Граждане

«Почему он молчит?» — в смятении недоумевал Павел. Он уже немного презирал Лэнкота и в то же время жалел его. «Ну, чего он боится? — твердил он про себя. — Ведь не может все это быть правдой…» Он посмотрел на потное и бледное лицо Лэнкота, и ему стало стыдно за него.

Прозвучало имя Зброжека. Кто-то, — кажется, Снай — рассказал, что Зброжек поранил руку стеклом, и рана загноилась. Теперь ему впрыскивают пенициллин, и он уже неделю лежит в постели. Этим и объяснялось его отсутствие на прошлом и нынешнем собрании. — Я так и думала! — усмехнулась Хоманек. Завязался общий разговор, все галдели разом, забыв о Лэнкоте. И тут только взял слово Павел.

Он пробовал защищать Лэнкота, но и сам сознавал, что защищает его слабо. После первых же фраз он осекся, смущенный неприязненными взглядами. В глазах Магурского, смотревшего на носок своего башмака, Павлу чудилась насмешка. И в нем постепенно разгорался гнев.

— Вы превратили собрание в суд, — говорил он. — Забыли только тоги надеть! Однако я должен констатировать, что ни от кого, кроме товарищей Сремского и Лэнкота, не слышал здесь ни одного слова самокритики.

— А вы начните с себя, — прогудел Магурский. — Вам есть что сказать.

Павел сердито уставился на него.

— Что вы имеете в виду? — бросил он сквозь зубы.

— А хотя бы ваш репортаж об «Искре», — спокойно пояснил хромой публицист. — Неужели вы не понимаете, сколько вреда он наделал?

— Вреда? — Павел пожал плечами. — Извините, товарищ, я там был, а вы сидели в Варшаве. У вас, быть может, есть телепатические способности, а я предпочитаю видеть вещи вблизи.

— Минутку! — перебил его Сремский. — Вы уверены, что те, кто вам давал сведения, не обманули вас?

— Уверен. Мои сведения совпадают с теми, которые имеются у руководителей партии. Но, разумеется, у вас всех есть собственное мнение, которое вы себе составили, находясь за триста километров от завода. Поздравляю!

Он потряс головой в знак того, что ему больше нечего сказать, и в эту минуту встретил пристальный взгляд Бергмана.

— Ей-богу, Чиж, я вас не понимаю, — примирительно сказал он. — Чего вы упрямитесь? Ведь всем ясно, что вы сделали серьезный промах. Сами подумайте: переложить всю вину с дирекции на рабочих — это ли не промах? А вы именно так и сделали в своем репортаже. Между тем, по всей видимости, на «Искре» дело обстоит совсем иначе. Не горячитесь, подумайте…

— О чем? — запальчиво возразил Павел. — Лучше вы сядьте в поезд и поезжайте туда сами. Я не одну ночь мотался в вагоне. «По всей видимости»! Я не полагался ни на какие «видимости». И, наконец, повторяю вам: мое мнение об «Искре» целиком сходится с мнением руководства партии. Товарищ Лэнкот может это подтвердить.

Все мгновенно повернулись к Лэнкоту, который сидел в сторонке, всеми забытый.

— Мне об этом ничего не известно, — промямлил он, закрывая глаза.

— Как! — шопотом выговорил Павел. — Да ведь вы сами…

Он смотрел на Лэнкота оторопев. Тот только шевельнул кадыком и ничего не ответил.

— Вы же сами сказали мне, — тихо напомнил ему Павел, — что партия давно интересуется «Искрой». Неужели не помните? И что по указанию партии следует помочь дирекции завода…

Лэнкот сделал рукой нерешительный жест, словно заслоняясь от кого-то.

— Я этого не говорил, — пролепетал он. — Никогда я этого не говорил…

В наступившей тишине Павел долго смотрел на Лэнкота широко открытыми глазами.

3

Лэнкот запомнил взгляд Чижа. Возвращаясь домой в автомобиле редакции, он все еще ощущал на себе этот взгляд и раз-другой даже бессознательно провел по щекам ладонью, словно хотел стереть его. Но это была мелочь по сравнению с остальным. В его ушах еще звучали голоса обвинителей: Мазурского, Яхника, Бергмана, Сная…

Сейчас, когда все было позади, он не находил в себе больше ненависти. Видно, побеждают те, кто сильнее. Им овладело какое-то оцепенение, слабость, близкая к покорности. Вспомнились медвежьи лапы Магурского. Возможно, что через неделю он этими лапами будет держать телефонную трубку, сидя за столом главного редактора. Он или Бергман. Да, как бы там ни было, для него, Лэнкота, все кончено…

«Конец», — с тупым удивлением твердил про себя Лэнкот. Он сидел на мягком сиденье автомобиля, как Иов, зная, что через несколько дней придется уже ходить пешком, ибо машина была собственностью редакции, и злобно смотрел на спину шофера Томчыка. Томчык, член партии, присутствовал на собрании и был свидетелем его позора. Он, правда, не выступал, но принимал молчаливое участие в самосуде. Наверное, в уме этого простака все перевернулось вверх дном. Лэнкот тупо всматривался в загорелый затылок шофера. Он ненавидел его за вежливую сдержанность, в которой чувствовалось сознание своей равноправности.

Лэнкот был очень утомлен — не столько пережитым сегодня, сколько мыслями о том, что его ожидает. Забившись в угол, он перебирал в уме все виды партийных взысканий. Исключат? Совсем или на время? Дадут выговор с предупреждением? В лучшем случае отправят в глушь работать в какой-нибудь ничтожной газетке. Лэнкот уже видел грузовик у ворот и людей, выносивших из его квартиры мебель. Потом — себя и Люцыну на скамейке, на площади провинциального городка. Может, в Ченстохове? Паек по карточкам, разъезды в битком набитых поездах, зависимость от уездных активистов. Безвестное провинциальное существование… Съежившись и трепеща, представлял он себе, как его, Здзислава Лэнкота, словно щепку, уносит серая угрюмая река жизни. Этого он больше всего боялся.

Автомобиль медленно прокладывал себе дорогу между пешеходами, переходившими мостовую на площади Наполеона. Вдруг Томчык затормозил, тихо выругавшись. В оконце мелькнул козырек милиционера. — Документы! — услышал Лэнкот его голос, и машинально полез в карман за бумажником, но в руках шофера уже зашуршала регистрационная карточка.

— Первый раз случилось, пан начальник, извините! — сказал Томчык, нарушивший правила движения.

— Каждый из вас так говорит! — милиционер покачал головой и записал номер в книжку. — А потом — кровь на мостовой. — В его мясистой красной руке карандаш совсем не был виден.

— Ну, ладно, трогай! — с улыбкой сказал он через минуту, возвращая шоферу бумаги, и заглянул в боковое окно, приложив два пальца к козырьку. Лэнкот увидел розовое лицо и голубые глаза двадцатилетнего парня. И дрогнул, вспомнив мальчишеское лицо репортера Яхника, обвинявшего его в оппортунизме и в том, что он подавляет в людях всякую индивидуальность. Да, все они столковываются за его спиной без слов, одними взглядами — Яхник, милиционер, шофер Томчык…

Лэнкот вздохнул, подумав о Люцыне, ее всегда озабоченном лице и нежных, бережных руках. Вот она сейчас узнает от него все и примет весть о катастрофе со своей обычной покорностью, рожденной постоянными дурными предчувствиями. Он спешил к ней, чтобы не оставаться наедине со своим позором. — Люцына, — скажет он ей уже с порога, — свершилось, всему конец!