Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Чада слышать не могли, но, глядя на отца, мотавшего головой, догадывались. Надежда общая. Сойка, скупой на слово, хмуро сводил брови:

— Засов поцелуем.

Сестра жевала травинку. Выплюнула.

— Каркай!

Ходит слух — Никольский монастырь отжил. Оказался в числе тех обителей, которые царь счёл лишними. Отцу не верится. Четыреста лет стоял Никола — неужто рухнет?

Добрались на другой день, в обед. Озерко, вытянутое полумесяцем, отражало златоглавую надвратную башню — она делила его пополам. Раздались удары топора — глухие, далеко за стеной. Вышел

старый монах с ведром. Уставился на Порфирия, не узнал.

— Поштосюда? Нету никого.

— А ты?

— И меня нету. Изничтожены... Антихрист хвостом вымел.

Игумен в Москву подался, но вряд ли выпросит милость. Монахов — в солдаты, кто помоложе. Многие разбежались.

— И колокола спущены. Царь забирает.

— Царь? — крикнул Сойка, приподнявшись. — Немец царствует. Немец проклятый...

Когда отъехали, Порфирий, на диво спокойный, обернулся к сыну:

— Чего расшумелся?

— Неправда, что ль? Знамо, немец. Нашего царя удушили. В бочку заделали, да в окиян...

— В бочку? Канители-то, — усмехнулся печник. — Сам заделывал?

Лушка беспечно хохотнула. Сойка, пуще озлившись, ткнул её локтем, бросил:

— Уйду я от вас.

— По До-о-ну гуляет... — пропела Лушка.

Выехали на ростовский шлях.

— Вишь, молоко течёт в Дону, — сказал Порфирий и хлестнул буланого.

— Воля там, полная воля.

Мерещится Сойке Дон. Отцу странно: ремесло есть в руках — чего ещё надо? Ремесло надёжное... Ужель хватит дурости уйти, расстроить семейную артель? Порфирий мысли не допускает. Но строгостью пария не унять.

— А насчёт царя... Малые мы судить его. Николу мне не жаль. Ничуть не жаль. Авось бездельников поменьше будет.

Этими словами печник удивил сына и дочь. Никогда прежде не порицал святую обитель. Опасался смущать младые души.

Перья писцов запечатлеют потом, спустя годы, судьбу сих путников, и они зримо возникнут перед потомком. Буланый отмерил покамест первые вёрсты по большаку, ведущему к Ростову. Порфирий и там показывал своё уменье.

Желтели соломой крыш, отползали в марево деревни — им не надобна артель Порфирия.

В Семибратове — большом торговом селе — остановил барабанный бой. На площади, у храма, пятеро в военных кафтанах. Старший — краснорожий сержант — видно, хватил медовухи. Унял грохот, почал читать:

— Указ великого государя... Царя всея Руси... Вседержителя нашего...

Порфирий подмигнул сыну, крякнул. К царскому званию, искорёженному, припутал божеское. Но больше никто не заметил ошибки. Толпа внимала, затаив дыхание.

— Всея великия и малыя России самодержца, — поправился сержант. — Повелел государь...

— Белую Россию забыл, — вырвалось у Порфирия со смешком. Голос не рассчитал.

Сержант строго погрозил кулаком:

— Чего ржёшь? Кто ты таков, чтобы ржать мне?

— Из Анкудинова мы... Никольского монастыря... Порфирий, значит...

— Печник он, — заговорили в толпе. — Печник, ваша милость.

Кто-то подтолкнул Порфирия вперёд. Сержант дохнул ему в лицо перегаром.

— Батогов просишь, печник? Отлуплю за смех.

Мужик смотрел в упор, всем

своим видом показывал, что не напуган.

— На царя ржёшь, харя! Батогов ему!

Два солдата уже схватили дерзкого под руки.

— Ладно, государь милостив. Не хошь батогов, так послужишь царю нашему... Печник ты? Вправду печник?

— Истинно, господин.

— Ну, так в Питер пойдёшь.

Целый день трещал барабан, созывая сельчан и проезжих, сержант охрип, заманивая на городовое дело, оглашая выгоды — каждому жалованье, да хлебные деньги, на семью изба и земля при ней. Набор шёл туго. Дурная слава о Питере — губит он людей, яко чудище ненасытное.

Сойка дёргал отца за рукав беспокойно — Порфирий слушал сержанта и кивал. Оттолкнул сына локтем…

— Батогами не стращай! Я охотой пойду.

* * *

В первый день октября, с полудня, к Васильевскому острову потянулись лодки, устланные коврами. Порывами налетал вест, Нева орошала брызгами епанчи с золотыми застёжками, шляпы с плюмажем, бледные от болтанки вельможные лица. На гранитных ступенях княжеской пристани кипел прибой, лакеи захватывали суда баграми. Непривычных к воде вытаскивали, словно кукол.

Крыльцо обозначено платформой — три колонны с навесом ещё на чертеже, у архитекта Фонтаны. Трубы, однако, дымят, обещают тепло и угощенье.

— Завтра я, может, у врат небесных, — говорит Данилыч входящим. — Крови фунтов девять ртом вышло.

Лечиться, ждать царя, откладывать новоселье некогда. Зовёт армия. Вид у светлейшего страдальческий. Точит не только недуг. Гости перешёптываются — князь проштрафился. Завладел в Польше чужими поместьями. Магнаты обижены, явили претензии государю. Уж коли на Меншикова гневается, другим подавно не спустит.

Княгиня Дарья, располневшая, в тисках французского корсажа едва дышит, но обычай блюдёт — потчует водкой, подставляет губы для поцелуя. В ответ слышит:

— Здравия вам! Бонжур! Бог вас благослови!

Сени ещё устланы досками. И здесь встанут колонны, а дальше будет парадная лестница. Сейчас помещение пустое, выстуженное. Справа дверь в кордегардию, где охраняет светлейшего дежурный офицер с подначальными — мимо них в жилые покои не пройти. Дверь из сеней слева — в залу. Стены наспех одеты шёлком, там и тут княжеский герб, вышитый на ткани либо вырезанный, по немецкому обычаю, из дерева и раскрашенный. По углам, под окнами цветы из оранжереи хозяина — в китайской вазе и в простой кадке, заморские, в Петербурге невиданные.

— Девять фунтов, девять фунтов, — повторяет Данилыч. — Эх, была не была! Повеселиться напоследок... Простите убожество моё, не обессудьте!

Передают за верное: в подвалах у него не счесть драгоценной посуды. Серебро на столе — генералам, для прочих же олово. Вина, однако, вдоволь — венгерского, рейнского, французского. Гости расселись сразу, торопясь согреться. Выпив за государя, погрузили ножи в телейка, зажаренного на вертеле целиком, в молочных поросят, в гусей, фаршированных гречей с чесноком.

Поделиться с друзьями: