Гранд

Потом она прикурила ему сигарету, а он спросил, почему она не спит. Слово за слово – и он рассказал ей о старушке, у которой слишком большой дом и «по причине смерти мужа она чувствует себя в нем очень одинокой, особенно с тех пор, как сдох ее кот Мручек». Они разговаривали долго. Главным образом о Польше и «всяких там глупостях», как он выразился. Через несколько дней он ее проводил к этой старушке, для которой, по всей видимости, являлся непререкаемым авторитетом, потому что, по сути, он-то и решил все вопросы: «Пани Матильда, я привел квартирантку в ту комнатку под крышей, хотя если вы захотите – так можно и на первый этаж, в кабинете уважаемого, светлой памяти мужа». Пани Матильда ответила, что хочет под крышей, приняла Любовь так, словно та была ее родной внучкой, и сообщила, что деньги за комнату, «когда ты, девочка, начнешь немножко зарабатывать, лучше всего класть в ящичек в столовой раз в месяц».

Только тогда, в этот день, Любовь почувствовала, что она и правда живет в Польше. Теперь у нее было свое место, свой адрес, своя постель, своя полочка для книг и свой стол. А через полгода она уже не могла себе представить, что можно жить где-то, куда не долетает бой часов на башне костела, а утром не слышно возни на кухне.

В отеле ее появление не вызвало никакой особой реакции. Она так хорошо говорила по-польски, что большинство ее коллег в «Гранде» довольно долго не имели даже понятия о том, что она иностранка. Хотя в такого рода заведении, принадлежащем международной корпорации, и это не было чем-то из ряда вон выходящим. Через год она начала учиться на отделении перевода в Гданьском университете.

Чувствовала она себя в Польше одновременно и хорошо и плохо. И не потому, что она была россиянка, как пророчил Леонид, а потому, что она начала понимать Польшу и думать как поляки. Она заметила, что ее злит и радует то же самое, что злит и радует настоящих поляков, таких, которые от рождения. Ее «русскость» никогда не была причиной агрессии, шикания или унижения, она никогда не сталкивалась с каким-то особенным отношением. Польская «улица» россиян не обожает, но и не ненавидит. Есть те, кто видит только золотые зубы во рту у восточных соседей, и им в голову не приходит, что те же самые рты могут произносить какие-то золотые слова и мысли. Существуют и такие русофилы, которые считают, что в России живут только выдающиеся писатели, поэты и композиторы и все должны у великой недооцененной России учиться. Кроме русофобов и русофилов, однако, есть нормальные люди. И их большинство.

Ей не хватало не столько Сибири, сколько тех, кого она там оставила. Когда она уезжала из Новосибирска, она не находилась в отношениях ни с кем из мужчин, поэтому она не тосковала ни о ком в смысле любовной тоски. Но в Сопоте она не искала флирта, романов или любви, она верила, что если появится тот «единственный», то она сразу его распознает, но спешить и делать первый шаг сама она не считала нужным. Она была привлекательна, но Польша – это не Германия, где ее привлекательность бросалась бы в глаза. Ей случалось становиться, как она говорила, объектом сексуальных домогательств как в отеле, так и за его пределами. В какой-то момент она к этому привыкла. То, что ее не видели с мужчинами, было в «Гранде» предметом сплетен и разговоров – она знала об этом. Она не стала отрицать, когда до нее дошли слухи, что она «одна, потому что в Красноярске у нее есть какой-то студент». Эта ее связь с Красноярском, где она провела всего несколько часов за всю жизнь, очень ее смешила. Кто-то из отдела кадров, из тех, кто имел доступ к копии ее паспорта, распустил этот слух, и так уж повелось: Любовь из Красноярска.

Дружила она – причем именно дружила, по-настоящему – только с Патриком, который работал в отельном спа массажистом и физиотерапевтом, а за пределами отеля руководил собственным любительским кукольным театром. Вежливый, деликатный, начитанный, общительный, спортивный, элегантный, скромный, привлекательный – и к тому же массажист от Бога, с тонкими пальцами, как у виртуоза-скрипача. «Мечта любой женщины, – говорила пани Мариола с кухни, с которой Любовь иногда выходила на перекур. – И я хотела бы себе в мужья, и дочке бы своей его сватала. Только вот он, – тут она понижала голос до шепота, – ну знаешь… такой другой ориентации – мальчиков любит…»

И это правда, Патрик любил мальчиков, а в одного был влюблен и жил с ним вместе в маленькой уютной квартирке в Гдыни. И Любовь не знала более счастливой, более трогательной и более заботящейся друг о друге пары. Это именно Патрик показал ей настоящую Польшу. Он водил ее по музеям, театрам, клубам, возил на дикие пляжи, он говорил, какие книги она должна прочитать, что должна посмотреть, что послушать, он знакомил ее с необыкновенными людьми – и с неформалами из андеграунда, и со звездами высшего света. Это благодаря ему она нашла в Польше свой новый Новосибирск. Благодаря ему она теперь была гораздо более счастлива и гораздо реже чувствовала знаменитую русскую тоску.

