Горячее сердце

— «Я ехала домой»! — заорал Савельев.

Все смотрели на Тоню. И она преобразилась, прикрыла лицо рукой и запела:

— «Я ехала домой, ду-ша была полна не ясным для самой каким-то новым счастьем. Казалось мне, что все с таким участьем, с такою ласкою глядели на меня… Я ехала домой…»

Тоня пела завораживающе. Все притихли.

А потом Доменов подошел к Тоне поближе, ударил по струнам, встал перед Тоней на одно колено:

— «Милая, ты услышь меня, Под окном стою Я с гитарою…»

Доменов смотрел на нее снизу вверх умоляюще:

— «Так взгляни на меня Хоть один только раз, Ярче майского дня Чудный блеск твоих глаз!»

Потом дели хором:

— «Что это сердце сильно так бьется, Что за тревога волнует мне грудь? Чей это голос в душе раздается, Ночь всю томлюсь, не могу я заснуть…»

Хмельная грусть выжимала слезы, а Савельев откровенно плакал:

— Где вы, мои цыгане? Где вы, мои молодые годы?..

Доменов прикрыл глаза, слушая Тоню: «Как Мария поет… Еще лучше Марии…»

Тоне аплодировали долго, она стояла раскрасневшаяся, счастливая.

— Вам на сцену надо, а не сидеть дома, — целовали ей руки.

Разошлись поздно.

Когда Соколов остался с Тоней наедине, глаза ее стали глубокими, задумчивыми. А когда ложились спать, она вдруг заплакала.

— Ты чего, Тонечка? — Соколов нежно погладил ее по плечу. — Что случилось? Ты устала?

Тоня схватила его за руку, прижала к груди:

— Ой, как я устала, ой, как устала! Не могу, не могу, не могу! Ты знаешь, за кого они меня принимают? — рыдала Тоня. — За…

— Знаю, Тонечка, знаю, но потерпи. Совсем немного осталось. Ты же понимаешь, для чего нужна мне эта компания. Доменов везет меня в Москву, в «Клуб горных деятелей», к самому Пальчинскому!

— Когда ты уезжаешь? — перестала рыдать Тоня.

— Завтра, в 16 часов 20 минут, поездом Маньчжурия — Москва. Доменов купил билеты.

— Опять я остаюсь одна, — снова заплакала Тоня. — Как я тут без тебя с ними справлюсь, со всеми?.. С этими?..

Соколов обнял Тоню:

— Справишься. Ты не из таких ситуаций выходила. Ты у меня умница. Потерпи, потерпи, атаманом будешь! Скоро все кончится…

— Ага, скоро… Одно кончается, другое начинается…

— Тонечка, дорогая, прошу тебя, успокойся…

— А ты меня любишь, Коля?

— А ты не чувствуешь? Люблю, конечно. Да еще как!.. Но давай спать. Утро вечера мудренее. Завтра надо собрать меня в дорогу, а потом долго никуда без тебя не уеду.

— Никуда-никуда?

— Никуда.

Тоня обняла Соколова, прижалась к нему, как маленькая:

— Я не буду больше плакать.

— Верю, спи…

В ставни, сквозь щелочку, пролез лунный лучик.

Соколов смотрел на засыпающую Тоню. Непонятное чувство тоски, нежности, тревоги захлестнуло его. Сколько раз они расставались, но такого еще не было. «Старею, — подумал он, — старею!»

Глава двенадцатая Соколов

В зеркальной двери отражались перелески, поля, речки, полустанки, станции, деревушки, мимо которых проносился скорый.

На переезде в зеркале мелькнула задранная морда испуганной лошади, сивоусый мужик, грозящий с подводы поезду, потом девчушки в длинных маминых кофтах, приветливо поднявшие ручонки.

На столике позвякивала о рюмки початая бутылка коньяка, на салфетках лежали кружочки копченой колбасы, тонкие ломтики ноздреватого сыра, куски домашнего мясного пирога с подрумяненной корочкой.

Доменов и Соколов уютно устроились в двухместном купе международного спального вагона.

— Грешен, люблю удобства, — развалился на диване-полке Доменов, — но разве мы, служители «царя металлов» — так ведь в древности называли алхимики золото? — не заслужили элементарного комфорта? Тем более что наша платина — тяжелее золота, ценнее «царя царей»! Интересно, если алхимики обозначали его символом солнца, как бы они обозначили платину?.. Ох, как в ухе звенит!

— Кто-то вспоминает, — откликнулся Соколов. — А в каком ухе?

— В левом.

— По примете, звон в левом — худой помин.

— Этого мне еще не хватало, — огорчился Доменов. — Кто меня может ругать в Москве? Разве что сам председатель «Клуба горных деятелей» Петр Акимович Пальчинский?

Соколов потянулся к рюмке:

— До сих пор не верю, что он наш руководитель. Ему так доверяет Советская власть, несмотря на прошлое. Он консультирует пятилетние планы…

Доменов удивленно посмотрел на Соколова:

— Вы что, не верите в его идейную убежденность? Он за деньги не продастся. Разве что за миллиарды, которые бы ему дали неограниченную власть на планете, чтобы он смог создать планетарное, всемирное правительство из инженеров и ученых. А к царю и любому начальству у него непочтение с детства заложено…

— Позвольте, позвольте, — прервал Соколов, — а как же его служба Временному правительству? Вспомните газеты 17-го года: «Керенский и Пальчинский», «Кадет диктатор Кишкин и Пальчинский»…

— Меня самого удивило это, но потом я узнал, что он пошел служить февральской революции, идеалы которой Пальчинскому были близки, — возразил Доменов.

— Пожалуй… Настолько близки, что, как писали потом, он один выбежал из Малахитового зала, где сидели министры, — один! — навстречу ворвавшимся в Зимний красногвардейцам. При этом он кричал: «Остановитесь! Дума и Советы договорились!» Его, естественно, арестовали первым.

— Это свидетельствует о его смелости, — с ноткой восхищения произнес Доменов, — о его характере!.. Если бы министры приняли предложение меньшевика Никитина о назначении Пальчинского особоуполномоченным по защите Временного правительства, а не ограниченного жестокого кадета Кишкина, у которого Пальчинский оказался в помощниках, то неизвестно, чем бы все кончилось. Пальчинский один не потерял головы. Он мне рассказывал, как в Белом зале выстроил юнкеров и произнес зажигательную речь. Окончил ее словами: «Умрем, но исполним долг!» И юнкера ответили: «Исполним!» Нет, что ни говорите, Пальчинский мог бы задержать поворот колеса истории…