Грани веков

Теперь он уже не был в это так уверен.

Четверо всадников ехали по тракту в сторону Тулы.

***

Глава 43

Князь Шуйский в очередной раз подошел к окну, вглядываясь сквозь мутную слюду в наступающие сумерки.

С тех пор, как у него побывал тот странный монах, его не оставляло ощущение нависшей над ним смертельной угрозы.

Он, прихрамывая, направился к столу, присел, и уставился на шахматную доску с фигурками из оникса и малахита.

Когда-то к этой забаве пристрастился ныне покойный царь Иоанн, потом — Борис, опять-таки — покойный, а теперь вот — и он…

Князь передернул плечами. Последнее время он постоянно мерз, где бы он ни находился — казалось, откуда-то тянуло холодом.

Он нерешительно занес руку над ферзем, и вздрогнул, когда в дверь постучали.

— Что там? — спросил он.

— Гости к тебе, княже, — сообщил появившийся на пороге Огурец. — Трое, по виду — бояре.

— Зови, — скрепя сердце, махнул рукой Шуйский. — Да скажи печнику, чтобы топил жарче — так и сквозит из всех щелей!

Он закутался в беличью шубу, пытаясь скрыть охватившую его тревогу.

Гости… Монах упоминал о них, но не сказал, зачем они придут. Впрочем, он отчасти догадывался и сам. Известие о смерти Симеона одновременно и обрадовало, и напугало его.

С одной стороны, с души свалился пудовый камень, когда нависшая над ним опасность ареста миновала, с другой — если силам, стоящим за езуитом, было под силу убрать Годуновых, то его судьба тем более была в их руках, и осознавать это было крайне неприятно.

Гостей было трое — к облегчению Шуйского, это были не монахи, а знакомые ему бояре.

Старшего из них, опального дьяка Шерефединова, он хорошо помнил по Посольскому и Судному приказам еще со времен государя Иоанна. Позже, во время царствования сына Иоанна, Феодора, дьяк был уличен в подлоге бумаг и махинациях, и был подвергнут опале, не без годуновского, как подозревал Шуйский, участия. Последнее, что он слышал о нем — будто бы тот получил в управление добрятинскую борть и поставлял в Москву мед.

Второй гость имел на Москве худую славу чернокнижника и колдуна — чернявый Михалко Молчанов, одно время бывший в фаворе у Годунова, но потом изгнанный, по настоянию патриарха.

Третьего он помнил смутно — какой-то захудалый род, из тех бояр, что получали воеводства на далеких заставах и редко бывали в Москве.

— Здрав буди, Василий Иваныч, — степенно проговорил Шерефединов, чинно крестясь на образа, и оглаживая бороду.

— И тебе, Андрей Василич, — отозвался Шуйский, пытаясь по выражениям лиц посетителей понять, с чем те пожаловали.

— Молчанова, ты, поди помнишь, — продолжал дьяк. — А вот и тезка твой — Василий Михайлович, князь Рубец-Мосальский, воевода путивльский, и верный слуга государев.

По тому, как старик выделил последние слова, Шуйский понял, о ком идет речь.

— Стало быть, — проговорил он, — слухи правдивы? И впрямь чудесным образом спасенный царевич Димитрий ныне законный трон себе вернуть желает?

— Истинно так, — ответил Мосальский.

У него был низкий грубый голос, а в облике сквозило что-то звериное — низкий покатый лоб, густые сросшиеся брови, выдающаяся вперед нижняя челюсть.

— Кому же, как не тебе, князь, знать это, — вмешался Молчанов, едва заметно ухмыляясь. — Ты же, в свое время, в Углич ездил и своими глазами все видел.

Вон оно что! Шуйский усмехнулся про себя. Стало быть — Углич!

— Я на своем веку много чего видел, — осторожно сказал он. — Всего, иной раз, и не упомнить.

— А ты уж постарайся, — понимающе усмехнулся в ответ Шерефединов. — От слов уважаемого человека порой многое зависеть может.

Он опустился на лавку напротив князя, кивнул на доску.

— Тоже балуешься?

Шуйский пожал плечами. — А какой тут грех? Мозгами пошевелить полезно бывает. Но ты, Андрей Василич, ко мне ведь не за бирюльки разговоры вести пожаловал?

Шерефединов оскалил в улыбке желтые зубы. — Это, Василий Иваныч, как посмотреть. Может, и партейку с тобой сыграем — нынче ведь вся Москва, почитай, одна большая доска. И у кого фигур больше — тот и в выигрыше!

— Фигуры — они, конечно, много значат, — согласился Шуйский. — Токмо без пешек особо тоже не повоюешь… А пешек у московского царя поболе будет.

Дьяк наклонился к Шуйскому, сощурив и без того раскосые глаза.

— Стареешь, Василий Иваныч. Раньше, помню, до тебя первого на Москве вести доходили.

— Ты о чем? — насторожился Шуйский.

— О том, что третьего дня под Кромами войско борисово присягнуло на верность царевичу Димитрию, и теперь все города на его пути перед ним открывают врата! Ныне он на Тулу путь держит, а затем — на Москву.

Шуйский недоверчиво покачал головой. — Быть не может! А что же Телятевский?

Шерефединов перекрестился. — Зашибся насмерть, когда с коня упал.

— А Голицыны, Басманов, Ростовский?

— Братья с Петром теперь первейшие помощники царевича, — подал голос Мосальский. — А Мишаня Катырев-Ростовский с перепугу такого дера дал, что пятки сверкали.

— Тебе теперь решать, Василий Иваныч, — с нажимом сказал Шерефединов. — За чьей стороной доски быть.

Князь давно для себя уже все решил.

— Чего хотите? — спросил он дьяка.

Шерефединов кивнул. — Деловой разговор! Князь Мосальский привез слово к народу московскому от царевича Димитрия. Стало быть, завтра на Соборной площади и объявим его. Ты же, Василий Иваныч, не подведи — поведай, как на духу, что в Угличе пятнадцать лет тому назад произошло, да узнают люди правду о царевиче спасенном. Да, и позаботься о том, чтобы люди твои были поблизости при оружии. Мало ли, что может случиться, когда народ узнает правду…

При этих словах дьяка по лицу Молчанова расплылась довольная ухмылка, а Мосальский хищно раздул ноздри и в глазах его вспыхнул алчный огонек.

Шуйский, внутренне содрогнувшись, обвел глазами гостей. Ему вдруг снова стало зябко — несмотря на шубу, по спине сквозил холодок. Он встретился взглядом с Шерефединовым.

— Ладно, — хрипло сказал он. — Будь по-вашему!

***

Успенский собор Кремля был полон народа.

От обилия золота на иконостасах, одеждах священников и свисавших паникадил слепило глаза.