Как только у нее выдавалось свободное время, она сразу бежала к нему в спа и разговаривала там с ним без конца. И не только она. Большинство женщин, работающих в «Гранде», видели в Патрике того, кому можно пожаловаться, поплакаться, исповедаться, с кем можно поделиться разочарованием и радостью, у кого можно попросить совета. И всех он выслушивал, и все тайны хранил. Ему одному она не боялась рассказывать, часто шокированная, о том, что она, гостиничная уборщица – которую в «Гранде», согласно корпоративному кодексу, называли «горничной», – находила в комнатах, ящиках, на кроватях и под кроватями, в ванных, умывальниках или шкафах. Упаковки от презервативов на ковриках у постели и использованные презервативы в туалетах в комнатах богатых церковных клириков, которые, вместо того чтобы умерщвлять плоть и молиться перед распятием в тесных власяницах, проводили ночи за совершенно другими занятиями в роскошных сьютах «Гранда». Использованные шприцы в корзинах для мусора или на подоконниках апартаментов, шкафы которых были забиты брендовыми костюмами, а иногда даже и платьями самых дорогих марок. Скользкие и надутые темно-красные тампоны, брошенные просто на пол в душевой или ванной в номерах, занимаемых женщинами, которые щеголяют своей сублимированной культурностью во время киноконференций, фестивалей или раутов. Покрытые большими пятнами от кала полотенца и простыни в комнатах знаменитостей или так называемых экспертов, которых часто показывают по телевизору и которые часто умничают по радио. Серебряные облатки от виагры, сиалиса и тому подобных средств в мусорных корзинах пожилых мужчин, которых утром она видела в обществе не совсем одетой длинноволосой блондинки, а вечером – с коротко стриженной брюнеткой. Блевотину в сливных отверстиях умывальников и ванн не только в номерах спортивных чиновников, но и в номерах самих спортсменов и их тренеров. Все это люди скрывали от мира, прятали за дверями гостиничных номеров, боясь или презирая самих себя. Она, анонимная и не стоящая их внимания и даже стыда, обычная уборщица, оказывалась случайно, по невнимательности или по беспечности допущена к той «другой», быть может, единственной правдивой и настоящей ипостаси всех этих людей. Часто она чувствовала себя настолько удивленной, шокированной или униженной, что ей просто необходимо было поделиться этим с кем-нибудь, кому она могла доверять.

Очень удачно сложилось, что Патрик был геем. Это сразу, в зародыше душило все подозрения и сплетни на тему их отношений. В течение двух первых лет пребывания Любови в Сопоте Патрик был единственным мужчиной, который ее касался. Это происходило, когда она почти обнаженная – только в стрингах – лежала на стилизованной декадентской кушетке, а он делал ей массаж, полный неги и чувственности.

И вот уже год как к ней прикасается другой мужчина…

№ 414

Каждый раз все должно было быть иначе, но каждый раз это не получалось. Ни у нее, ни у него. Этого не забыть. Того голода и того нетерпения. На полу, у стены, в коридоре, на подоконнике. Так они встречались…

Он садился в самолет, чаще всего в Венеции, пересаживался в каком-нибудь аэропорту, чаще всего во Франкфурте, и через шесть-семь часов приземлялся в Гданьске. Иногда он прилетал из Рима, иногда из Болоньи, но и оттуда невозможно было добраться до Труймяста без пересадок.

Поначалу, пока он не узнал ее, ему это было, честно говоря, на руку. У него оставалось больше времени на изучение всей этой финансовой документации. Его фирма совместно с поляками строила торговый центр в Гданьске. Огромные инвестиции, большая ответственность для всех, а особенно для него, потому что он все это координировал.

Потом, когда появилась она, он с документами заканчивал в офисе, а в самолетах, в аэропорту и в такси читал, как нанятый, русские книги. Сначала в переводе, потом – только в оригинале. Чаще это были исторические и биографические книги, но попадалась и поэзия. Если бы не его «русскость», до этого момента им не осознаваемая и как бы даже не существующая, наверно, никогда бы не случилась с ним эта любовь. И если бы не Бродский…

Больше года назад, в мае, он приехал в Гданьск, срочно вызванный из Лондона. Возникли какие-то проблемы, кто-то кому-то не заплатил, кто-то из-за этого обиделся и начал грозить судом. В итальянской строительной индустрии это было совершенно нормальным явлением, но поляки – народ необыкновенно обидчивый в вопросе чувства собственного достоинства – не на шутку разозлились. Он должен был стать посредником, переговорщиком и кем-то вроде гаранта. Переговоры решено было проводить на нейтральной территории. И это оказался Сопот, а точнее, конференц-зал в «Гранде». Территория была не совсем нейтральная, по совести говоря, потому что хотя это и не был Гданьск, но отель принадлежал французской фирме «Софитель», а одной из сторон в произошедшем конфликте было французское архитектурное бюро. Но когда он уточнил, не принимало ли оно участие в строительстве отеля или объекта 04101975/PL-FR-CH/NEGATIV (у него была целая база таких данных – в строительстве информация подчас даже важнее, чем в разведке), оказалось, что нет. Это свидетельствовало, несомненно, в их пользу, потому что то, что сделали с «Грандом», было преступление с точки зрения истории и архитектуры, по его мнению.

Переговоры должны были начаться в 9.30. Его это известие не обрадовало. С французами лучше разговаривать где-нибудь в 15.30, а лучше всего – в районе 19.30. За обедом они уже выпивают бутылочку вина, а к вечеру – минимум две.

Он прилетел из Лондона в Варшаву, оттуда поездом добрался до Гданьска, а потом уже на такси до Сопота. Заснул он уже после четырех. Когда зазвонил будильник на телефоне, пожалел, что он не безработный. Некоторое время он боролся со сном, потом в конце концов встал, принял ледяной душ и начал одеваться. Последний раз галстук – единственный, который у него был, – он надевал на похороны отца. Французы галстуков не носят принципиально – наверно, это отголоски исторической памяти о гильотине времен революции. С другой стороны, когда речь идет о деньгах, мужчинам без галстуков как-то не очень доверяют, как и женщинам в юбках; это, вероятно, какая-то очередная глупость и паранойя, что-то связанное с комплексами и идиотской политкорректностью Америки, – убеждение, что женщинам в брюках можно больше доверять, чем женщинам в юбках, потому что они меньше женщины и потому менее коварны.