Горячая верста

— Станцию хотите осмотреть?

— Хорошо бы! —сказал Егор.

Бригадир крикнул:

— Сизов! Замени Рощину!

Работа на минуту снова прекратилась, бригадир, приблизившись к Елене, что-то сказал ей, после чего она спустилась вниз, помыла в ведре руки, подошла к артистам: — Приказано вам станцию показать.

Егор развел руками, Настя обняла Елену.

— Хорошо-то как!

В станцию входили с парадного подъезда; тут, как только они вошли в первый этаж, открылась перед ними картина, которую частями они видели то на рисунках в книгах и журналах, то на экране телевизора или в кино: машинный зал современной теплоэлектростанции, на втором этаже была большая стеклянная комната и в ней пульт управления — на манер тех, которые изображаются в фантастических романах. Лена в комнату не заходила, вела своих друзей мимо нее — в длинный коридор с цветным паркетным полом и со стеной, увитой пароводами. Пароводы были толстые и тонкие, они причудливо вились по всей стене, сцеплялись друг с другом, точно сказочные питоны и удавы. Самый большой паровод одет в белую рубашку из тонкой блестящей жести; от неё исходило тепло. Слышалось гудение.

Настя — инженер, она в институте изучала устройство электрических станций, но тут, попав на саму станцию, увидев её «живую», не смогла сразу понять, где зарождается пар и куда он идет. И вопросы задавать стеснялась. Она ведь инженер, и ей перед Егором не хотелось ронять репутацию. А Егор, между тем, спрашивал:

— Зачем тут так много труб?

— Это котел, — сказала Лена, — прямоточный, самый что ни на есть современный. Вон посмотрите — он начинается снизу и идет до самой крыши. Его высота сорок метров. А внутри его горит факел. И разогревает пар.

— А он потом,— продолжал Егор её мысли,— под большим давлением...

— И с большой скоростью, — уточнила Лена, — устремляется к лопастям турбины. Если бы снять с труб вот эту нарядную рубашку,— показала она на большой паровод,— то труба бы предстала перед нами раскаленной докрасна.

Лена свернула в дверь и привела их в огромный, крашенный в желтые и зеленые цвета зал. Здесь на средине, утопленная наполовину в пол, лежала турбина.

— А вот и «трехсотка»!— показала Лена. И встала в отдалении, как бы боясь подойти ближе и давая понять своим слушателям, что ближе к ней подходить нельзя.

— Правда ли, ваша станция будет самой большой в мире?— спросил Егор.

— А как же?— удивилась девушка.— Разве кто-нибудь в этом сомневается?

— Я, например,— подзадорил её Егор.

— Ну если вам охота — сомневайтесь,— весело, но в то же время обидчиво надув губки, проговорила Аленка. И затем серьезно, стараясь убедить Егора, продолжала:— По проекту у нас будет пять миллионов двести тысяч киловатт. О Волховской гидростанции слышали?.. Так вот наша равна силе почти ста Волховских станций.

— А какая будет сильнее — ваша или Днепрогэс?

Девушки переглянулись, вопрос им показался наивным, но Лена, быстро подавив улыбку, серьезно ответила:

— Наша будет в десять раз сильнее.

— А вы вот что скажите нам, Леночка,— обратилась Настя,— сила скольких лошадей заключена вот в этом одном агрегате — в трехсотке?

Настя задала вопрос, подобный тем, которые только что задавал Егор; она тоже, как и Лена, уловила неловкий момент и теперь бросала Егору якорь, чтобы он окончательно поборол смущенье. Однако Егор понял этот Настин маневр, но сделал вид, будто ничего не случилось.

— Так сколько же тут лошадок? — повторил он беспечно Настин вопрос. Лена затруднилась на минуту, но, сделав в уме какой-то пересчет, сказала:

— Здесь... почти полмиллиона лошадей!

Егор плутовато сощурил глаза, отступил назад, затем взял Елену за руку и, словно сделав для себя какое-то открытие, сказал девушке:

— Постой, постой! А вы откуда все это знаете? Вы же строитель!

Лена негромко проговорила:

— Я учусь в институте. Заочно.

Егор вспомнил письмо Аленки бригадиру Куртынину. Подумал: «Откуда в ней столько романтических устремлений! Вот она ещё и учится. И неизвестно, что её больше увлекает, учеба или труд? А вот брошу я ваши спектакли, останусь на стройке и буду как Аленка творить на земле чудеса!..»

