Горячие точки

Родня? Господи, за эти годы я развелся с женой, мой сын живет в чужом доме, мой дом занят чужими людьми. Нет, родня тоже никогда нас не остановит... Хотя, вру. Остановила. Ее остановила. Мать и сестра в далеком Приморском городе. Самые близкие ей люди в те недели, когда мы считали дни до нашего с ней съезда, уломали, сломали, отвели глаза, заколдовали, перекрутили ее. Но только сломали ли? Любовь – не спичка, дунешь – не погаснет. И на сколько хватит этой жертвенности ради ребенка, которому через пять-шесть лет будет по-молодому безразлична жизнь «предков». У которого будут свои друзья, свои влюбленности. На сколько хватит жалости к человеку, которого просто не любишь. И который, как ни крути, знает об этом...

* * *

С Бекасовым я познакомился, когда мы в первый раз решили все порвать. В июле 91-го, перед отъездом к матери в далекий приморский городок, она сказала: «Мы ставим точку, милый!» Тогда она еще и любимым-то меня не называла. Но зато спала со мной, что меня удивляло и вышибало. Причем я точно знал, что до этого она никогда не изменяла мужу. Точка была необходима, чтобы сохранить семьи. Ее и мою. Я поначалу не особенно и сопротивлялся. Обрадовался даже. Очень уж было страшно понимать, чем закончится наша связь для моей семьи, для уклада жизни. Но уже через два дня после ее отъезда я света белого не взвидел. Тогда я и нашел Бекасова. Затащил к себе, напились на пару.

Он был мне нужен как маленькая щель в ее жизнь, как нитка к ней, такой теперь далекой и чужой. Потом он уехал к ней, и я вообще начал заходиться тоской, ревностью, безумием.

В общем, так возник наш противоестественный треугольник. В котором мы оба – один тайно, а другой явно – любили ее одну.

Он любил ее! Любил с какой-то собачьей преданностью. Даже зная уже о нашей близости, лишенный ее тела, поставленный перед реальностью разрыва, он молча и упорно продолжал заботиться о ней, служить ей, опекать ее.

Бекасов – хороший мужик. Это только в дешевых романах двум влюбленным достаются муж алкоголик и жена проститутка. Только таких и бросать! У нас все было иначе. Бекасова мне было жалко, и перед ним я чувствовал вину, хотя всегда понимал, что в нашей с ним молчаливой схватке за женщину пощады быть не должно. И все же я никогда не размазал его, как бы мог это сделать, не сделал ничего того, что считал нечестным по отношению к нему, если можно вообще назвать «честным» все это наше состояние.

Мне было грустно от того, что именно Бекасов был мужем Лены. Пожалуй, он один из немногих, с кем я мог бы искренне дружить. Теперь мы искренние враги...

Но я не желаю ему ни зла, ни боли. И не жалею ни минуты ни о чем. Я уехал сюда, в Сербию, чтобы не мешать им попробовать все сначала. В конце концов он и она должны попробовать, чтобы потом никогда не глодало их души раскаяние за то, что вдруг ошиблись, не сохранили, не удержали. Он говорит сегодня о своей «победе» на до мной. Грустно. Почему он не понимает, что на самом деле он не победил, а проиграл. Будь он мужчиной, выгони он ее, вышвырни из сердца, и, кто знает, чтобы она думала о нем через год, простила бы мне их разбитую жизнь, не ушла бы однажды к нему опустошенная, истерзанная, как поступила однажды ее подруга.

Теперь все наоборот. И теперь ему – наши не сбывшиеся надежды, нашу не начавшуюся жизнь, наши воспоминания и мечты. Теперь ему доказывать ей, что все это не зря, что у них еще все впереди, засыпать подарками, покупать деньгами. Убеждать в своей вечной любви. Он еще не знает, как от этого быстро устают.

...Чтобы ребенок был счастлив в семье, нужно как минимум две вещи – это любовь между родителями и излучаемая этой любовью надежность. Когда-то в семье Бекасовых это было. И, хотя по ее словам, Бекасова она никогда не любила всем сердцем, а скорее выбрала за долготерпение и надежность. Была у них хорошая семья, был лад, была искренность и чувство. И к этому, увы, уже никогда не дано вернуться. Я это понял по своей семье. И потому нам с женой хватило мужества не пытаться жить ходульной, уродливой ложью, ради поддержки мумии семьи. Мы разошлись. Но сохранили друг к другу уважение, понимание.

Если бы мы жили до сих пор, я знаю, мы бы уже просто ненавидели друг друга...

