графоманка

— А зачем тогда? Деньги, что ли, заплатят?

— Ой, ну, какие деньги! Деньги только на работе, а это — так, для себя, наверно, баловство все это…

Ларичева вдруг вся покраснела и сжалась, так ей стало стыдно. Неужели она претендует на хрестоматию? Получалось, что занимается чем-то предосудительным. Ну, допустим, вставят ее когда-нибудь в хрестоматию. И что же можно написать после биографии, после слов “писать начала в таком-то году”? Она все время описывает какие-то личные истории, а не картину русской жизни, как, допустим, у Пушкина.

Хотя тут тоже есть свои закономерности! Ведь большинство ее героев — женщины. И чем это не тема?..

Дочка помолчала, помялась. Она уж было побрела по своим мелким делам, потом вернулась, зябко потягиваясь и защепляя складочки на широкой ночнушке.

— Мам, мне жених нужен.

— Как? Ты спятила? Сколько тебе лет? — вспылила Ларичева, окончательно просыпаясь.

— Мне десять…

— Так рано тебе!

— При чем я-то?! Для Синди нужен жених-то!

— Зачем? Нельзя, что ли, с одной Синди играть?

— Для семьи. Как в жизни. Чтобы детки были.

— А где они бывают, женихи синдины?

— В комках. Там же и детки. И еще, мам, там есть беременные Синди, у них ручки гнутся и животик выдвигается, а там малышик… Но дорогие они.

— Я подумаю, ладно, спи.

— Не купишь женишка, в школу не пойду, — предупредила дочка.

— Да ладно…

Ларичева уронила голову на руки, на клавиатуру, и брови у нее застыли страдальческой крышей. Чего себе думает наша дочка? Она-то ей тут ностальгию разводит про бумажных куколок, а ей надо сразу настоящую и беременную… Эх…

БЛАГОДАРЯ ЧЕМУ УПХОЛОВ ЖИВОЙ

Открыв дверь в статотдел и войдя под его светлые своды, Ларичева узрела, что Нездешний уже здесь. Народу еще пока никого не было, а ее объединяло с шефом секретное задание. Ларичева сразу выпрямилась в собственных глазах. Говорить ей было трудно, а шеф был не из тех, кто забегает вперед и стоит на полусогнутых.

— Я не знаю, что сказать, — сказала Ларичева. — Он бесподобный. Это невыносимо.

Нездешний просветлел и откинулся на спинку стула.

— Слава богу, — произнес он очень тихо.

— Почему? — тоже тихо откликнулась Ларичева.

— Потому что вы молодец.

— Такой титан сидит и нянчит помешанную. Вы знали?

— Да. Ему вечно было не до этого. Вероятно, отдает долги.

— Он сказал, что кто-то хочет прервать его заслуженный отдых.

— Для него отдых — это погибель. Он огнеупорный. И он нужен не только своей сестре.

— Ах-х… Так это сестра, значит…

Нездешний улыбнулся, не пропустив это бормотанье. Она спохватилась:

— Зачем вы меня втягиваете? Я боюсь политики.

Нездешний молчал. Она тоже. Но по коридору уже затопали люди.

— Потому что вы доверчивы… Наш человек. Вы пошли, как ледокол, а за вами пойдут другие суда… И нет изоляции. Понимаете?

— Бросьте!

— Вы сами можете в любой момент бросить. Он вам никто.

— А это какие игры — политические или сердечные?

— И совсем не игры.

— А некоторые думают, что вы готовите переворот, раз вы из его команды.

Опустил голову на руки. Потом взглянул на Ларичеву так нежно, что у той слезы выступили.

— Меня в моем филиале всегда возьмут — инженером или электриком. Хоть с сегодняшнего дня.

— Тогда в чем причина?

— В нем.

— Вы меня доведете, что опять туда побегу. Только бы прикрытие придумать, — зачастила Ларичева.

— У вас уже есть прикрытие. Признайтесь. У вас на лбу все написано…

— Ну, я могла бы записать все то, что он расскажет. Блистательная, загадочная жизнь, это меня завораживает… Городская газета могла бы в рубрике “Рядом с нами”…

— Вы отдадите мне? Когда запишете?

— Еще ничего нет… Одни жалкие мечты…

— Мечты никогда не жалкие… — Он заторопился. — У меня есть папка с инвентарным номером. Там ваши рассказы из городской газеты.

— Как? Вы знаете, что я?..

— Знаю. У меня своя маленькая картотека по местной литературе.

— Так вы, может быть, нарочно?.. — Ларичева потеряла дар речи и задохнулась. — Чтобы я загорелась писать?.. Провокация?

Хлопнула тяжелая дверь статотдела. В нее конским топотом пошел конторский люд.

— Вы только посмотрите, как нескладно врет этот пятый филиал, — бодро формулировал Нездешний. — То по три тысячи, то вдруг десять.

— Что же делать? — перепугалась Ларичева. — Отчет-то отправили.

— Ничего, на контроль возьмите. При случае можете и ревизию потребовать.

— Я?! Ревизию? — Ларичева вырубилась окончательно.

— Так ее, так, — подзадорила вошедшая Забугина. — А то у нее нет чувства собственного достоинства. Сейчас же надень на себя лицо и выйди. Там околачиваются какие-то небритые народные массы из щитовой. И когда придешь, чтоб надела костюм, вот, я принесла из АСУПа.

В коридоре стоял дремучий заболоченный Упхолов.

— Извиняюсь, — пробормотал он.

— А что ты извиняешься? Тебе тетрадку? На.

— Да это… На снегу-то. Зря я.

— Так если тебе неинтересно… Я обычно мнение на бумаге пишу. А тут под впечатлением выпалила.

— Поди, совсем паршиво…

— Какое там! Наоборот, здорово. Страшно! Поэма разрыва — из нее логически вытекает поэма блуда. Оторванная от ветки душа понеслась по кочкам, не остановить. Есть, конечно, жлобство. Но это мелочи. Не знаю, кто и когда это издаст, а я бы вот так, как есть, перепечатала, переплела, и пускай читают… Ты своим ал… коллегам читал?

— Было дело.

— Ну и что они?

— Да все про шлюх требуют. А это мне уже надоело.

— Что, в смысле шлюх много было?

— Да, их было много в стихах. Потому что в жизни-то ничего не было.

— Как так?

— Да так. С обиды все.

Ларичева молчала. Перед ней стоял простой забулдыга, худший из худших, лучший из лучших.

— Ты ее так любишь до сих пор… Ты однолюб, слушай…

— Кто ее любит, шалаву. Все давно выгорело. Знай мотается к хахалю в район. Что ни выходной — поехала…