графоманка

Был ли у него грех нерадости? Был ли грех непретворения? Он под светлыми сводами из-за своего Дела не стал тем, кем Бог создал. А кем он его создал? А кем он Ларичеву создал? Она никогда не писала документальную прозу. Она также никогда не писала художественную прозу. Она вообще ничего не могла придумать своего, а только восхищалась людьми, на которых наталкивалась случайно. Она боялась даже думать, что бы с ней случилось, если бы она их специально искала с плакатом: “Ищу интересных людей” Тогда ей не надо было б замуж выходить, а только сидеть, не отрываясь от клавиатуры и все. Печатать, печатать, печатать. И сбылась бы мечта идиота. Да не давайте денег, ничего, а только дайте восхищаться, то есть любить — не для себя, для всех. Чтобы во весь голос крикнуть о своей любви, не стыдясь никаких пересудов. А так ее постоянно мучила совесть, что она плохая жена, плохая мать, редко покупает детям бананы и еще реже ухажеров для Синди. Чаще обычного она покупала кости и варила их в скороваре часов пять. И получалось шикарное густое варево, с такими мягкими ароматными косточками, что хоть все их ешь. Жалко, что дети не понимали этой радости и просили, как обычно, торт со сливочными розами или орешки в шоколаде. А потом Забугина узнала и сказала: “Ты с ума сошла, в костях ведь наголимый стронций, от этого не то что шлаки откладываются, а даже опухоли становятся из доброкачественных — злокачественные”. И Ларичева с тоской смотрела на сахарные кости, пугаясь возможного рака. Только она сама была чистый Рак по созвездию. И конечно, в ней говорил нормальный журналист, только она не догадывалась.

Ларичева на детей, на мужа, на Забугину ворчала, но выступать-то было бесполезно. Она сама и сливочные розы, и фрукты в шоколаде, и орехи в меду любила до безумия…

КАК ЛАРИЧЕВУ ВЫБРАЛИ НА ВЫБОРАХ. ИРКУТСКИЙ ВАРИАНТ БАТОГОВА

Однажды вечность назад молодая Ларичева дежурила под светлыми сводами Дворца культуры во время выборов, и рядом с ней в комиссии оказался славный паренек. Они то и дело переглядывались. Народ на выборы шел бурно, и поэтому инспекторам по отдельным буквам никак было не разговориться. И даже если народ по какой-то букве шел недостаточно, брали бюллетени и пачками опускали в урну при пустом зале. И отмечали в списках. В комнатке отдыха они попали за один столик. Он подвинул ей шоколадку из буфета и кофе. И она тут же подумала — “мужчина!” Потом еще принес. “Чересчур мужчина!” Она не знала, что в буфете выделено для комиссии бесплатно, и подумала, грешным делом, что — с чего бы? Потом ночью после подсчета голосов банкет устроили для комиссии, все танцевали в полном дыму, всем раздали паек — апельсины и колбасу, и Ларичеву интересный седой человек пригласил и долго не отпускал, жестко прижимая к себе по всей длине тела. Однако паренек, оказался более расторопным, чем могло показаться. И чуть позже Ларичева очнулась в незнакомой комнате, потому что знакомый ей паренек брал очищенные мандаринки и клал ей в рот, а сам в это время целовал ей грудь. Причем очень синхронно: втягивал сосок — в ее рот дольку, втягивал — ей опускал очередную дольку… Она тогда ужасно удивилась и спросила: “Это тоже только для членов комиссии?” А паренек сказал: “Да”. И на все остальные вопросы отвечал так же. Ларичева ничего не могла поделать. Ей было слишком щекотно и хорошо. Она стонала так, что паренек вздрагивал: “Тебе больно?” Паренек ее зацеловал, загладил до полного выпадения в осадок, а потом прошептал, что если она чем-либо недовольна, он может отвезти ее на такси домой. Домой в общежитие Ларичева катастрофически не хотела. И паренек стал такое творить, что мама родная. Он быстро вовлек ее в свои игры и, если до этого стонала только она, то теперь застонал еще и он. Так до утра и простонали. Выходя из его общежития, она подумала: “Вот оно, счастье”. И упала в обморок. Но, падая, она сильно ударилась спиной и от боли пришла в себя. Держась за забор парка, она мечтала вызвать скорую помощь, но, к своему изумлению, даже добралась до работы и просидела весь день. На нее смотрели как на явление из преисподней, потому что, кроме нее, на работу после выборов никто не вышел. А она, с такими кругами под глазами — вышла.

