторович.

Тишина, затем шарканье подошв и все тот же металлический щелчок.

— Покоя от нее нет, — глядя в стол, пояснил хозяин. — Ну так и что?

— Видите ли, Илья Викторович, мы располагаем сведениями, что ваш старший сын, Дмитрий, был сегодня захвачен террористической группой в качестве заложника. Вместе с ним еще двадцать человек, в числе которых один из заместителей министра обороны.

— Митька? — недоверчиво посмотрел тот.

— Да. А еще мы предполагаем, что в составе группы террористов ваш младший сын — Петр.

Илья Викторович вскинулся.

— Петька? Стервец! Все не угомонится никак. Вон что удумал, паскудыш!

— Вы знаете людей, с которыми Петр поддерживал отношения в последнее время?

— Откуда ж мне знать? С Генкой вон поддерживал.

— С Олейниковым?

— С ним. Пока того не забрали. А уж с кем потом — и не скажу. Но ошивался где-то с утра до ночи, стервец. Говорил матери: глаз да глаз за ним нужен, так нет. Отощал, оголодал. Одеться мальчику, обуться. Позаботиться. Дозаботилась, — добавил он громко, явно рассчитывая на невидимого слушателя.

На пороге кухни, словно призрак, вдруг возникла та самая «серая мышка». Она подкралась абсолютно беззвучно, и при ее появлении Беклемешев вздрогнул.

— Все врешь! — заполошно каркнула женщина. Голос у нее оказался неприятно резким, с нервными рваными интонациями. — Все врешь! Петрушенька! Мой Петенька!

Она неожиданно шагнула вперед и, прямо через голову Беклемешева, хлестнула мужа сухой, покрытой пигментными пятнами рукой по лицу.

— Все ты врешь! — Женщина наклонилась к майору и вцепилась ему в запястье сухими горячими пальцами. — Спасите моего Петеньку. Спасите моего Петеньку, — зашептала она, заглядывая Беклемешеву в глаза. — Спасите.

Тот интуитивно отшатнулся. Во взгляде женщины он не увидел ни капли разума. Только вихревое безумие.

Илья Викторович, опомнившись от первого натиска, вскочил, схватил жену и повел, почти потащил в комнату. Беклемешев слышал, как он уговаривает жену, успокаивает, бормочет что-то тихо, а та рыдает отчаянно, с подвывом, со стоном утробным, но тоже едва слышно.

Засвистел закипевший чайник. Майор выключил его, закурил.

Илья Викторович вошел в кухню, тяжело сел, расстегнул пуговицы на рубашке. Посмотрел на гостя, словно был в чем-то виноват.

— Вот такие дела, — пробормотал он и добавил шепотом: — Все?

— В каком смысле?

— Они погибнут?

— Не знаю, — ответил Беклемешев.

— Погибнут, — Илья Викторович сник, потускнел. Казалось, из него вытащили стальной стержень, который удерживал, помогал не согнуться. — Петька так и сказал, когда уходил. Я слышал.

— Что сказал?

— «Я ухожу».

— Ну и что? — спросил Беклемешев.

— Он так никогда не говорил. Все «поплыл» да «почапал». «Пошлепал» еще. А «ухожу» сказал всего один раз, когда пошел в военкомат бумаги подписывать.

— Бумаги?

— Он же в Чечню по контракту вернулся, — Илья Викторович закурил жадно. — Два года срочной отбыл, даже с лишком. Четыре месяца ни за понюшку табаку там кантовался. Из них год в Чечне этой треклятой. Вернулся, еще за столом как следует,не посидели, а он уже вещи собирает. Через четыре дня на учет встал, бумаги подмахнул — и снова туда. Митька говорил ему: «Не будь дураком, ты свое оттянул». А Петька только посмотрел на него так... странно, в общем, посмотрел — и все. Ни слова тебе, ни полслова. Тогда я ему и сказал: хватит, натерпелись. Уйдешь — считай, что остался без отца. Уехал, стервец. А через девять месяцев, аккурат в начале сентября, бумагу на него получили. Мол, ваш сын самовольно оставил часть, похитив штатное оружие. По данному факту возбуждено уголовное дело. Мать тогда рыдала — ужас. «Неотложку» вызывали. А потом все, как отрезало, — Илья Викторович жестко раздавил окурок в пепельнице и тут же закурил снова. Пальцы у него тряслись. — Петька, что ж ты наделал, стервец.

На сей раз «стервец» прозвучало не злобливо, а скорее жалостливо.

— А вы, Илья Викторович, ничего не путаете? По нашим данным, ваш сын числился в списках погибших.

— Нет, не путаю, — напряженно ответил тот. — Слава богу, на голову никогда не жаловался. Вот твоего сына когда-нибудь начнут так же муд...ть, я посмотрю тогда, напутаешь ты чего-нибудь или нет.

— Бумага из части?

— Нет, из военкомата. Он же контракт там подписывал.

— А когда Петр вернулся?

— Да с полгода уж будет. Сидим дома, и вдруг звонок. Открываем — он: Живой. Только серый, худой, оборванный какой-то. В плену, говорит, был. Мать его прятала. До сих пор прячет, — Илья Викторович мотнул головой за плечо. — Никому дверь не открывает. Все думает, опять за Петькой пришли.

— Опять? А что, приходили?

— Да были тут двое из военкомата, — зло объяснил Илья Викторович. — С нарядом милицейским явились. Весь дом вверх дном перевернули, гады. Петьку искали. Он, слава богу, где-то шмонался как раз. Все расспрашивали. Говорят, мол, Генка Олейников признался, что они так отделением и вернулись. Теперь им, стало быть, всем статья светит.

— Какая статья?

— А то сами не знаете. Уголовная, какая ж еще. Самовольное оставление части с похищением оружия. С тех пор мать его и прячет. Никому, говорит, не отдам. — Он подумал секунду, смял в задубевших пальцах наполовину искуренную сигарету и добавил тихо, словно по секрету: — Я так скажу: если бы эти вояки хреновы надумали Петьку вязать, я бы их здесь своими руками всех положил. Силушкой, слава богу, батя с мамкой не обидели. Гвоздь-десятидюймовку на два узла завязываю. Полтинник железный могу в трубочку скрутить. Да и Митька бы встрял. Тоже за Петьку переживает. Он у меня на это дело резкий. Поднесет с правой — мало не покажется.

— Не сомневаюсь.

— Ишь ты, дело Петьке моему шить. Даром он полтора года в Чечне их говно подгребал, год в плену подыхал, теперь, значит, — в тюрьму? А это видали? — Илья Викторович сложил внушительный мозолистый кукиш и сунул под нос Беклемешеву. — У меня на шкафу «тульчанка» двуствольная лежит. В случае чего, достану, не побоюсь. Пойду в военкомат, выясню, кто там из них зажился-зажировал на мальчишечьих костях. Они, твари позорные, будут себе дворцы строить, а Петька в тюрьме сидеть? Хрена лысого.