Говори и ты

* * *

Что случилось? Камень из глыбы. Кто проснулся? Я и ты. Речь и речь. Со-звёзды. При-земли. Нищи. Открыты. Родны. И куда ушло? В недозвучие. С камнем и нами ушло двумя. Сердце и сердце. Тяжко везучие. Тяжелее став. Легче живя.

Слог Боль

Легло в Твою руку: некое Ты, бессмертное, на котором пришло в себя целое Я. Вокруг плыли бессловесные голоса, пустые формы, всё вступило в них, перемешалось и отслоилось от смеси и снова смешалось. И числа были вотканы в бесчисленность. Одно и тысяча и то, что шло перед и после, были больше себя, меньше, вы- зревшее и за- и рас — колдованное, превращённое в пускающее ростки Никогда. То, что было забыто, хваталось за то, что нужно забыть, части земли, части сердца плыли, тонули и плыли. У Колумба без — временник в глазу, мать — цветок, он убил мачту и парус. Всё уходило в путь, свободное, тянулось к открытиям, роза ветров отцветала, лепестки опадали, мировой океан цвёл гроздьями, появлялся на свет, в чёрном свете росчерков диких штурвалов. В гробах, урнах, канопах^{17} проснулись детки Яшма, Агат, Аметист — народы, роды и племена^{18}, слепое Д а б у д е т связалось в змееголовые свобод — снасти —: в узел (и пере- и противо- и много- и дважды- и ты- сячеузел), которым приплод хищных звёзд с глазами мясопустных ночей считал в бездне бук-, бук-, бук — вы, вы.

Из книги Atemwende Поворот дыхания

* * *

Ты можешь меня, не стесняясь, угощать снегом: сколько раз я, плечом к плечу, шагал с тутовым деревом через лето, столько раз кричал его самый юный листок.

* * *

Разъедена тем, что не снилось, страна хлеба, исхоженная без сна, насыпает гору-жизнь. Из её крошек ты заново лепишь нам имена, которые я — на каждом пальце глаз, похожий на твой — ощупываю в поиске места, сквозь которое смог бы дополуночничать до тебя, яркая голод-свеча во рту.

* * *

В реках на север от будущего я закидываю сеть, а ты её, мешкая, наполняешь тенью, которую написали камни.

* * *

Твой бодливый от бдения сон. С двенадцать раз винто- образно в его рог врезанным следом от слова. Последний удар, наносимый рогом. В от — весной, узкой расщелине дня вверх на баграх идёт переправа: она — проводник тому, что прочитано раной.

* * *

Вытравлено твоей речи лучевым ветром пёстрое пустословие на- житков — сто- языкий само- стих, исстих. Вы — момина — просверлен, свободен путь между человеко- подобными кающимися снегами^{19}, к гостеприимным ледниковым столам^{20} и пещерам. Глубоко во времени трещине, рядом с сотами льда ждёт, кристалл дыхания, твоё непреложное свидетельство.

* * *

Годный для пения остаток — очертания того, кто сквозь серповидные письмена пробился беззвучно, в стороне, на снежном месте. Вихрится под бровями — кометами толща взгляда, к ней устремляется сердце, спутник, затемнённый и крохотный, с вовне уловленной искрой. — Без права голоса, сообщи, губа, о том, что нечто ещё происходит неподалёку.

* * *

Под кожу рук мне вшито: руками утешенное, твоё имя. Когда я замешиваю комок воздуха, нашу пищу, его заквашивает слабое тление букв из безумно-раскрытой п'oры.

* * *

Глория^{21} пепла позади твоих сотрясённо-сплетённых рук у развилки на три стороны. Понтийское Однажды: здесь, капля, на утонувшей лопасти от весла, глубоко в окаменевшей присяге, оно зашелестит. (На отвесном тросе дыхания, тогда, выше, чем сверху, между двух узлов боли, пока белая татарская луна карабкалась к нам, я зарывался в тебя и в тебя.) Глория пепла позади вас, на три стороны, руки. То, что перед вами, с востока, вы- пало жребием, страшно. Никто не свидетельствует за свидетеля.

* * *

Целая нота: из-под боли вступает виолончель: силы тяги, ступенчато восходящие в противо- небеса, катят невнятицу перед линией схода на посадку и к выезду, вечер, подъём по которому позади, полон лёгочных разветвлений, два дыхательных облака дыма роют яму в книге, раскрытой шумом в висках, что-то становится правдой, двенадцатикратно накаляется то, во что метко попали по ту сторону стрелы, черно- кровная пьёт чернокровного семя, всё — меньше, чем оно есть, всё — больше.

* * *

Большой, раскалённый свод с вовне — и долой — рвущимся роем чёрных светил: в окремневшем лбу овна я выжигаю этот рисунок между рогов, там, где в пении извивов срединная мякоть сгустившихся сердце-морей набухает. В лоб чему бы он не смог броситься? Мир сгинул, я должен тебя нести.

Из книги Fadensonnen Нити солнца

* * *

Ты была моя смерть: тебя мог я держать, когда всё ускользало.

* * *

Разобранные на лом табу, и мигрантство между ними, во влаге миров, в погоне за значением, в от значений побеге.

* * *

Роса. И я лежал с тобой, ты, в отбросах, и гнилая луна в нас бросала ответы, мы рассыпались на крохи и снова скатывались в одно: Господь преломил хлеб^{22}, хлеб преломил Господа.

* * *

Как по маслу, тихо причалит у тебя между бровью и бровью единица игральной кости и здесь остановится, малое око без век, глядя вместе с тобой.

Из книги Lichtzwang Принуждение светом

* * *

Однажды — у смерти как раз был наплыв — ты спасся в меня.

* * *

Как ты высмертиваешься в меня: даже в последнем изношенном узелке выдоха ты застреваешь занозой жизни.