Грач - птица весенняя

— Ка-ак?

— Та-ак! — отозвался Бауман жестко. — Баста! Мы еще терпели вашу канитель, пока вы только путались под ногами. Но раз вы докатились до срыва революционного выступления, то есть прямого предательства, — это уже не "шаг вперед, два шага назад", как пишет о вас Ильич, это уже бегом, опрометью, во весь дух- в чужой, вражий лагерь. По прямому вашему назначению!.. Ну и скатертью дорога!

— Раскол? — хрипло спросил чернобородый и откинул корпус назад; казалось, он сейчас ударит.

— Раскол? — холодно переспросил Бауман. — Этого даже расколом назвать нельзя. Мы просто выбрасываем вас вон.

Ирина засмеялась радостно:

— Наконец! Вот теперь-заживем!

Густылев оглянулся на типографские принадлежности на некрашеном, грубом столе, на колченогие табуреты, на раскрытую дверь в соседнюю, почти пустую, без мебели, комнату и хихикнул:

— Роскошно! Если вы даже при нас — в таком виде: всё в одном пункте…

— Вашими же стараниями, — брезгливо бросила Ирина.

Григории Васильевич подтвердил:

— Да. Нашими стараниями. Но вы просчитались в вашем объявлении войны. Вы не в курсе дела, я полагаю. Вам, очевидно, неизвестно, что Центральный Комитет согласился на введение в свой состав представителей меньшинства в достаточном количестве…

Густылев и чернобородый загоготали злорадно.

— …А Ленин совершенно изолирован. Центральный Комитет от него отказался. Мы его…

Бауман шагнул вперед. Жилы на висках набухли, глаза стали тяжелыми.

— Идите! Сейчас же! Если вы еще слово скажете, я…

— Насилие?! — взвизгнул Густылев. — Об этом будет сообщено Центральному Комитету.

— Нашему Центральному Комитету, — ударил на первом слове Григорий Васильевич. Он был бледен, но (с удовлетворением отметила Ирина) его щеку все еще жгло от глаза до губы красное пятно.

Они вышли гуськом. Хлопнула входная дверь. Кончилось? Или начинается только?

Ирина подняла глаза на Баумана:

— Они лгут, да?

Бауман тряхнул головой:

— Не знаю. После недавних провалов в Центральном Комитете неблагополучно: уцелели не лучшие. И здешний фокус показателен. Они бы никогда не посмели пойти открыто на такое дело, как срыв, если б не чувствовали за собой опоры. Это ж такая публика…

Ирина стояла недвижно, уронив руки вдоль тела, усталая.

— Неужели они в самом деле исключат Ленина?

— Ленина? — Бауман расхохотался искрение. — Разве Ленина можно исключить? Если бы ты с ним хоть часок провела, тебе никогда в голову не могла бы забрести такая чушь. Михаил Ломоносов, когда ему пригрозили, что отставят его от Академии наук, ответил: "Никак. Разве Академию от меня отставят". А Ленин даже так не мог бы сказать, потому что когда мы говорим-партия, это и значит-Ленин. И когда мы говорим — Ленин, это значит — партия.

Опять хлопнула дверь. Послышались шаги.

Козуба вошел. Он был весел.

— Встретил тройку… гнедых. Отсюда, что ли? Чего они солеными огурцами катятся?

Бауман рассказал в двух словах. Козуба крякнул:

— Баба с возу — коню легче, это безусловно. А вот что воскресенье они нам сорвали — это дело скверное. Без листовки не выйдет…

Ирина нагнулась над столом, над железной рамой с набором:

— Набор не весь рассыпан. Может быть, снова отпечатать поспеем?

— А выдержишь? Третью ночь не спать?

Ирина вместо ответа тряхнула косами и взяла верстатку.

— Стой… А бумага?

— Бумага? В самом деле… Грач, как с бумагой быть?

Бауман со вздохом почесал затылок:

— С бумагой? Надо купить: запаса не осталось.

— А деньги?

— Денег нет.

— Значит?..

— Значит, надо достать, — засмеялся Бауман — Действуйте! Я пока самовар поставлю; напьемся чаю, пораскинем умом, сообразим, где бы деньгами раздобыться. Если до вечера бумага будет, поспеем завтра к утру.

— Поздновато все же, — покачал головою Козуба. — в самый канун.

— Поздновато, конечно, — согласился Бауман. — Но все же лучше, чем вовсе срывать. А занавески, кстати, пора было поднять. Зачем людям прохожим зря загадки загадывать: почему, дескать, среди бела дня занавески опущены?

Он отошел к окну и потянул за шнурок. Штора медленно поползла вверх, шурша, собираясь в складки. Она обнаружила уже половину окна, когда Бауман резким движением опустил шнурок-складки рухнули вниз- и опрометью бросился из комнаты.

— Полиция? — крикнул Козуба.

Но Грач был уже за дверью. Ирина с упреком поглядела на Козубу:

— Хватил тоже!.. Если б полиция, разве Грач так бы побежал?

Оба прислушались.

— Дверь отпер. Приехал кто-то… Я слышал, когда он занавеску тянул, пролетка подъехала. Потому у меня и мысль — о полиции. Кроме как полиции, кому к нашему дому на пролетке подъехать?

Он прислушался, наклонив голову, и брови дрогнули изумленно:

— Мать честная, целуются! А ей же, честное слово, целуются!

Глава IX ЭКСПРЕСС

В прихожей действительно целовались: Бауман и очень высокая, красивая, полная, слишком полная- по сравнению с худощавым лицом — женщина в изящном летнем костюме, в огромной, шикарной шляпе с пером. Надежда. Надя.

— Ну наконец! Я совсем заждался. Чего ты застряла?

— Дела! — смеялась женщина. — Ты ведь знаешь, что за границей творится. Прямо разбой: совсем меньшевики распоясались.

— Верно, значит? То-то здешние расхорохорились… Ладно! Ильич им пропишет ижицу.

— Пропишет конечно. Но пока нашим приходится очень круто. У меньшевиков же в руках пока и печать, и транспорт, и денежные средства… И травля какая идет! Раскапывают личную жизнь, собирают всякие сплетни из прошлого… Ты думаешь, и о тебе там не идет трескотня?.. Идет, родной. Всё ищут, нельзя ли за что зацепиться, доверие к тебе подорвать. Вся их работа — это склоки и дрязги.

— Густылев, может быть?

— Как ты сказал? — женщина сощурилась припоминая. — Густы… Что-то похожее в самом деле было… Да-да, я вспомнила: именно Густылев! Он какой-то донос на тебя прислал…