Гостья

Правящие миром.

Сквозь зеркало появились и двое ползущих; на них были водолазные костюмы и шлемы, словно круглые аквариумы - мужчина и женщина, толстые и округлые, как тюлени. Они лежали на ковре, дыша водой (я различила струйки, бьющие вниз и вверх из странных ошейников, словно пыль, оседающая в воздухе) и смотрели снизу вверх на остальных. Их костюмы раздувались. Один из морлоков что-то говорил одному из "тюленей", и тот отвечал, указывал на штуку, закрепленную у него на спине.

Затем говорить принялись все.

Даже если бы я знала тот язык, все равно это было бы слишком быстро для меня: очень быстро, очень жестко, напористо, как переговоры между землей и пилотом или что-то вроде, словно какой-то код, известный им всем - передать сведения как можно быстрее. Только "тюлени" говорили медленно, булькая и воняя, как запущенный пляж. У них даже лица не двигались только маленькие круглые рты, похожие на рыбьи. Наверное, я заснула ненадолго (или меня усыпили), и пропустила, что сделал один из "тюленей", почему к нему присоединился один из морлоков у радиоприемника, а затем еще один, и вот уже вся комната гудела, а моя подруга включилась в яростный, жесткий, быстрый спор с одним из морлоков. Они были заняты своим делом, но все время оглядывались на меня... Это было жутко и я словно онемела: мне хотелось опять заснуть или заплакать, потому что я не понимала ни слова. Затем моя подруга вдруг закричала: она отступила назад, выставив перед собой руки с растопыренными пальцами и гневно тряся ими. Она кричала, а не говорила, отчаянно кричала о чем-то, стуча кулаком по ладони, лицо ее было искажено, как будто речь шла не просто о деловых вопросах. Другой морлок, часто дыша, бледнел от гнева. Он прошипел что-то, очевидно, очень язвительное. Достав откуда-то из черной униформы серебряный кружок, зажав его большим и указательным пальцем, он сказа на чистейшем английском, опять глядя на меня:

– Во имя войны против Транстемпоральной!..

Она мгновенно бросилась на него. Я вскочила: мне было видно, как она сжала его пальцы вокруг серебряного кружка: затем все закрутилось в один клубок на полу, пока они не расцепились, отскочив друг от друга как можно дальше, и было совершенно ясно, что они ненавидят друг друга. Она сказала отчетливо:

– Я настаиваю.

Он пожал плечами. Сказал что-то короткое и резкое. Она выдернула из своей униформы нож - только нож - и медленно обвела взглядом комнату и каждого в ней. Никто не шевельнулся. Она подняла брови.

– Ссс!.. Грозишь?..
– прошипела с пола женщина-"тюлень", словно пар из текущей батареи. Она не встала, а продолжала оставаться на спине, упакованной в свой жир.

– Ты?
– оскорбительно сказала моя подруга.
– Ты испачкаешь ковер.

Женщина-"тюлень" снова зашипела. Моя подруга медленно двинулась к ней: остальные наблюдали. Она не нагнулась, как я ждала, а метнулась каким-то боковым перекатом к "тюленихе". Каблук ее вонзила в скафандр на животе - она явно пыталась прорвать его. "Тюлениха" поймала ее руку с ножом и пыталась ударить им мою подругу, оплетя другой "ластой" ее шею. Она старалась удушить ее. Затем все опять слилось в одно пятно. Раздавалось шипение, громкий стук, лязг: затем из клубка вывернулась моя подруга, роняя нож и прижимая руку к левому глазу. "Тюлениха" перекатывалась с боку на бок, по ее телу пробегала крупная дрожь, но лицо оставалось таким же невыразительным. В ее шлеме собирались пузыри воздуха. Второй "тюлень" не двигался с места. Пока я смотрела, из шлема "тюленихи" ушла вся вода и теперь там был только воздух. Очевидно, она умерла. Моя подруга, наша гостья, стояла посреди комнаты, и с ее рук стекала кровь; она сгибалась от боли, а лицо ее было страшно искажено, но ни один человек в комнате не двинулся, чтобы ей помочь.

– Жизнь...
– выдохнула она, - ...за жизнь. Твою, - и рухнула на ковер. "Тюлениха" разомкнула один глаз. Двое морлоков бросились к ней и подхватили ее и ее нож; когда они потащили ее к зеркалу, она прохрипела что-то.

