Графиня Де Шарни

Итак, 29-го герцог Брауншвейгский представил на совете письма Англии и Голландии, отказывавшихся присоединиться к коалиции. Кроме того, Кюстин шел на Рейн, угрожая Кобленцу; а в случае взятия Кобленца путь в Пруссию Фридриху-Вильгельму будет отрезан.

И потом, было еще нечто гораздо более важное и серьезное, чем все вышеупомянутое! Случилось так, что у этого прусского короля была любовница, графиня де Лихтенау. Она вместе со всеми последовала за армией – как Гете, который набрасывал в фургоне его величества первые сцены своего «Фауста»; она рассчитывала на восхитительную военную прогулку: она хотела видеть Париж.

А пока она остановилась в Спа. Там она узнала о сражении при Вальми, об опасностях, грозивших ее августейшему любовнику. Красавица графиня более всего боялась двух вещей: ядер французов и улыбок француженок; она строчила письмо за письмом, и постскриптумы в этих письмах, то есть самое сокровенное, о чем думала писавшая их, состояли всего из одного слова: «Вернись!»

Короля Прусского удерживало, признаться, лишь одно: ему было неловко бросить в беде Людовика XVI. Все эти соображения влияли на него по-своему; однако двумя наиболее внушительными были слезы любовницы и опасность, грозившая Кобленцу.

Однако он не продолжал настаивать на освобождении Людовика XVI. Дантон поспешил передать ему через Вестермана все приказы коммуны, свидетельствовавшие о ааботливом уходе за, узником. Прусский король был этим удовлетворен: как видят читатели, его нельзя обвинить в несговорчивости! Его друзья уверяют, что, прежде чем удалиться, он заставил Дюмурье и Дантона дать ему слово спасти королю жизнь; однако не существует никаких доказательств этого утверждения.

29 сентября прусская армия начинает отступление и проходит милю; 30-го – еще одну милю.

Французская армия сопровождала ее, словно вежливо выпроваживая со своей территории.

Всякий раз как наши солдаты хотели атаковать пруссаков, иными словами – попробовать загнать кабана, напустив на него своих собак, люди Дантона их удерживали.

Лишь бы пруссаки ушли из Франции – вот все, чего хотел Дантон.

22 октября это патриотическое желание было исполнено.

6 ноября пушечный выстрел возвестил о Божьем суде над Французской революцией.

7-го Жиронда начала судебный процесс над королем.

Нечто подобное уже произошло полутора месяцами раньше: 20 сентября Дюмурье одержал победу в сражении при Вальми; 21-го была провозглашена Республика.

Каждая победа в определенном смысле венчалась успехом и заставляла Францию сделать еще один шаг в Революции.

На сей раз это был страшный шаг! Франция приближалась к цели, вначале невидимой: три года она продвигалась вслепую; как это часто случается в жизни, шагая все вперед и вперед, она начинала постепенно различать очертания вещей, которые до этого сливались в сплошную массу.

И что же замаячило вдали? Эшафот! А у подножия этого эшафота – король!

В эту вполне материалистическую эпоху, когда низменные инстинкты ненависти, разрушения и мести брали верх над возвышенными идеями отдельных личностей; когда Дантон, взявший на себя вину за кровавые сентябрьские события, обвинялся в чрезмерной снисходительности, трудно было себе представить, что идея может стать выше действия; и чего не могли понять члены Конвента или понимали лишь некоторые из них: одни – ясно, другие – инстинктивно, – так это то, что надо судить монархию, а не короля.

Монархия была темной абстракцией, грозной тайной, которую отвергали все до единого; она представлялась позолоченным идолом, подобным гробам повапленным, о которых говорит Христос, гробам, прогнившим изнутри и кишащим червями. Король же – совсем другое; король был заурядным в дни своего процветания; однако несчастье его очистило, а неволя возвысила; его чувствительность обострилась благодаря невзгодам; и даже королева приобрела некоторое обаяние: то ли что-то в ней изменилось, то ли ее обуяло раскаяние, но узница Тампля научилась ежели не любить – ее несчастное разбитое сердце растеряло, должно быть, любовь, как лопнувший сосуд, из которого по капле вытекает жидкость! – то по крайней мере чтить короля – помазанника Божия, принца крови, человека, материальные желания и вульгарные инстинкты которого так часто заставляли ее раньше краснеть.

Однажды король вошел к королеве и застал ее с веником в руках: она подметала комнату недомогавшего дофина.

Он замер на пороге, уронил голову на грудь, потом, тяжело вздохнув, прошептал:

– Ох, ваше величество! Какое занятие для королевы Франции; если бы кто-нибудь из Вены видел сейчас, чем вы занимаетесь!.. Кто бы мог подумать, что, соединив свою судьбу с моей, вы будете вынуждены столь низко пасть?

– А разве не достаточно того, – отозвалась Мария-Антуанетта, – что я имею честь быть супругой самого достойного и гонимого из всех людей?

Вот что отвечала королева, и это происходило без свидетелей, – ведь не могла она предположить, что в ту минуту ее слышит бедный камердинер, последовавший за королем, подобравший эти слова будто черные жемчужины, и сохранивший их, чтобы сделать из них венец не для короля, но для осужденного на смерть!

В другой раз Людовик XVI увидел, как принцесса Елизавета откусывает за неимением ножниц своими жемчужными зубками нитку, которой она чинила королеве платье.

– Бедная сестра! – молвил он. – Какой поразительный контраст с хорошеньким домиком в Монтрее, где вы ни в чем не испытывали нужды!

– Ах, брат! – отвечала святая девушка. – Могу ли я о чем-либо сожалеть, когда разделяю с вами горе?

И все это становилось известно, все эти подробности были золотыми арабесками, вплетавшимися в полотно мрачной легенды о короле-мученике.

Монархию постигла смерть, но король оставался жив – вот в чем состояла великая идея, столь великая, что она была по плечу лишь очень немногим, да и те не всегда – настолько идея была непопулярна – осмеливались ее выражать.

«Народ нуждается в спасении, но он не нуждается в отмщении!» – заявил Дантон в Клубе кордельеров.

«Разумеется, короля необходимо судить, – сказал Грегуар, выступая в Конвенте, – но он вызывает такое презрение, что к нему просто невозможно испытывать ненависть»

Пейн написал:

«Я хочу процесса, но не над королем, а над шайкой королей; у нас в руках – один из этой шайки; он наведет нас на след общего заговора… Людовик XVI чрезвычайно полезен для того, чтобы на его примере всем стала очевидна необходимость революций».