Граненое время

Наступила тягостная тишина, означавшая конец второго акта.

Синев приказал выдать солдатам двойную порцию мясных консервов и сам прилег на пожухлую траву, достал из полевой сумки бутерброды, заботливо припасенные ординарцем. Трава пахла дымом. Он растер на ладони блеклые лепестки душистого горошка: даже цветы пахли порохом.

В обеденный перерыв люди и на фронте шутят, посмеиваются друг над другом. Обед есть обед, тем более, если командир разрешил с устатка заветные сто граммов. Синев невольно прислушивался к своим солдатам, не в первый раз завидуя их мудрому отношению к смерти, которая только что стояла за спиной у каждого. Прошло всего полчаса — и о ней забыли, не удостоив ее ни единым словом. Когда солдат ест хлеб, он говорит о жизни. А если солдат еще и выпьет малость, то он, пожалуй, и о любви заговорит — добро, мечтательно; и слушая его, никто не посмеет сказать тех просоленных слов, которыми щеголяют циники, не знающие, почем фунт лиха.

Нет, нигде так не обожествляется женщина, как на войне: в минуты опасности — -мать, в минуты досуга — жена, невеста.

Сейчас артиллеристы говорили о фельдшерице Дусе, о ее красоте и храбрости. С чего начался разговор, Синев не знал, но Дуся, действительно красивая рослая украинка, превозносилась чуть ли не до небес. Солдаты не скупились на сравнения, — всяк видел в ней свой идеал. Да это и понятно: она тут представляет всех тех женщин, что сутками не выходят из цехов, пашут землю на коровах, с носилками встречают на вокзалах дальние санитарные поезда. Дуся здесь точно для того, чтобы в мужской памяти не потускнели лица, не смолкли голоса солдаток. И бойцы, говоря о ней, втайне думают, конечно, о своих любимых.

А она, ничего не подозревая, сидит в сторонке под кустом шиповника и перечитывает письмо. От кого? От матери, от подружки или от друга? Кончив читать, осторожно складывает его, прячет в кармашек гимнастерки, который и без того топорщится на ее груди. Потом наспех причесывает волосы, зажав в ладони трофейное сферическое зеркальце — дар разведчиков.

Синев раскрыл полевую книжку, и там, где полагается писать боевые донесения, черкнул: «Представить Гончаренко к Звездочке» (зная, впрочем, что в лучшем случае дадут медаль, усомнившись в истинных заслугах девушки, смелости которой завидуют солдаты).

Он позвал Круглова, подошедшего к бойцам.

— Как чувствуете себя, лейтенант?

— До свадьбы заживет, товарищ майор.

— Смотрите, жена вам пропишет такую свадьбу!..

— Она у меня славная, товарищ майор. А что касается свадьбы, то мы с ней почти и не жили еще, так что не грех погулять после победы.

— Это верно. Жизнь начнется как бы сызнова.

— Сызнова... у того, кто уцелеет.

— Только не хандрить, лейтенант! Как стемнеет, отправляйтесь в медсанбат, покажитесь хирургу.

— Слушаюсь, товарищ майор.

Оставшись опять наедине со своими мыслями, Василий Александрович припомнил Ольгу. То ли под впечатлением этих разговоров о Дусе Гончаренко, то ли оттого, что лейтенант Круглов с чувством отозвался о жене, — перед ним неожиданно возникла его Оля так близко и реально, что хотелось встать и пойти ей навстречу.

— Майора к телефону! — крикнул дежурный телефонист.

— Майора к телефону!.. — повторили в кругу бойцов, расположившихся за орудийным двориком.

Синев поправил кобуру и зашагал к глубокой воронке от авиационной бомбы, где обосновались домовитые связисты. Комдив сообщил открыто, без всяких иносказаний, что в пятнадцать ноль-ноль начнется третья атака. Синев привычно глянул на часы: оставалось несколько минут.

— По местам.

