Гранит не плавится

Раздались голоса:

— Пусть Силин расскажет!.. Дайте слово Силину!

— Давай, товарищ Силин, поднимись сюда и расскажи, — предложил секретарь.

Я шёл на сцену, точно на казнь. Всё было таким неожиданным, а в голове вертелись слова Кости: «Все ребята отвернутся от тебя… все ребята отвернутся от тебя…»

Поднялся на трибуну, долго молчал, стараясь побороть волнение, собраться с мыслями.

Видя моё состояние, кто-то из президиума поставил около меня стакан воды, кто-то сказал:

— Ты не волнуйся, Силин! Здесь все свои, разберутся!..

Я подробно рассказал, при каких обстоятельствах познакомился и потом сдружился с Маро. Подтвердил, что, не видя в этом ничего предосудительного, я встречался с нею. В заключение сказал:

— Ещё ничего не значит, что она дочь богатых родителей и сестра её контра!.. Разве не известны многочисленные случаи, когда брат воевал в наших рядах против родного брата — белогвардейца? Маро честная девушка, она сочувствует нам. Может быть, ещё не совсем сознательная, но сочувствует. Что же касается подозрения, что я проговорился насчёт её сестры, то это ложь! Мы никогда не разговаривали с нею о Белле. Я скорее согласился бы лишиться правой руки, чем выдать кому бы то ни было, даже родной матери, наши секреты. В этом можете не сомневаться!

Не знаю, насколько убедительно прозвучали мои слова, хотя под конец я овладел собой и говорил горячо, уверенно. Некоторые товарищи из зала улыбались мне, другие кивали головой.

Посыпались вопросы — как, почему?

Кто-то крикнул с места:

— Пусть Силин расскажет, кто его дед, бабушка и вообще все родичи матери!..

После меня говорили многие. Одни в самых резких выражениях осуждали мой поступок, другие находили смягчающие мою вину обстоятельства. Но общий тон был товарищеский, доброжелательный. Все сходились на том, чтобы потребовать от меня прекращения всякой связи с Маро. Только один из оперативных работников пытался доказать, что мне не место в партии.

— По-моему, в Силине заговорила кровь, — он сам выходец из чужой среды, и его потянуло к чужакам! Внук буржуев влюбляется в дочь буржуя, тут ничего удивительного нет, так и должно быть! — оказал он, и я узнал голос того, кто спрашивал о моих богатых родственниках. — Я предлагаю исключить Силина из рядов партии, как примазавшийся элемент, и освободить его от работы у нас. Таким, как Силин, нет места ни в партии, ни в органах Чека! Нечего с ним церемониться, — заключил он.

Слушал я его и не верил своим ушам, — выходит, я чуждый, примазавшийся элемент?.. Пот градом катился по моему лицу, и от горечи, от стыда я не решался поднять глаза.

Левон сказал, что познакомился со мной в первый день моего выхода из госпиталя в кабинете секретаря горкома Брутенца, что считает меня хорошим товарищем, стойким большевиком, но и он не мог простить мне любовь к Маро.

— Я Ваню Силина информировал о Белле и вообще предупреждал о буржуйских дочерях — посоветовал быть осторожным. Но он не прислушался к моим словам и допустил ошибку. Сейчас для него может быть один выход: или мы, его верные друзья, или дочь заводчика. Пусть выбирает!..

Челноков дал высокую оценку моей работе и отчитал оратора, назвавшего меня чуждым элементом.

— Как это у тебя язык повернулся сказать такое — исключить, выгнать? Кого ты собираешься выгонять из партии? — спросил он. — Вот, оказывается, какой ты прыткий! Правду говоря, не знаю, сможешь ли ты сам работать у нас с таким характером. В самом деле, если, не разобравшись, допускаешь такую чёрствость и бездушное отношение к товарищу, то как же поступаешь ты с теми, судьба которых всецело в твоих руках? Нет, брат! Мы, чекисты, не каратели и прежде всего должны проявлять чуткость во всём, конечно, в сочетании с непримиримостью к действительным врагам. А ты — «исключить, выгнать»!.. Я уверен, что сидящие здесь никому не позволят так легко бросаться нашим товарищем. Предположим, Силин допустил ошибку, — так давайте поможем ему осознать её и исправить!..

Последние слова Челнокова зал встретил дружными аплодисментами. Покидая трибуну, он добавил:

— Не понимаю, что за поганая манера скрывать свою фамилию? Написал заявление, так имей мужество подписать его!

