Граждане

А позднее, оставшись один в учительской, он положил на ладонь и осторожно понюхал нежно благоухавшие фиалки. Они ничем не были перевязаны, и Моравецкий с легким беспокойством начал шарить в карманах: нашел не веревочку, а какой-то заскорузлый и ветхий обрывок шнурка от ботинок, бог весть откуда затесавшийся в карман его пиджака. Им он заботливо перевязал букетик, не слишком туго, чтобы не искалечить стебельки.

Когда он после уроков возвращался домой, улицы были еще залиты весенним светом. Он пошел пешком, расстегнув пальто и бережно придерживая рукой в кармане влажные фиалки. Он беспрестанно напоминал себе, что дома ждет его важное дело, которое нужно сделать как можно скорее, — и тогда прибавлял шагу, почти бежал, оставляя позади прохожих, грохот и гам.

Дома он поставил фиалки в вазочку подле портрета Кристины, и на душе у него стало удивительно легко и покойно. Погладил цветы кончиками пальцев. Лепестки чуточку смялись, но не утратили своего аромата.

Только сейчас Моравецкий почувствовал, как сильно он устал. Когда Вонсовская подала обед, она застала его за письменным столом. Он сидел в пальто, сгорбившись, бледное лицо его было потно. Она помогла ему снять пальто, а он улыбался и говорил тихо: — Спасибо… спасибо.

2

На второй день процесса допрашивались обвиняемые и свидетели. Все чаще звучал выразительный и внятный бас прокурора. Слушая его, Моравецкий представлял себе молодого человека с лицом смуглым и суровым. Прокурор задавал лаконичные деловые вопросы, употребляя по временам термины диверсантов и разведчиков. Обращаясь к Дзялынцу, начинал так: — Подсудимый Дзялынец, скажите… — Дзялынец отвечал четко и коротко.

Организация, к которой он принадлежал, была преемницей одной из групп «лондонского подполья» военных лет. Назывались псевдонимы людей, бежавших за границу, фамилии вожаков польской эмиграции.

— Подсудимый, когда вы впервые связались с «Дергачем»? — спросил прокурор.

— В июле 1949 года, — спокойно ответил Дзялынец.

— При каких обстоятельствах?

— Подсудимая Красуская устроила нам свидание в «Охотничьем» баре на Новогродской улице. Я знал «Дергача» еще со времен оккупации.

— О чем у вас был разговор? Может, вы припомните?

— «Дергач» тогда только что приехал из Лондона, — пояснил Дзялынец. — Он расспрашивал меня о здешних настроениях. Говорил, что война на носу, и дал мне ряд указаний.

— Какие же это были указания? — спросил прокурор тоном учителя, который рассчитывает на хороший ответ ученика.

— Насчет методов работы. «Дергач» придавал важное значение «психической мобилизации» людей ввиду близости войны. В особенности — подготовке интеллигенции и молодежи. Он поручил мне держать связь кое с кем. Между прочим и с техническим отделом через подсудимого Августиновича. И еще — организовать распространение листовок, которые…

— Которые должны были способствовать «психической мобилизации»? — докончил за него прокурор. — Другими словами, разжигать ненависть? Подстрекать к убийствам?

В голосе прокурора не было теперь прежних поощрительных нот. В нем клокотал гнев. Из приемника послышались возбужденные перешептывания публики и какой-то шум вроде свиста ветра. У микрофона кто-то кашлял. Моравецкий ждал ответа Дзялынца.

Но раздался снова голос прокурора:

— Подсудимый Дзялынец, попрошу ответить на следующий вопрос: знали вы о совершаемых вашей организацией убийствах активных членов ПОРП? Например, в Замойском и Скаржиском уездах? Я полагаю, что как организатор пропаганды вы не могли о них не знать.

Минуту-другую длилось молчание, потом прозвучал ответ Дзялынца:

— Конечно, я сознавал, что в политической борьбе эти методы неизбежны.

«Негодяй!» — подумал Моравецкий.

Цинизм подсудимого вызвал естественное возмущение публики, — сообщил баритон диктора.

Потом несколько вопросов задал председатель суда. Он, вероятно, был человек пожилой: говорил монотонно и с расстановкой. Вопросы его касались банды «Рыбака», жертвами которой пали активисты ПОРП в Скаржиском уезде, Ян Майда и отец и сын Бернацкие. Всех троих бандиты ночью увели из дому, а трупы их только через неделю нашел патруль милиции между штабелями дров на опушке леса.

Председатель спросил, был ли Дзялынец осведомлен о деятельности этой банды и передавал ли ей тоже «пропагандистские материалы».

Дзялынец ответил, что материалы он рассылал через «Агату», то есть Красускую. Сети их организации он не знал. «Непосредственными актами» не занимался.

Председатель предложил ему подойти к судейскому столу. Зашуршала какая-то бумага. — Подсудимый, вам этот текст знаком? — Дзялынец ответил, что это одна из отредактированных им листовок.

— Да, это ваша листовка. Люди «Рыбака» оставили несколько штук во дворе у Бернацких.

Председатель долго откашливался, словно умышленно пережидая, пока не утихнут свист и треск в радиоприемнике. И, наконец, продолжал:

— Вы не могли не предвидеть таких последствий своей пропаганды. И совесть ваша молчала?

Дзялынец возразил довольно равнодушно:

— Я выполнял свои обязанности.

«И в это самое время он по вечерам ходил ко мне в гости!» — вспомнил Моравецкий.

— Такова была «психическая мобилизация», которую проводил профессор Дзялынец, — заключил диктор.

Затем давали показания свидетели, среди других и вызванный в суд ученик Кнаке.

Моравецкий слушал, испытывая не жалость, а ужас. До сих пор он думал о людях, сидящих в тюрьме, с невольным сочувствием, которое, вероятно, объяснялось тем, что он не верил в исправительное влияние изоляции. Осужденных он жалел не потому, что снисходительно относился к их преступлениям, а потому, что такая кара, по его мнению, никакой пользы принести не могла. Он страдал, когда видел, как конвойные ведут арестованного: это зрелище говорило об унизительном бессилии общества против зла.

Но Дзялынец избавил его даже от этой невольной жалости. Он давал показания хладнокровно и резким тоном; так говорят люди вооруженные. Моравецкий не видел его лица, но был уверен, что оно выражает презрительное спокойствие. Перед судом стоял человек в броне. Он сознавался в своих преступлениях только потому, что этого требовали обстоятельства, но ничуть не раскаивался в них. Он говорил: «Это было согласно с моими убеждениями» или «Я считал, что так надо» — и всем было ясно, что слова его означают: «Я и сейчас считаю, что так надо, это и сейчас согласно с моими убеждениями». Диктор назвал Дзялынца «преступником с профилем мыслителя».