Горячее сердце

Кровь гулко бухала в висках. Саше Ковалеву казалось, что он начал слепнуть. Строчки сливались, наползали одна на другую.

Ничтожества, какие ничтожества… «За хождение… за неоформление… по подозрению…» Ни одного мало-мальски дельного обвинения, ни одного доказательства! Восемьсот пятнадцать! Нет, еще восемь повешено… За месяц уничтожено восемьсот двадцать три человека лишь одной группой ГФП…

Вильгельм фон Робраде, где ты, как тебе живется, если ты жив? Дотянуться бы до тебя… Мерзавец!

Пункты раздела «Важные защитные полицейские меры» Робраде детализировал:

«Русской службой порядка в Калинковичах (42 км севернее Орши) были арестованы и доставлены в группу русские Нина Бабаница (20 лет) и Антонина Игнатьева (16 лет). Они приземлились на парашютах в ночь на 28 июня. На месте приземления найдено четыре парашюта, передатчик марки «Сева» и записная книжка. От показаний отказались. Они расстреляны».

У Ковалева защемило в груди. Милые девочки… Откуда вы, из каких краев залетели в своем порыве спасти Родину? Где ваши мамы? Все еще ждут, глядя сквозь слезы в бумажку с кинжально бьющими словами: «Пропала без вести… Не вернулась с задания…»?

А эти — Алтынов и Мидюшко — живы… Но плохо им будет, девочки, ой как плохо. Мы постараемся с Юрой, во имя вашей светлой памяти постараемся…

Подробные, очень подробные писались донесения немецкой тайной полицией. Словно дневники, мемуары… В расчете на что? Что скрываемое сейчас потом не будет секретом и потомки не забудут их на бранном пиру победителей? Воздадут должное?

Воздадим…

А тут о чем докладывает фон Робраде?

«В команду группы, которая действовала совместно с 7-й ротой 354-го стрелкового полка, поступила жалоба от старосты деревни Чернявка о том, что большое количество нерусских лиц, а именно евреев, поселились в деревне и не регистрируются. Они занимаются антинемецкой пропагандой. Староста потребовал от них соблюдения распорядков, но они не исполнили. Староста просил помочь. При занятии деревни было обнаружено 56 мужчин-евреев, которые не имели удостоверений и не были зарегистрированы. В целях безопасности они расстреляны».

В целях безопасности…

«Русские Потап Слижон и Демьян Урбан 20 декабря за воровство картофеля мною наказаны смертной казнью через повешение».

Это же потеря разума, маниакальный психоз!

Нет, нормальные люди не в состоянии достичь такой крайней формы падения. Кровавое насилие, безумный террор — болезнь злокачественная. И название ей — фашизм…

А вот уже ежемесячные отчеты за 1943 год. Все те же «защитные меры» с расстрелами и повешением. Острота первых впечатлений схлынула, и сочинения Робраде читал Ковалев бегло, стараясь не пропустить лишь касаемое их конкретной работы. Но вот одна фраза цепко прихватила внимание: «…главарь банды сталинских чекистов». Александр вдумчиво перечитал весь отчет за апрель:

«Наружной команде в Горки стало известно, что осевший в деревне Нестерово… В сотрудничестве с русской службой порядка было… Во время окружения дома Таранцева… В развалинах обнаружены трупы… Неизвестный от показаний отказался и никакими средствами невозможно было заставить его заговорить… На запястье левой руки himmelblau Zeihen из двух букв К-Я…»

Справиться с нарастающим нервным беспокойством в одиночку Саша Ковалев не мог, подозвал Новоселова. Тот в поисках «жемчужного зерна» разгребал залежи своих «папирхауфен» и не хотел отрываться.

— Юра, прочитай.

Услышав подавленный голос друга, Новоселов поспешил подойти. Пробежав текст с большой заинтересованностью, вопросительно воззрился на товарища.

— Переведи это, — Ковалев ткнул пальцем в нужную ему строку, хотя уже без перевода понял, что значат эти слова.