– К черту твои расчеты!
– крикнул морлок, с которым она дралась, совсем перестав сдерживаться.
– У нас война: Транстемп сидит у нас на хвосте, откуда у нас время для дилетантства? Ты говоришь, что это твоя прабабушка! Мы деремся за свободу пятидесяти миллиардов, а не за твои подсчеты!..
– и махнув тем, кто тащил ее тело сквозь зеркало, он повернулся ко мне.

– Ты!
– рявкнул он.
– Не смей говорить об этом. Ни с кем!

Я обхватила себя руками.

– Не пробуй потрясти кого-нибудь этими историями, - презрительно добавил он.
– Тебе повезло - живи!
– и больше не глядя, он шагнул за последними морлоками сквозь зеркало, которое немедленно исчезло. На ковре осталась кровь - несколько дюймов от нее до моих ног. Опустившись на колени, я коснулась ее кончиками пальцев и затем, без всякой причины, вдруг поднесла их к своему лицу...

– ...вернуться, - сказала моя мама. Я повернулась к ним, восковым манекенам, не видевшим ничего.

– Кто задернул шторы, черт возьми!
– воскликнул отец.
– Я говорил тебе (то есть мне), что мне не нравятся эти штуки, и если бы не твоя мама...

– О, Бен, Бен! У нее кровотечение из носа!..
– закричала мама.

Потом они рассказывали мне, что я упала без сознания.

Несколько дней я пролежала в постели, потом мне разрешили встать. Мои родители считали, что у меня началась анемия. Еще они рассказали, что проводили нашу гостью этим утром на вокзал, и видели как она села на поезд; высокая, взлохмаченная, некрасивая, одетая в черное, на журавлиных ногах; все ее пожитки уместились в небольшую дорожную сумку.

– Поехала в свой цирк, - сказала моя мама.

В комнате ничего не осталось от нее, и отражения в окне, у которого она часто стояла, ярко светившегося в темноте ночи, ничего на кухне, ничего в Кантри-клаб, ничего на чердаке. Джо больше никогда не приходил к нам. За неделю до школы я просмотрела все свои книги, от "Машины времени" до "Зеленой шляпы": потом я спустилась вниз и проверила каждую книгу в доме, но там тоже ничего не было. Меня пригласили на вечеринку: мама не позволила мне пойти. Вокруг дома росли васильки. Однажды пришла Бетти, но быстро соскучилась. В один скучный полдень конца лета, когда по пустому дому гулял ветер снизу доверху, родители были на заднем дворе, соседи справа уехали купаться, остальные спали или заперлись, или вообще исчезли - кроме кого-то, подстригавшего, я слышала, газон - так вот, в этот полдень я решила разобрать и проверить всю свою обувь. Я занималась этим перед большим зеркалом, вделанным в изнутри в дверь моего платяного шкафа. Перебирая и примеряя заодно и свои зимние вещи, я случайно взглянула на дверцу.

В зеркале стояла она. Позади нее все было черным, словно завешено бархатом. На ней было что-то черное с серебром, полуобнажающее ее; лицо ее было в морщинах, словно изрезанное, или накрытое паутиной: у нее был один глаз. Второй сверкал белым блеском. Она сказала:

– Хотелось ли тебе когда-нибудь вернуться и позаботиться о себе маленькой? Дать себе совет?

Я не могла ничего сказать.

– Я - не ты, - сказала она.
– Но мне хотелось того же, и сейчас я вернулась на четыреста пятьдесят лет назад. И мне нечего тебе сказать. Никогда не бывает что-то, что можно сказать в таких случаях. Жаль, но это, без сомнения, естественно.

– О, пожалуйста!
– шепнула я.
– Останься!

Она поставила ногу на край зеркала, словно это был дверной порог. Серебряная сандалия, которую она надевала на танцы в клуб, почти вдвинулась в мою комнату - толстый каблук, плоская, уродливая как смертный грех; новые линии разбежались по ее лицу и по всей обнаженной коже, словно странный орнамент. Потом она отступила: довольная, мертвый глаз потускнел, снова рассыпался искрами и исчез, открыв пустую глазницу, уродливую и страшную.

– Ха!
– сказала она, - моя прабабка хочет дать этому миру, слишком мягкому и глупому, но милому, нечто очень твердое; но сейчас это глупо и плохо, а твердое стало слишком твердым, мягкое - слишком мягким, а моя прапрабабушка - ведь это она основала орден - уже умерла. Но это не имеет значения. Видишь ли, ничего не кончается. Просто тянется и тянется...

– Ты же не видишь!
– вскрикнула я. Она тронула висок, и глаз появился снова.

– Потешно, - сказала она.
– Интересно. Притягивающе. Совсем слепому в два раза лучше. Я расскажу тебе о моих набросках.