Горячие точки
Шрифт:
– К пяти утра со «Спящей красавицы» должен прийти Бранко с нашими, – напоминает Валера.
...Война действительно музей человеков. Валера Осипов закончил мехмат. До тридцати лет работал инженером в одном из питерских НИИ. Проектировал морские спутники. Получил квартиру, родил двоих детей. Старшему сейчас уже тринадцать. А в 92-м, в июле, когда началась бендерская бойня в Приднестровье, что-то сломалось в тихом питерском инженере. Оставил заявление, одолжил у друзей денег на дорогу и в поезд. Маленький, сухой, в очках, чуть лысеющий – кому был нужен такой солдат? Однако все же прибился к какому-то добровольческому отряду. А уже через неделю его величали только по отчеству – Сергеич. Или чаще по кличке – Часовщик. В его руках оживала и работала такая рухлядь, которая даже на свалке не привлечет к себе ничье внимание. В электронике Валера разбирался как
Самым же удивительным было то, что и семья Часовщика приняла этот его образ жизни. Кем он работал в Питере между войнами Часовщик не говорил. Но как только где-то ничиналась «его война», под «своими войнами» Валера разумел войны славян с кем-либо еще, он бросал все и добирался туда. Жена же с детьми оставались терпеливо ждать отца с очередной победой, передавая через редких курьеров письма, полные нарисованных поцелуев и еще чего-то такого, от чего сухой, колючий Часовщик как-то размякал и чуть-чуть полнел.
Жена Часовщика мне представлялась маленькой, полненькой преданной мышкой, тоже в толстых роговых очках, с простыми волосами, гладко зачесанными назад.
Но фотографию ее и детей Часовщик из каких-то своих суеверных побуждений никому не показывал, а с его слов, как и всегда со слов мужика, – жена была первой красавицей, от которой «стояк врубит любого...»
– Спокойной ночи! – Часовщик затушил о дно пепельницы сигарету и вышел из блиндажа.
– Бай-бай! – отозвался я вслед...
Чай в литровой банке был действительно совсем горячим. И, отхлебывая его, я добрым словом помянул Часовщика. Собственно говоря, делать было нечего. Булькала на столе стоящая на приеме радиостанция. Молчал телефон, обычный телефон, у которого давно не работали цифры, и лишь трубка была переделана под полевой шнур. На стене – карта. Карта нашего района. Все горы когда-то совсем незнакомые, чужие, теперь лазаны-перелазаны. До последней тропки валуна – все знакомо. «Спящая красавица», «Чертов палец», «Цервена гора». Аж скучно. Разве что мины «незнакомые» появляются. Но тут уж как повезет. Последний подрыв был у нас две недели назад. Юра Лявко – здоровый украинский хлопец со львовщины – наступил, возвращаясь из разведки, на мусульманскую противопехотку. Мы подоспели к нему, когда он орал и катался по камням, прижимая к груди колено, ниже которого на щиколотке болтались грязно-алые лохмотья кожи, мяса, ботинка, носка. Из всего месива этого жутковатый в своей синеве выглядывл мосел сустава.
Но долго разглядывать времени не было. И я привычно поймал в жгут густо брызгающий во все стороны кровью обрубок. Резко перетянул его, потом еще сильней, пока из драных кисло пахнущих толом лохмотьев не перестала сочиться свежая алая кровь. Затем прямо в эту же ногу вкатил ему гуманный, освобождающий от мук промедол. Пока я возился с его ногой, на грудь Левко взгромоздился Пират – Гена, бывший морпех из Севастополя. Пиратом он стал после пьяной драки в Белграде, когда его левый глаз заплыл до черноты и, чтобы не пугать ожидающих нас утром командиров (а это был наш первый день здесь), он перетянул его скрученной косынкой. Сейчас Пират со всего размаху лупил ладонями по щекам Левко. Знает, что делает. Главное, не дать парню свалится в шок. Рядом бестолково переминался с ноги на ногу Бекасов...
Мля! И надо же было, чтоб так не повезло. Я удирал из Москвы, бросив в ней все. И главное, Ленку, вдруг решившую после четырех лет безумного любовного надрыва, в котором сгорели моя семья, дом, работа, начать все сначала с Бекасовым. Вова Бескасов – это ее муж. За ним она уже десять лет. С моими четырьмя, правда. Гога Бекасов – это доброволец из Красногорска. Вечный студент МАИ, решивший вдруг найти свое призвание на войне... В первый же день, когда я прибыл сюда в отряд, он был первым, кого я встретил здесь.
– Георгий Бекасов, – очень культурно представился он, протягивая для пожатия ладонь. Меня как ледяной водой окатило. Или ошпарило – не знаю, что точнее.
Нет, я, в общем, не в обиде, что Бекасовых так много развелось по Руси. Пускай. Я очень даже любил и нежно люблю их сына Саню. Худого, энергичного мальчишку, очень похожего на мать. Чтобы не калечить, по ее словам, его жизнь, она и решила попробовать жить со старшим Бекасо-вым. И как бы не было мне это горько и страшно – терплю, смирился я. Люблю Саньку. Люблю
Ленку. Пусть попробуют. Это их право. Но я-то от всего этого ушел. Я-то уехал сюда, чтобы не видеть, не травить себе душу и – вот, на тебе, Гога Бекасов.Ну что за «засада»?!