Через несколько дней она сильно затосковала и двинулась искать общежитие за парком. Пришла в ту комнату — вон и лампа та, и картинка с итальянским певцом Тото Кутуньо — черный смокинг, белый шарф — но обьяснить, кого ей надо, не смогла. Из окружающих комнат пришли еще парни и стали вспоминать, кто у них тут в выборы ночевал. И все такие добрые, все тепловозы ремонтируют, кошмар… Потом один вспомнил, что тут же был этот инструктор обкома, как его… А обком Ларичева хорошо знала. Но там его тоже не оказалось.

Уже через три месяца она пошла под светлые своды филармонии, как раз приезжал Митяев, но Ларичева билет не достала. Она стояла, борясь с неуместной здесь тошнотой, и вдруг увидела своего чудного паренька. Тот шел с такой девицей, что держись. Прямо на ногах в лайкре расцветали холодные глазищи и пепельные локоны. Тела не было.

— Можно вас? — заикнулась Ларичева.

— А, привет. Лишний билетик надо? Возьми.

Ларичева взяла билетик и пошла. Она же мечтала об этом, так на, возьми, а тут дали билетик — и радости нет никакой. Она чувствовала себя, как корова на льду. А что она хотела? Чтоб он ее тут начал целовать, что ли? Как после выборов? Митяев так невероятно понравился. “Ради бога, сестра милосердия, не смотри на меня, не смотри. Не смотри, когда утром, остывшего…” В душе поселилась великая сила искусства, и Ларичева решила больше не трогать паренька. Но он сам пошел мимо и подмигнул. Она открыла рот:

— Можно вас?

— Момент. — Он подмигнул спутнице и подошел. — Какие проблемы?

— Знаете… У меня ребенок… скоро будет.

Он тут же, нисколько не смущаясь, достал бумажник, отсчитал деньги и протянул их вместе с телефоном и адресом.

— Можете вполне успеть, еще не видно. Пока? И заходите, буду рад.

Ларичева была ошарашена такой вежливостью но, конечно, никуда не пошла. Она на его рабочий адрес отправила свою фотографию и свой адрес. “У него, наверно, картотека там, пригодится”.

Он пришел рано или поздно? Рано, потому что в ее комнате все еще другая девочка жила, не успела переехать. Поздно, потому что делать было поздно. Но девочка пошла к подружке на этаж, а Ларичева… Она-то о чем думала тогда, когда покорно все с себя снимала и кротко ложилась до последнего дня? И если бы он не пришел в роддом ее вывозить, то она бы тихо пополнила армию матерей-одиночек. И жаловаться бы не смела! Но он пришел, и принес приданное дочке и торт персоналу, и все быстро сделал, включая запись актов гражданского состояния. Повезло этой вороне, честное слово… И потом многие удивлялись, что у нее за странная манера описывать одиночек. Ладно бы сама была одиночка, а то ведь замужняя, все при всем…

Да, женские байки она записывала. Чисто мужские дела — еще никогда. А “курица не птица, баба не человек…” Ларичева, когда начала писать, не знала, что писать ей нельзя. Она вела себя естественно… “А все-таки я буду сильной, Глухой к обидам и двужильной, Не на трибуне тары-бары, А на бумаге мемуары… Да, независимо от моды Я воссоздам вот эти годы — Безжалостно. Сердечно. Сухо… Я БУДУ ЧЕСТНАЯ СТАРУХА”…