— Химмельблау цайхен, — прочитал Новоселов. — Небесно… Или светло-голубая метка. Знак. Примета… Несколько значений. Видимо, имеется в виду татуировка.

— Только она, и ничего больше. Ты что-нибудь слышал о Константине Егоровиче Яковлеве? Хотя, откуда тебе…

— Погоди, погоди… Кажется, твой шеф, подполковник Орлов что-то рассказывал.

— Не что-то рассказывал… Яковлев — один из первых чекистов на Урале. Николай Борисович работал с ним во время войны в армейской контрразведке.

— Орлов знает об этом? — показал Новоселов на папку с делом.

— Экий ты, право… Совершенно секретные документы тайной полиции. Не попадись они нам, так и остался бы Константин Егорович пропавшим без вести. А весть — вот она.

— Ты сначала убедись, что это Яковлев.

— Юра, вникни. Место действия — раз. Время события — два. А главное — наколка. Тысячи выкалывают инициалы — две буквы с точками, а у него инициалы через черточку. Они означают — так говорил Николай Борисович — Константин Яковлев и… Еще как-то расшифровываются. Запамятовал. Пунктуальные немцы обратили внимание на черточку, внесли эту особенность в документ.

— Почему медлишь? Звони Орлову.

— Не буду звонить. Не к спеху, и к нашему конкретному делу не относится. Напишу. Завтра Поскребко, здешний следователь, в Свердловск собирается. Ему в лагере поработать надо. С ним и отправлю.

27

В тот день у Александра Львовича Брандта расшалилась печень. Планерку очередного номера провел сварливо, придирался к каждой пустяковине и в конце концов довел себя до желчного состояния. Оставшись один в кабинете, сел в низкое кресло возле дивана, в полулежачем состоянии постарался привести себя в норму.

Подползшая мысль только растравила. Едкая, она была обращена к самому себе: душа неспокойна оттого, что печень болит, или муторно от того, что на могиле отца обнаружил? Там тоже было замысловато. Пришли с женой почтить память — полгода прошло со дня кончины Льва Георгиевича, — цветы положить на холмик. Сдвинул с плиты засохшие стебли букетов, а под ними записка:

«Примите наши соболезнования, Александр Львович. Папина песенка спета, ваша — репетируется».

Кто-нибудь из бывших учеников или драмкружковцев? Или кто посерьезнее? Из тех, кому дорога сюда вот, к стенам ратуши, под липы?

Брандт, удерживая ладонь на правом боку, повернулся к выходящему на площадь окну. Из кресла видна была лишь башня трехэтажной ратуши с циферблатом часов и нацистским флагом над ротондой, венчающей эту башню (при Советах здесь размещался музей, теперь — узел связи). Все, что ниже, у земли, — не видно. А там скверик и две престарелые липы, от ствола до ствола — брус с четырьмя веревочными петлями. С утра — на редкость — в петлях никого не было. Может, пока лаялся со своими газетирами, вздернули кого? От виселицы до подвалов политехникума, где служба безопасности, — рукой подать.

Встать бы, посмотреть, позлорадствовать… Не до злорадства было — о себе думалось. Печень разыгралась — что уж душой кривить! — от записки на Семеновском кладбище. Намекал бургомистру Родько про охрану дома, а тот, мужик беременный, посмеивается: немца, дескать, по штату не положено даже мне, отцу города, а от русского полицая какой тебе толк. Увидит у господина редактора перстенек на пальце — возьмет да и сам укокошит. Живи вот и вздрагивай на каждом шагу.

Только подумал об этом — и на самом деле вздрогнул. От звонка телефонного. Не было охоты вылезать из кресла, а надо — звонки всякие бывают, за непочтение можно и по зубам получить. Было и такое. Холеному, изнеженному Александру Львовичу даже вспоминать омерзительно. Ударил задрипанный немецкий солдатишко, просто так, спьяну. Господин Брандт не только ответить, кровь сплюнуть побоялся.