Граждане
Шрифт:
— Не курите, пожалуйста, мне дым вреден! — сказал математик кашляя. Агнешка посмотрела на него через плечо.
— Почему-то дым становится вам вреден только в тех случаях, когда курит женщина.
«Здорово его отбрила!» — порадовался в душе Моравецкий. Шульмерский зашуршал газетой, сделав такое движение, словно хотел ее скомкать, и при этом Моравецкому бросилась в глаза фотография на оборотной стороне: Дзялынец, дающий показания на суде. На снимке отчетливо выделялся его резкий и выразительный профиль. «Преступник с профилем мыслителя» — вспомнил Моравецкий. Пониже, за спиной Дзялынца, виднелась голова милиционера. Надпись над
Через некоторое время вошел ксендз Лесняж. В дверях он разминулся с выходящей Агнешкой. Моравецкий про себя чертыхнулся: следующий час у него был свободный, и он пожалел, что не укрылся в библиотеке. Не поискать ли Реськевича? Старик только что гремел ключами где-то в коридоре, но после звонка куда-то исчез. Наверное, его опять заперли в уборной…
Моравецкий отказался от своего намерения и протянул руку за следующей тетрадкой.
Ксендз уселся, шурша сутаной. Развернул хрустящую бумагу, достал булку и разделил ее пополам. Моравецкий из-под опущенных век видел его пухлые белые пальцы и в них — розовый ломтик ветчины. Ему стало противно.
— Читали? — спросил у ксендза математик, показывая газету. Они многозначительно переглянулись, потом оба украдкой посмотрели на Моравецкого. Шульмерский сделал пренебрежительный жест. «Ага, — подумал Моравецкий, — это означает, что при мне можно разговаривать не стесняясь». Видимо, Шульмерский считал его за «своего».
— Ну, что вы на это скажете?
Ксендз кашлянул и, не переставая жевать, закрыл глаза. Моравецкий сосредоточенно разбирал аккуратный почерк Антека Кузьнара:
«Реформы Любецкого имели целью… Со времени возникновения первых магнатских мануфактур…»
Ксендз вытер пальцы и завернул в бумагу недоеденную половину булки.
— Такими методами не переделаешь человека, — сказал он тихо.
Шульмерский одобрительно кивнул головой. Потом встал и подошел к окну. Гелертович незаметно ушел из комнаты.
«…первых магнатских мануфактур, — пытался читать Моравецкий, — в которых работали крестьяне, переведенные на барщину».
— Я простудил мочевой пузырь, — сказал математик встревоженно. — Подумайте, в такую погоду!
— Я знаю хорошее средство. Травка такая, вы ее достанете в любой аптеке.
— Спасибо. Я сейчас вернусь.
Когда Шульмерский вышел, ксендз Лесняж достал требник. Моравецкий поднял глаза от тетрадей и встретил его внимательный, озабоченный взгляд.
— Скажите, пожалуйста, отец Лесняж, с каких пор вы стали лжецом?
Он нащупал в кармане ключик и сжал его в руке.
— С каких пор вы стали лжецом? — повторил он.
— Сын мой!.. — начал ксендз самым елейным тоном.
— Ведь вам наплевать на всякие «методы». Вы лжете. Вы сегодня же охотно приказали бы сжечь на костре людей, которые утверждают, что земля вращается вокруг солнца. Ведь верно?
— Вы с ума сошли! — прошептал ксендз. — По какому праву…
— Погодите, — перебил его Моравецкий. — Скажите мне, сколько раз вы давали отпущение грехов молодчикам, которые сознавались на исповеди, что застрелили
коммуниста? Ну, сколько? Припомните. Методы… Методы! Да вы бы рады сжечь на костре весь земной шар, истребить на нем все живое.— Не гневите бога! — сказал ксендз вставая. — Молитесь! Бог видит ваше горе…
Моравецкий рассмеялся. Ксендз торопливо направился к дверям.
В учительскую вошел Шульмерский и спросил, что случилось. Лесняж шепнул ему несколько слов и вышел, прошумев сутаной.
— Ксендз разнервничался, — сказал Шульмерский, когда они с Моравецким остались наедине. — Что это вам в голову взбрело?
Моравецкий, улыбаясь, продолжал проверять тетради. Шульмерский сел рядом.
— Не могу вас раскусить, паи Ежи. Странный вы человек! Ну, чего вы ерепенитесь? Что касается меня…
Он не договорил, так как в эту минуту в учительскую заглянул Тарас из одиннадцатого «А». Он делал Моравецкому таинственные знаки и улыбался как-то особенно светло и умильно. Моравецкий кивнул ему и собрал тетради, обрадовавшись, что нашелся предлог уйти от Шульмерского.
— Чего тебе, Тарас? — спросил он, когда они остановились у аквариума.
Тарас оглянулся с явным беспокойством: на подоконнике сидели Кузьнар, Збоинский и Свенцкий.
— Пожалуй, тут неудобно, — сказал он меланхолическим тоном.
— Почему же? — удивился Моравецкий. — Мы и здесь можем поговорить без помехи.
Тарас опять оглянулся, — видимо, его что-то смущало. Но сидевшие на подоконнике с необычайным интересом созерцали лампочку над аквариумом.
— Пан профессор, — начал Тарас заискивающе. — Я насчет выпускных экзаменов… Хочу вас предупредить, что на вопросы о крестьянстве я отвечать не смогу.
Тарас вздохнул и с выражением глубочайшей грусти заглянул в глаза учителю.
Моравецкий поправил очки.
— То есть как это понимать, Тарас?
Тарас слегка поклонился.
— Мне совесть не позволяет скрыть это от вас, пан профессор.
— Нет, это уже переходит всякие границы! — рассердился Моравецкий. — До экзаменов в твоем распоряжении еще целых полтора месяца, а ты приходишь с таким заявлением! Завтра же начинай готовиться — вот и все!
— Дело тут не во времени, пан профессор, — пояснил Тарас. — Просто крестьяне меня не интересуют. Они мне глубоко чужды.
Моравецкий высоко поднял брови и пытливо всмотрелся в Тараса.
— Слушай-ка, Тарас, — сказал он подозрительно, — за кого ты, собственно, меня принимаешь?
— Смотря с какой точки зрения, пан профессор, — ответил Тарас осторожно.
Три товарища на подоконнике попрежнему были поглощены созерцанием лампочки.
— Уж не считаешь ли ты меня дураком? — поинтересовался Моравецкий.
— Это совершенно исключается, — подумав минуту, возразил Тарас с полным убеждением.
— И ты полагаешь, что твое заявление совместимо со званием зетемповца?
— Простите, как вы сказали? — Тарас, повидимому, не расслышал.
— Я, кажется, ясно сказал. — Моравецкий толстым пальцем дотронулся до пуговицы на куртке Тараса. — Ни на какие потачки с моей стороны ты не рассчитывай. Времени впереди достаточно. Можешь засесть за книги вместо того, чтобы торчать постоянно на углу Смольной. Думаешь, я этого не знаю?..
— Это уже дело прошлое! — вздохнул Тарас, моргая ресницами.
— Факт, пан профессор! — подтвердил Збоинский с подоконника. — Это уже неактуально. Он теперь выстаивает перед музыкальной школой на Медовой.