“Храни Вас Бог, технократ Батогов. И Вашу насовсем больную сестру. И Ваших детей вдали от Вас. И Вашу тайную женщину из Иркутска… И Вашего ученика Нездешнего, без которого не войти к Вам, как без ключа…”

…Батогов всегда уезжал из Москвы второпях, потому что стремился выжать из командировки максимум. А тут выскочил из главка, и впереди четыре часа до поезда. В голове полное замыкание, идти никуда не хотелось, только вот есть хотелось. Но тяжко искать ресторан и стоять в очереди… И зашел он под темные своды крошечного кафе недалеко от ЦУМа, наполовину стоячего, наполовину сидячего, а там одни бутерброды и какао. Он спросил, нет ли чего горячего. Переглянулись работники общепита и в голос сказали, что да, вообще-то, у них было блюдо чохахбили, но кончилось, скоро закрывать, товарищ. Они переговаривались, а он смотрел в сторону, не слушал дальше, он другого ответа и не ждал. Он думал — ну, и пойду на вокзал, если так. В конце концов, линию для автоматической сортировки грузов закупил, и первая партия уже пошла в филиалы, ну, если кончатся лимиты, можно перекинуть на начало того года. Договора уж не сорвут, начальник главка полностью “за”. Потом машинально взял бутылку сухого и бутерброды, сел за столик к одиноко маячившей фигуре и налил ей того же, что и себе.

Он потом никак не мог вспомнить, с чего начался разговор. Может, с того, что она не любит сухое? Потом еще бутылку взял, работники осведомились, сколько порций чахохбили он хочет, он ответил — все. Он протер глаза — женщина русая, с прядью, глаза усталые вприщур, коричневая дубленка — а руки большие, с венами, не дамские такие руки. Он поэтому и постеснялся спросить про работу, а она догадалась, сказала — художник-керамист, мастер по гжели.

Они не пытались друг друга ни кадрить, ни уесть, как это бывает при случайных знакомствах. В момент встречи это были два замотанных до смерти человека, привыкших жить в узде и мало что знающих, кроме нее. А потом стали по-английски говорить и надо же — он, никогда ничем не козырявший, вдруг впал в такой щенячий азарт. Когда, наконец, принесли мясо, они уже выяснили, что он закупил линию, а она сдала на базу новую экспериментальную партию посуды и, стало быть, есть повод. Когда же их вежливо выдворили по причине закрытия, они опомнились и поехали на вокзал. Но странно — его поезд уже ушел, а ее поезд был утром и не с того вокзала. Тогда они сели в зале ожидания и стали разговаривать. И чем больше говорили, тем острей ощущали, что надо быстрей, быстрей все высказать. Не расстегивать пуговицы, не комнату искать, а просто так, сидеть и говорить.

Два узких профессионала, один технарь, другой человек искусства — и вот такое жадное общение до пересыханья горла.

Был мокрый снег, под светлыми ночными сводами чужих подземных переходов пол на вокзале и лестницы переходов в слякоти, и высветлялись за окном сонные московские дома. Он сказал, что они вопреки всему счастливые люди. Оба женатые, такое дело.

Он посадил ее на поезд, потом вспомнил, что ни фамилию не спросил, ничего. И она там, в окне, поняла, отчего он заметался.

Он увидел, что поезд с его стороны подходит к перрону, и газетой об жестяную табличку щелкнул. А она успела на билете своем город показать и сверху фамилию свою жуткую правительственную написала.

Ведь он никогда ни с кем так не знакомился, у него не было опыта сразу все записать, запротоколировать, потом уж чего-то… У него в тот момент одно было в голове: негодяй.

“Почему?” — закричала Ларичева. — “Неизвестно, — ответил Нездешний, — иногда ощущение вины такое сильное, что не позволяет анализировать. Поскольку боль. У меня тоже сейчас такое ощущение. Я первой Вам говорю эту историю, больше, кроме меня, ее никто не знает. Ну, и самого Батогова, конечно”.