Графиня де Шарни (Часть 3)

– Я видел этих депутатов, - продолжал Барнав.
– Уже дня четыре, как они съезжаются в Париж. В частности, я видел тех, что приехали из Бордо. Это все люди без имени, но они спешат сделать его себе, тем паче что все они молоды. Если не считать Кондорсе, Бриссо и еще нескольких человек, самому старшему из них не больше тридцати. Это вторжение молодости, вытесняющей зрелый возраст и низвергающей традиции. На депутатских скамьях вы больше не увидите седин, в Собрании будет заседать новая, молодая Франция.

– И вы считаете, сударь, тех, кто приходит, нам следует бояться больше, чем тех, кто уходит?

– Да, государыня, потому что те, кто приходит, получили мандат на войну с дворянством и духовенством. Что же до короля, о нем пока молчат, а дальше будет видно... Если он ограничится исполнительной властью, быть может, ему простят прошлое.

– Как!
– вскричала королева.
– Простят королю прошлое? Насколько мне кажется, это король должен бы прощать!

– Вот, вот... Теперь вы видите, что понимания никогда не удастся достичь. Те, что приходят, государыня, - к сожалению, вы получите тому доказательства - не сохранят даже лицемерного почтения тех, что ушли. Для них, а я это узнал от одного из моих коллег из Жиронды, Верньо, так вот, для них король - враг.

– Враг?
– воскликнула изумленная королева.

– Да, государыня, враг, - подтвердил Барнав.
– Иными словами, вольно или невольно он - центр притяжения всех внутренних и внешних врагов. К сожалению, должно признать, что новые люди, убежденные, будто они открыли истину, и имеющие одно-единственное достоинство - они не боятся сказать вслух то, что самые ярые ваши противники не осмеливались произнести даже шепотом, не так уж не правы.

– Враг?
– повторила королева.
– Король - враг своего народа? Право же, господин Барнав, это то, в чем вы никогда не сможете меня убедить, и более того, я этого никогда не сумею понять.

– И тем не менее это правда, государыня. Враг по природе, по характеру. Король присягнул Конституции три дня назад, да?

– Да. И что же?

– Вернувшись сюда, король был вне себя от ярости и в тот же вечер написал императору.

– А как, полагаете вы, мы должны были отнестись к этому унижению?

– Ну вот, видите, государыня: враг, смертельный враг! Враг упорный. Ведь сердце короля, воспитанника главы иезуитской партии господина де Ла Вогюийона, в руках попов, а они являются врагами нации. Притом король неизбежно оказывается главой контрреволюции, и даже если он не покидает Париж, то все равно находится в Кобленце с эмигрантами, в Вандее с попами, в Вене и Пруссии со своими союзниками Леопольдом и Фридрихом. Король ничего не сделал, то есть я допускаю, государыня, что он ничего не делает, - тон Барнава стал еще печальней, - но за отсутствием его лично используется его имя - в хижине, в церкви, в замке. Несчастный король, добрый король, святой король! И вот революционной власти противостоит ужасный мятеж, государыня, - мятеж жалости!

– Вот вы говорите мне это, господин Барнав, но, право, разве не вы первый пожалели нас?

– Да, государыня, пожалел, и сейчас жалею, искренне жалею, но есть разница между мной и теми, о ком я говорю: они своей жалостью ведут вас к гибели, а я старался спасти.

– А скажите, сударь, у тех, что приходят, и, если верить вам, приходят, чтобы начать с нами войну на уничтожение, есть какой-нибудь предварительный уговор, заранее подготовленный план?

– Нет, государыня. Я слышал пока только неопределенные разговоры: не употреблять на открытии титул .величество., поставить не трон, а обычное кресло слева от председателя.

– Вы усматриваете в этом нечто большее, чем поступок господина Туре, усевшегося, потому что король остался сидеть?

– Во всяком случае, это шаг вперед, а не назад. Но вот что страшно, государыня: господа де Лафайет и Байи будут смещены со своих постов.

