графоманка
Шрифт:
ВСЮ ЖИЗНЬ В ОДНО СЛОВО
“Всю улицу заполнили озоном раскрывшиеся клювики весны”, как писал неизвестный поэт Упхолов. Он, кстати, не держал на Ларичеву никакого камня за пазухой ни вообще, ни по поводу семинара в частности. Будучи реалистом, он никогда не верил в скорый успех, и все выходило по его.
— Не дрейфь, Ларичева, хвост пистолетом. Пошли ко мне в гости.
— Нет, ты меня прости.
— Нет, не прощу. Ни за что. Рассказ прочитай?
И вручал Ларичевой тетрадку. Они шли.
— Ой, что ты наделал.
— А что?
— Теперь
— А что, занятно?
— За уши не оторвешь.
— Давай без подколов.
Читать было все интереснее, без подколов. Упхол не успокоился на том, что не спился и выжил. Он свою жизнь прокатывал в пяти вариантах: с разводом и без, с детьми, с приемышами, с бутылкой, с пулей, с гордостью или творчеством. Неистощимый Упхол.
Он писал так быстро, что Ларичева не успевала читать. Вперемежку с армией, которую Упхолов не мог никак забыть, на страницы хлынули прошедшие века — с их страстями, колдунами и морозами.
— Упхол, а зачем у тебя подруги все одинаковые? Все белокожие, яснолицые, ну и сказитель выискался. Так же не бывает, по одному шаблону. У одной на шее родинка, другая с тяжелой походкой, у третьей еще что-нибудь. Упхолов, герои-то все разные. Не могут они одну и ту же любить. И что у тебя опять, как в той драме со смертями! Все мотаются, все доказывают чего-то. Но что внутри-то? Они что, не чувствуют ничего?
— Просто они наизнанку не выворачиваются…
— Они пусть. Но ты-то должен знать. С чего это я все догадываться должна — что, как, почему… Тяжело же так. Ты их представляешь?
— А как же.
— Так мне-то дай понять!
— Ладно. Все?
— Не все. Название где опять?
— Я не знаю, как назвать. Я не могу всю жизнь в одно слово запихать.
— Так не все, хоть давай главное запихаем. То, без чего никак. Вот про эту девку, которая в проруби утонула.
— Ну.
— Что самое лучшее было?
— Не знаю… Может, когда они там в горохе… Через его волосы солнце было как бы фиолетовое. Волосы-то пепельные, крашеные.
— Так и пиши: “Фиолетовое солнце”.
— Не бывает.
— Бывает, не бывает! Я тебе как дам сейчас. Образ это!
Упхол кряхтел и вздыхал.
— Не понравилось, значит.
— Да как не понравилось. Еще как понравилось. Мне уж сниться начали твои истории. Про колдуна Проньку особенно. Знаешь, почему я люблю колдуна?
— Почему?
— На тебя похож, морда нерусская.
Они продолжительно хохотали.
— А что ж ты тогда все время на меня орешь?
— Я не ору, а работаю над словом.
— А давай я над твоим словом поработаю — будешь знать.
— Давай.
И она принесла ему все свои черновики. Без батоговских летописей, конечно. Он обещал ей в следующий раз сказать свое мнение, но не пришел на работу. Неужели запой? Ведь обещал же он, что ни за что не будет! Она узнала в кадрах адрес и поехала к нему домой, обрекая маленького сына на извечный сырник.
Упхол
в растянутых трикошках, до пояса ни в чем, сам мрачный и заплывший, ей открыл. Руками веки поотклеил и сказал:— Опа-на. Тут женщина, а я такой пельмень.
— Ты пьешь?
— Да. Только минералку.
— Я волновалась.
— Врач сказал, что трахеит. Да проходи ты, блин!
— А. Трахеит! Какое счастье!
— Не радуйся, а то загнусь. И так, вон, весь в щетине.
— Вот и ложись. Я что-то ничего с собой не принесла… да ты ложись опять!
— Да ни фига. Ведь ты-то не ложишься.
— Ну, хватит.
Они сидели, напрягались. Потом уж Ларичева и спросила:
— Сейчас тебе не до рассказов. Мы уж потом…
— Да почему… Я поищу…
— А где же твой сынок?
— Жена свезла до тещи. Слушай, хватит! Придется рюмку…
— Не вздумай! Я сейчас уйду!
Упхолов замолчал. И было видно, он расстроился. Потер щетину, погремел в шкафу.
— Зачем тогда в такую даль скакала?
— Да говорю же, волновалась.
— На, выпей, глупая.
— Оййй.
— Дуреха, помогает ведь. Он нервов, от поноса. Теперь, когда ты не боишься, я тебе скажу… Да на, заешь. Бисквит один и есть. А боле нет еды. Не, я не буду, мне лекарство пить крутое.
— Извини. Мне, правда, стало легче.
— Ну и вот!
Упхолов повертел ее листы.
— Критик из меня хреновый. Короче, никакой. Но я твое читаю… Не жуя. Пусть там копают… Радиолов, да другие. У их наверно, есть причины. Ну, что — не классик? Но иного классика читаешь — да и скулы набок. От скуки. А у тебя живые все. И тетенька в халатике родная. Вот там, где все мужик-то сочинял для хора. В театре выступал. Я о такой всегда мечтал. Признался, вот. Я не умею женщин так описывать. А ты умеешь. А как бы ты меня-то научила, а?
— Ты, значит, к прозе больше тянешься. Ведь так?
— Вот именно, тянусь… Куда не надо.
— Спасибо тебе, Упхол. Спасибо… Знаешь что?..
В это время точно, как у Батогова, затрезвонили в двери. Он пошел открывать, но мимо него ворвалась в комнату вульгарная женщина с полными ногами и в короткой юбке.
— Ага! Как на больничном, так и с бабой!
— Линькова, не надо. Это из союза.
— Зачем она тут?
— Ну, надо рукопись отдать.
— Пусть забирает и пилит отсель!
— Линькова, утихни. Человек по делу.
— В жопу, я сказала.
Немея от ужаса и тошноты, Ларичева взяла протянутую ей пачку бумаг и пошла. Она даже не посмотрела, что он ей выдал. Какая разница? Липкая грязь стекала по ней, не давала дышать. Упхолов. Бедный, милый, с кем ты живешь, с кем ты, зачем ты… Просто как в песеннике получается… “Сапогами листву вороша, Издалека родная душа Приближалась, а я убегала На гулянку — ни много, ни мало. Возвращалась — на сердце парша, А в глазах маскарадные рожи, Ты единственная хороша — говорю, но родная душа Убегает по первой пороше”.