Но все равно, мне до звериного тяжело сейчас. За тысячу километров от меня, от этой войны любимая женщина спит в чужом доме с чужим мужиком. Есть от чего сходить с ума...

Неожиданно мысли обрывает нестройная перестелка где-то выше по горе в лесу. По дальности она идет явно в тылу у наших передовых. Я ловлю вопросительный взгляд Косолапого – Валеры Касалапчука – бывшего бойца Бендерского батальона республиканской гвардии знаменитого комбата Костенко. Спешу в блиндаж управления. И тут вокруг начинают рваться снаряды. Услышав знакомый стервозный шелест над головой ничком падаю за ближайший валун, и тотчас меня подбрасывает близким разрывом. От него сразу глохну и остальное слышу уже как сквозь вату. Снаряды рвутся густо, один за одним, кроша скалы и срубая деревья. Сверху нещадно сыпется каменная крошка и щипа. Но откуда артиллерия здесь? У мусульман на нашем направлении дальнобойной артилериии посто нет. Сдана ооновцам. И тут я соображаю – бьют французы. От этого мне вдруг становится смешно. Господи, ну почему я такой дурак? Почему я всегда должен воевать со всем миром? Почему я не могу, как Бекасов, сидеть спокойно в своей бухгалтерии и стрелять от безделия на экране компьютера монстров из «Дума», пока мои деньги делают из себя новые деньги? Почему?

Пока размышляю над этим, налет утихает, и я рывком бегу к блиндажу. Блиндаж сложен на каменной террасе под вертикальной скалой, и снаряды ложатся сверху либо далеко внизу. Только слышно, как осколки разочарованно визжат, уносясь в небо. Глухота отпускает, и только в ушах еще долго звенит.

– Айболит? – встречает меня Седой. – Бери группу. Судя по всему, наши на пути домой нарвались на мусликов. Те, видимо, в обход шли. Пробейся к нашим, выведи кого сможешь. Пирата «приложило».

Я вопросительно смотрю на командира.

– Контузило, – поясняет он, – унесли в блиндаж. Но живой. Займешься им потом. Сейчас выручай наших. Меня тут уже озадачили...

* * *

Мы торопливо карабкаемся в гору. Ночью горный лес удивительно причудлив. Несмотря на войну, на опасность, его красота завораживает. Высереберенные луной стволы деревьев, скалы, вспыхивающие во тьме искрами слюды, причудливые тени. Валуны, как чьи-то огромные головы под ногами. Мы спешим. Выше и справа, метрах в пятистах то и дело слышится дробный треск очередей. Мы забираем влево на звук «браунинга» – там отбивается еще один ленинградец Болек, бывший спортсмен, боксер, бывший участковый.

Мы все на этой войне «бывшие». Гражданская война не оставляет в своей инфернальности «настоящих», на ней все становятся «бывшими». Бывшими учителями, бывшими участковыми, бывшими офицерами, бывшими врачами. Наверное, потому, что гражданская война, это всегда смерть одного мира и рождение второго. Кто выживет на ней, тот и станет настоящим. Кто выживет и победит.

В далекой нашей России тоже война. Но война какая-то запутанная, чужая, бессмысленная. В которой враги многократно менялись местами, идеями, знаменами. В которой генералы враждующих сторон меняются должностями, чтобы покомандовать противником. Война, в которой давно никто никому не верит. Да и не война, а просто гниение с кровью. Гангрена. Была бы война, мы были бы там, а не здесь...

Я люблю сербов за то, что у них хватило мужества принять выбор войны. Я знаю, что через год или два она закончится здесь. Затихнет. И новый мир настанет на этой земле. Справедливый или нет – не мне судить. Скорее всего – нет. Весь мир против сербов, и потому шансов победить почти нет. Но они хотя бы попробовали...

Я доброволец. Мое дело верить и воевать. Я шепчу святотатственно: «Лучше три года войны, чем десять лет гниения...»

К Болеку мы подбираемся сверху. Когда до него по звуку остается метров тридцать, дожидаемся паузы между очередями, и я кричу кукушкой. Хороша «кукушечка» в пятом часу ночи. Потом еще. Плевать на мусульман. Мне важно, чтобы Болек «вьехал» и «не положил» нас в горячке. Наконец слышу резкий свист. «Угукаю» еще раз на всякий случай и рву вперед. Небо начинает сереть. То и дело грохочут очереди. Шальные пули визжат над головой, секут ветки деревьев, рекошетирут с искрами о камни. Петляю среди валунов, слышу, как в затылок сопит Косолапый, за ним вся его пятерка. Наконец в расщелине перед собой вижу знакомый дручок пулеметного ствола. И за ним плечи и спину Болека.