На трибуну поднялся Амирджанов. Зал притих, а я и вовсе пал духом, думая, что от этого сурового человека ждать пощады нечего…

— Товарищи, я за то, чтобы мы воспитывали в себе чувство непримиримости к врагам революции, — начал Амирджанов, — развивать классовую сознательность и непременно быть чуткими и гуманными. Последнее особенно важно для нас, чекистов. Впрочем, это общие положения, а теперь я перейду к вопросу, который мы здесь обсуждаем. Кто такой Иван Силин? Юноша новой, зарождающейся социалистической формации, юноша, которому суждено построить коммунизм. Его мать действительно происходит из буржуазной среды, но она порвала с ней и вышла за рабочего, большевика, стала учительницей и все свои силы, знания отдала воспитанию нового поколения. Так было, так будет с лучшей частью интеллигенции в грядущих революциях. Несовершеннолетний Силин пошёл добровольцем в Красную Армию и проявил себя с самой лучшей стороны. Скажу вам больше: командование представило его, в числе других, к ордену боевого Красного Знамени, и недавно президиум ВЦИК запросил у нас характеристику о нём. Мы с Модестом Ивановичем и секретарём партийной ячейки обсудили этот вопрос и послали хороший отзыв о работе Силина у нас. Как же после этого можно сделать в его адрес такое безответственное и оскорбительное заявление? Тот, кто сделал это, обязан извиниться не только перед Силиным, но и перед всеми нами.

В чём обвиняется Силин? В том, что он увлёкся девушкой. Явление вполне естественное в его возрасте! Но, на беду Силина, девушка оказалась дочерью богатого человека и, что ещё хуже, сестра её замешана в разгромленной нами контрреволюционной организации? Так что же, казнить его за это? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо дать одну справку. Сестра этой девушки, по имени Белла, узнала о том, что мы напали на её след после ареста эсерки Ольги Шульц, по кличке Искра. Шульц искала встречи с нею — об этом говорил на допросе священник церкви Святой богородицы. Это подтверждается перехваченным нами письмом Беллы, адресованным к одному её другу. Вот что она пишет: «Ты спрашиваешь, почему я уехала так поспешно, не предупредив и не простившись с тобой? Извини, обстоятельства сложились так, что иначе поступить не могла. Вечером следующего дня после ареста И. ко мне пришла попадья и передала записку от священника. В этой записке он сообщал, что они интересовались мною, знают, что И. хотела встретиться со мной. Медлить было нельзя. Я могла не только попасть к ним в лапы, но и подвести друзей. Дело И. ведёт тот хромой фанатик, о котором я тебе рассказывала. Хитрый, начитанный интеллигент, — такие очень опасны. Живя у нас в доме, он вскружил голову моей сестре и до сих пор встречается с нею. Вместо того чтобы убрать его, наши предпочли писать ему глупые письма. Мальчишество, и только, за эту глупость мы ещё будем наказаны…»

Как видите, здесь всё сказано с предельной откровенностью, и всякие разговоры о том, что Силин мог проболтаться, отпадают. Однако мне кажется, что правы те товарищи, которые рекомендуют Силину не связывать свою судьбу с девушкой чуждой ему среды. Пусть это будет для него испытанием воли и характера, тем более что для женитьбы он ещё слишком молод и на жизненном пути встретит ещё не одну хорошую девушку. Ну как, товарищ Силин, что ты скажешь на это? — Амирджанов неожиданно обратился ко мне.

— Я люблю её! Она хорошая, но если надо… — У меня не хватило духа произнести последнее слово.

— Во всяком случае, целесообразно и для тебя полезно, — сказал Амирджанов.

— Разрешите встретиться с Маро и объясниться с нею, — попросил я.

В ответ тот же злой голос крикнул с места:

— Сантименты!.. Интеллигентщина!

— Чепуха! — Амирджанов повысил голос. — Почему мы должны допускать, чтобы о нашем товарище плохо думали даже люди из другого лагеря? Правильно, Силин, повидайся и объясни ей всё как сумеешь. Такой поступок будет куда честнее, чем бежать от неё как трусу!

Все согласились с Амирджановым, и собрание на этом закончилось.

…Шёл домой шатаясь, знобило. Понимал я, конечно, что обязан выполнить волю партийного собрания, — иначе и думать не мог. Но что-то протестовало во мне… Как я объясню ей?..

Тётушка Майрам, думая, что я заболел, напоила меня горячим чаем и, ворча, что мы совсем не умеем беречь себя, уложила спать…

Миновал не один день, прежде чем набрался я храбрости и написал Маро.

Она пришла в назначенный час, радостная, с улыбкой на лице. А я стоял перед ней как истукан и не знал, с чего начать, что сказать. Накануне приготовил целую речь, но сейчас всё вылетело из головы. Наконец заговорил. Сказал не то, что нужно было, — сказал, что скоро уезжаю, может, быть, надолго. Пообещал написать при первой возможности. Протянул ей руку на прощание…