И видения исчезли. Суровая реальность пришла на смену галлюцинациям.

На сей раз артиллерия нанесла короткий удар по переднему краю гитлеровцев, предоставив свободу действий для штурмовиков. Они появились из-за леса и летели низко, едва не срезая крыльями золотые макушки тополей.

Все, кто был на земле, приободрились: значит, верно, что командование придает важное значение этому участку фронта, если послало сюда «ИЛы». А Синев отметил для себя: «Кончили работу на главном направлении и пожаловали к нам на выручку».

Пехота надеялась сейчас на авиацию больше, чем на артиллерию; в течение последних дней она потеряла всякую веру в б о г а войны, даже разуверилась в гвардейских минометах.

Стрелковый полк, наступавший прямо на совхоз, занял немецкие траншеи второй линии. Вернула свой рубеж и учебная рота левого соседа, что была потеснена два часа назад. Однако противник стремился выиграть время до наступления темноты: он непрерывно контратаковал то здесь, то там. В самый разгар боя, когда чаши весов заколебались, майора Синева опять потребовали к телефону.

Говорил комдив:

— Переместите дивизион на восточные скаты высоты 192. Постарайтесь сделать это, по возможности, скрытно.

Синев и без карты понял, что речь идет о старой огневой позиции, откуда его вчера прогнал заместитель командарма. Худо, стало быть, в центре, пусть там и полностью восстановлено положение. Но как сниматься с места среди бела дня, на виду у своей пехоты, на виду у противника, наконец? Синев сказал об этом комдиву. Произошла заминка.

И вдруг он услышал гневный голос самого Витковского:

— В чем дело, хлюпик?! Вы опять занимаетесь дискуссиями? Я вам покажу, где раки зимуют! Понятно? Немедленно снять дивизион и перебросить на высоту 192.. Живо! Проверю лично...

— Есть, товарищ генерал.

— Выполняйте, капитан, — тише сказал Витковский, дав понять, что он уже лишил его звания майора.

Первой снялась третья батарея. «Виллисы» подхватили одну за другой легкие пушки, развернулись вдоль лощины и скрылись за крутым изгибом высоты. Синев выждал, пока стих огневой налет противника, и распорядился снять следующую батарею. Вот тогда-то в траншеях и заметили, что позади творится неладное. Случилось то, чего больше всего боялся Синев: солдаты побежали. Сперва их было не больше десяти — из новичков, но тут же к ним присоединилось еще с полсотни. Немцы поднялись в контратаку.

— Отставить! — приказал Синев водителям машин. — К бою!..

Офицеры из стрелкового батальона кинулись вслед за своими солдатами, остановили группу бегущих. Только новички, вырвавшись вперед, ничего не видя и не слыша, продолжали бежать на огневую позицию первой батареи.

Лейтенант Круглов, размахивая «цейсом», бросился им наперерез. Увидев офицера с забинтованной головой, они остановились и, подстегнутые близким разрывом мины, повернули обратно, но один из них, обезумев от страха, не мог уже остановиться. Круглов споткнулся, опять вскочил и в несколько прыжков догнал парня, который успел добежать до заросшего лопухами узкого овражка.

Витковский как с неба упал в своей крылатой плащ-накидке. Выхватив из кобуры пистолет, он выстрелил в солдата, но промахнулся и опустил руку, будто раздумывая. Круглов встал между ним и беглецом. Тогда он в упор выстрелил в лейтенанта, едва успевшего заслонить раненую голову цейсовским биноклем.

Дуся подбежала первая.

— Что вы наделали?!.. — крикнула она Витковскому, за плечами которого уже стояли, переминаясь с ноги на ногу, адъютант и пожилой автоматчик.

Синев снял фуражку, склонился над лейтенантом: он умирал на руках у Дуси. Дуся плакала. Она, много раз спасавшая бойцов, которых настигали вражеские пули, ничем не могла помочь сейчас Круглову, смертельно раненному своим же генералом.