– Ну, о них-то я ничуть не сожалею, - бросила королева.

– И вы совершенно не правы, государыня: господа Байи и де Лафайет - ваши друзья. Королева хмуро улыбнулась.

– Да, ваши друзья. Быть может, последние друзья. Поэтому берегите их и, если они сохранили хоть каплю популярности, воспользуйтесь ею, но поторопитесь: их популярность вскоре рухнет точно так же, как моя.

– Короче говоря, сударь, вы указали бездну, довели до края, заставили увидеть ее глубину, но ни слова не сказали, как избежать падения в нее. Несколько секунд Барнав молчал. Затем, горестно вздохнув, он вымолвил:

– Ах, государыня, зачем вы остановились на пути в Монмеди?

– Вот так так!
– бросила королева.
– Господин Барнав одобряет бегство в Варенн!

– Нет, государыня, не одобряю, так как положение, в каком вы находитесь теперь, - естественное следствие вашего бегства, но, поскольку бегство привело к таким последствиям, я сожалею, что оно не удалось.

– Получается, господин Барнав, член Национального собрания, посланный им вместе с господами Петионом и Латур-Мобуром доставить короля и королеву обратно в Париж, сегодня сожалеет, что король и королева не бежали за границу?

– Поймите меня, государыня: тот, кто сожалеет об этом, не является членом Национального собрания и сотоварищем господ Латур-Мобура и Петиона; это просто Барнав, являющийся вашим почтительным слугой и готовый отдать за вас жизнь, то есть все, чем он обладает.

– Благодарю вас, сударь, - ответила Мария Антуанетта.
– Тон, каким вы сделали это предложение, свидетельствует, что вы - человек, способный исполнить его, но я надеюсь, мне никогда не понадобится потребовать от вас подобного доказательства вашей преданности.

– Тем хуже для меня, государыня!
– промолвил Барнав.

– Почему же тем хуже?

– Погибнуть ради того, чтобы погибнуть... Я предпочел бы погибнуть сражаясь. А между тем произойдет вот что: пока в глуши своего Дофине, где я окажусь совершенно бесполезен вашему величеству, я буду желать всего самого лучшего, но скорее молодой, прекрасной женщине, нежной и заботливой матери, чем королеве, ошибки, совершенные в прошлом, будут творить будущее; вы рассчитываете на иностранную помощь, но она не придет или придет слишком поздно; якобинцы захватят власть в Национальном собрании и вне его; вашим друзьям придется, спасаясь от преследований, бежать из Франции, те же, кто останется, будут арестованы и заключены в тюрьму; я окажусь среди них, так как не желаю бежать. Меня будут судить и приговорят. Быть может, моя безвестная смерть окажется для вас бесполезной, и, возможно, вы даже не услышите о ней, ну, а если даже слух о ней дойдет до вас, она ничего вам не даст, и вы забудете про те несколько часов, когда у меня была надежда быть вам полезным...

– Господин Барнав, - с величайшим достоинством промолвила королева, - я не знаю, какую судьбу готовит нам с королем будущее, но твердо знаю одно: имена людей, которые оказывали нам помощь, навсегда записаны в нашей памяти и, что бы с ними ни случилось, счастье их ждет или беда, они никогда не останутся нам безразличны. А пока могу ли я, господин Барнав, что-нибудь сделать для вас?

– Да, государыня, и только вы. Вы можете доказать, что в ваших глазах я не был совершенно никчемным существом.

– Что я должна сделать для этого? Барнав опустился на одно колено.

– Пожаловать мне поцеловать вашу руку, государыня. На давно уже сухие глаза Марии Антуанетты навернулись слезы; она протянула молодому человеку белую холодную руку, к которой в течение одного года прикоснулись губами два самых красноречивых оратора Национального собрания - Мирабо и Барнав. Барнав действительно лишь коснулся ее губами; чувствовалось: несчастный безумец боится, что если он приникнет к этой прекрасной беломраморной руке, то уже не сможет оторваться. Поднявшись, Барнав произнес: