Граждане

— Будущим летом Бронка, наверное, уедет, — сказал Кузьнар, намазывая масло на хлеб. — Тогда ты сможешь занять ее комнатушку возле кухни… Все-таки там ему будет удобнее, правда, Бронка?

Павел отложил нож. Он чувствовал, что у него горят щеки и уши. Искоса посмотрел на Бронку.

— Я уеду еще раньше, — отозвалась она, поднимая плечи. — Весною, как только сдам экзамены.

— Слыхал? — засмеялся Кузьнар. — Как только сдаст экзамены. Бедовая! Возьмется за что-нибудь, так за ней не угонишься! Ты с ней не шути, Павел!

— Будет тебе, отец! — сказала Бронка. Кузьнар откашлялся и, жмуря один глаз, выразительно подмигнул Павлу.

— Отрежь-ка отцу еще хлеба!

Бронка нарезала несколько кусков и откинула челку, свесившуюся ей на брови. Павел посматривал то на нее, то на Кузьнара. «Неужели это у них и вправду так?» — недоверчиво спрашивал он себя. Он знал подлинные отношения сестры и зятя и видел, как умело они на людях скрывали свои отношения. «А эти, может, не притворяются?» — размышлял он, наблюдая Кузьнара и Бронку.

— Нет, спасибо, больше не хочу, — сказал он вслух, покачав головой, когда Кузьнар велел Бронке налить гостю еще чаю. — Я уже сыт.

Отказ звучал почти невежливо. Заметив, что оба, отец и дочь, озабоченно переглянулись, Павел покраснел до корней волос. Но Кузьнар тотчас же принялся чистить кусочком проволоки свой стеклянный мундштук, а вычистив, посмотрел в него на свет, опять зажмурив один глаз.

— Чижей было пятеро, — сказал он помолчав. — Твой отец — средний: у него было два старших брата и два младших. Самый старший, Станислав, работал на «Фортуне» у Паустов и во время забастовки дал директору в морду… Директор этот был швейцарец, по фамилии Кнолль.

Павел был очень утомлен. Город, куда он приехал, вдруг показался ему огромным. «Семьсот тысяч жителей! — подумал он. — Нет, не смогу я тут пробиться». На другой день он должен был явиться в партийный комитет. Павел всегда старался произносить слово «партия» без ударения, так же просто, как говорится «дом» или «родина». Но слишком сильны были чувства, которые это слово вызывало в его душе, и он не мог их скрыть под равнодушным тоном. Партия! Говоря о ней, он смотрел на собеседника глазами, потемневшими от волнения.

В его анкете был один пункт, которым он очень гордился: происхождение. В семье Чижей, потомственных рабочих, все боролись за революцию, не жалея сил. Вот, например, Станислав Чиж, его дядя, дал пощечину капиталисту, и его сослали потом далеко, в край снежных равнин, который Павел через много лет после его смерти искал в своем школьном атласе. А другой Чиж, Вацлав? Этот бежал из П. в 1905 году и объявился потом на одесских баррикадах. Двое младших, Тадеуш и Виктор, в свое время организовали в Лодзи забастовку трамвайщиков.

— Есть сведения, что один из них во время последней войны командовал советским полком на белорусском фронте, — сказал Павел.

— Гм… Под своей фамилией? — спросил Кузьнар, всматриваясь в Павла сквозь табачный дым.

— Это не выяснено, — ответил Павел. — Но что воевал он там, мы знаем наверное.

Он сидел в полуоборот к Кузьнару и, опершись локтем на стол, курил, стряхивая пепел на тарелку. Опять перехватил любопытный взгляд Бронки. Она откинула со лба волосы, словно для того, чтобы лучше разглядеть гостя, и спросила:

— А ты член партии?

Павел вместо ответа выразительно усмехнулся и посмотрел на Кузьнара, но тот уже опять ковырял проволокой в мундштуке. Павел прочесал пальцами свой чуб и заговорил о родном П.

— Да, город их издавна связан с рабочим движением, там сильны старые революционные традиции, там боевой пролетариат. Жив еще кое-кто из старой гвардии, — например, Феликс Бернацкий из СДКПиЛ [6] . Ну, а новые люди еще только растут.

— А ты не захотел там оставаться? — спросила Бронка вполголоса.

6

Социал-демократия Королевства Польского и Литвы. С.-д. партия рабочего класса, существовавшая с 1900 по 1918 год. — Прим. ред.

Павел метнул на нее подозрительный взгляд и потупился. И чего это девчонка пристает?

— Убери-ка со стола, Бронка, — распорядился Кузьнар. Но тут у входной двери кто-то позвонил, и через минуту в прихожей послышались смех и шушуканье. Потом в столовую вбежали Бронка и еще другая девушка. Павел растерянно вскочил.

— Отец, Агнешка пришла! — объявила Бронка, таща за рукав девушку в кожаной куртке.

Кузьнар, мурлыча от удовольствия, пошлепал гостью по спине, как шлепают лошадь. А та смеялась, оглядывая комнату и троих людей. Казалось, она все видит одновременно и ничуть не удивлена присутствием Павла.

— Ага! Агнешка! — гудел Кузьнар. — Вот кстати! Ну-ка, скажи, к кому пришла, а? Павел, это Агнешка Небожанка. Ты к ней хорошенько присмотрись, другую такую даже в Варшаве нелегко сыскать.

— Отец! Ты опять за свое? — прикрикнула на него Бронка. — Агнешка этого не терпит! Знакомьтесь. Это наш родственник, Павел Чиж. Он у нас будет жить.

Павел стоял, не глядя на гостью. «Кто же она?» — гадал он про себя. Девушка шагнула к нему, протянула руку. Лицо ее стало серьезно, и она посмотрела прямо в глаза Павлу. Целую минуту длилось напряженное молчание. Павла смутил ее взгляд, какой-то очень уж ясный. Он вслушивался в ее голос, когда она заговорила с Кузьнаром. Агнешка села, расстегнула куртку. Под курткой был серый свитер и небрежно завязанная на груди косынка в зеленых и красных разводах.

— Почему не садишься, Павел? Не стесняйся Агнешки, она своя. — Кузьнар подтолкнул Павла к стулу и насильно усадил его. — Она учительница в той школе, куда ходит наш Антек. Агнешка, объясни-ка, чему ты там ребят учишь? Ботанике, слышишь, Павел? Ботанику она преподает в младших классах. А еще недавно сама была школьницей, понимаешь?

Агнешка засмеялась.

— Что ж тут особенного? — сказала она низким звучным голосом. — Ведь так всегда и бывает: сначала человека учат, а потом он учит других… Правда? — Она с улыбкой посмотрела на Павла.

— Человек, человек! — передразнил ее Кузьнар. — А может, не человек, а курица?

Павел вдруг почувствовал, что ему очень хочется остаться в этом доме. Он еще не во всем разобрался, но у него было такое ощущение, словно он глубоко погружается в жизнь, и дом Кузьнаров полон этой еще неизведанной им жизни, которая, как вода в реке, когда в нее медленно входишь, поднимается все выше, доходит тебе до груди, до сердца. Щеки его горели, он прятал от всех глаза, боясь выдать бурлившие в нем чувства и беспорядочные, спутанные мысли.