Мысль эта была хоть и заманчивой сама по себе, но Егор чувствовал: сил у него недостанет для её осуществления.

Феликс искал Настю. В номере её не было; заглянул в буфет, нигде не увидев, зашел к Павлу Павловичу. Старый артист читал толстую книгу. Когда же Феликс спросил: «Куда это они пропали?», Хуторков не спеша отложил книгу, поинтересовался:

— Зачем они вам?

— Как зачем? Что это вы говорите, Павел Павлович! У нас организованная бригада, не цыганский табор. Да и там, я думаю, существует какой-то порядок!

Хуторков заметил:

— У нас свободный день, Егор вправе распорядиться своим временем.

— Пусть себе распоряжается, но мог бы и мне сказать! Язык-то у него не отвалился бы!..

Хуторкова забавлял вид рассерженного молодого Бродова. В Феликсе он видел копию его отца: властного, нетерпеливого. Павел Павлович, узнав о новой затее Бродовых с гастрольной бригадой, не удивился и тому, что Феликс бросил все свои инженерные дела и как азартный игрок кинул карту по всему банку. Хуторков ещё не знал всех планов Бродовых, но сразу понял: они пахнут серьезными деньгами. Бродов-старший даром бисер не мечет. Он в свое время уговорил его, Хуторкова, поехать к нему на житье в Железногорск, где он с сыном поселился на время — пока Феликс отработает стаж и не переведется к брату в институт. «Он меня нянчил до поры до времени, а теперь, когда в их руки попал ещё и Лаптев, они дали волю своим аппетитам».

— Вам, Феликс, полезно бы читать вот эту книгу,— показал он обложку, на которой золотом выведено слово: «Былины».

— Зачем? — спросил Феликс. Он знал излюбленную страсть Хуторкова говорить витиевато и хотел бы ради любопытства послушать сентенции старого чудака.

— Затем, чтобы дела вести по-научному.

— Не понимаю!

— Вы теперь бросили заниматься станом и перешли в искусство. И будете не рядовым, а начальником — как ваш батюшка. Будете кем-то командовать: бригадой, вот как теперь, группой какой-нибудь, а там, глядишь, и во главе театра станете. И не директором, а захотите режиссером.

Феликс сделал нетерпеливое движение, хотел возразить, возмутиться бесцеремонностью тона, но сдержал себя и, поудобнее устроившись в кресле, приготовился слушать.

— Я знаю, вам неприятны мои слова,— спокойно продолжал Хуторков,— но вы все-таки меня послушайте. То, что я вам сейчас скажу, вам никто не скажет. Я всю жизнь посвятил искусству и кое о чем могу судить верно. А то, что Хуторков здесь, с вами, вина не моя, а таких же вот, как вы — пастырей. Да, да наберитесь мужества и слушайте! Я помогу вам познать истину; вам тогда не придется блуждать в потемках, метать громы и молнии по поводу непокорности, непослушания вверенных вам людей. Вы будете знать их и все их выходки воспринимать, как должное.

— Павел Павлович! Извините, но мне ваша речь и особенно тон ваш непонятен.

Феликс подался вперед, сжал пальцами поручни кресла. Его нос заострился, и красивые круглые глаза блестели, как у волчонка. Он побелел, и губы его дрожали.

— Понимаю вашу обиду,—продолжал так же спокойно старый артист.— Вы ещё молоды, вы ещё парите в облаках и не хотите так грубо плюхаться на грешную землю. Но вы должны знать: если вы на стане работали, то здесь вы будете воевать. А война немыслима без побоев, синяков, грязи и даже крови. Егор Лаптев, будучи рядовым рабочим, наверное, никогда бы не позволил себе уйти со стана без вашего разрешения,— даже в часы, когда нечего делать, а здесь он ушел. Вы, кажется, просили вчера не уходить, подождать каких-то ваших наставлений, распоряжений, а Егор мимо ушей пропустил эту вашу просьбу. Захотелось ему на стройку пойти, он и пошел. И я бы ушел, если бы охота была. Вам обидно такое непослушание. Но вы не подумали, почему Егор забыл о своей подчиненности, пренебрег бригадиром? Да потому, дорогой мой Феликс, что искусство признает авторитеты, а не ранги.