Не буду врать – Гогу я не люблю.
Наверное, даже ненавижу. Куда больше того Бекасова. С ним все сложнее. А Гога, без вины напоминающий мне мою жизнь, рухнувшую под откос посреди солнечного июля, меня просто бесит. Не могу его видеть. Хоть бы кличку какую получил, так нет же – все Гога Бекасов. Гога на войне – новичок. За спиной четвертак лет, куда вошел и институт, и служба на флоте, и даже неудачная женитьба. Да-да. Этому Бекасову тоже с личной жизнью не очень-то везет. Впрочем, наверное, как и мне. Но и на войне он лишний. Под огнем его клинит, и он двигается, как заморенный рак, пока кто-нибудь из тех, кто рядом, не въедет ему прикладом «калаша» по горбу. После этого Гога начинает без разбора палить во все стороны, заставляя всех вокруг просто сатанеть. Поэтому за два месяца он даже клички не получил. Для меня же Гога – божеское наказание. Первые дни, когда я еще чумной от Москвы, от нашего с Ленкой разрыва приходил в себя, щедро анестезируя боль «ракией» и кислым местным вином, Гога увидел вдруг во мне земляка и друга. Лез по поводу и без повода в «капсулу», где я отлеживался. Обхаживал. В общем, довел. Развернул я его к двери да и отправил косяки считать. Но к моему ужасу он не очень обиделся. На следующее же утро опять пришел. Принес сигарет. Господи, как же я его возненавидел. Грешно это, но скажу честно. Я хочу, чтобы его здесь «завалили». Чтобы я сам собирал по камням его ошметки в пластмассовый мусорный мешок, чтобы хоть этот Бекасов расчелся за все.
Рация вдруг оборвала свое бульканье, и в эфире зазвучал густой бас Бранко.
– Краина, я – Вук, ответь! – Бранко – командир четы (роты, по-нашему) четников, по-русски шпарит почти без акцента.
– Краина на приеме, – отзываюсь я, утапливая тангенту на трубке станции.
– Айболит, ты? – тут же узнает Бранко. «Айболит» – моя кличка.
– Я! – нехотя откликаюсь.
– Привет, друже! Только что вышел к вам Славко. С ним все ваши. Как понял?
– Хорошо понял. Как там у вас на «положае»?
«Положай» – по-сербски позиция.
– А ты не слышишь? – в голосе Бранко добродушная усмешка. До позиции по прямой километра четыре через скат высоты. Когда что-то начинается там, здесь не только слышно, но и достанется от минометов, накрывающих периодически лагерь.
– Все тихо в нашей вукоебине, – подытоживает Бранко. Последнее слово на русский язык переводится, как то место, куда Макар телят не гонял, но по-сербски.
– Будь здрав, Айболит!
– Будь здрав, Бранко!
Неторопливо заношу в тетрадь радиосвязи время и характер «беседы», но уже по уставу, без «ты», «Айболита» и прочего. Как учили.
На часах два ночи. Впереди еще два часа. Тянет в сон.
С 91-го я не вылезаю с этих войн. Начинал в Карабахе врачем в 345-м «педепе» – парашютно-десантном полку, то есть прикомандировали меня к полку от нашего госпиталя. Решили усилить, так сказать.
Четыре года прошло, а кажется, уже вечность. Впрочем, так и есть, эпоха прошла. Нет больше ни государства, казавшегося нерушимым вечным монолитом, ни веры – кто помнит сегодня о «неизбежном торжестве коммунизма», ни семьи, ни дома, ничего нет. Есть лишь эта позиция русского добровольческого отряда, затерянного в боснийских горах за тысячи километров от России. Есть мы, двадцать русских мужиков, попавших сюда кто почему. И этот пятачок, увы, сегодня для меня самое надежное место на всей земле, потому что хотя бы здесь меня не предадут, не выстрелят в спину.
...Из армии я вылетел тогда же в 91-м. Отказался продать азербайджанцам промедол со склада «НЗ», и меня элементарно «подставили», подсунув через неделю мне в аэропорту сверток с анашой. Под суд не отдали – слава Богу! – но пинок под зад получил хороший. За месяц уволили. На мое место приехал новый доктор, но уже из Баку...
Вернулся домой, в Москву. Попробовал работать на «скорой», но быстро надоело. Тут меня дружок и уговорил устроиться к нему в районную поликлинику.
...Она пришла ко мне с растяжением щиколотки. Подвернула ногу на яме у подъезда. Как увидел ее – защемило сердце. Банально? Конечно. Но защемило – истинный крест! Понял я вдруг, что пришел конец моей предыдущей жизни. И хотя был я тогда женатым, сыну четыре года было, жену по-своему любил, берег, уважал, понял я – все потеряно из-за этой рыжей женщины-девочки, с горячими шоколадными глазами.