Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Так кому же послать? Блажеку? Тихоне? Блажек, зимой и летом в шерстяном шарфе, сидел в углу кафе с бокалом натурального сока да потирал свои влажные, холодные руки. Подолгу молчал, с умным видом хмуря брови, а потом разражался каким-нибудь афоризмом, удивляя всех. Браво, доктор, в тихом омуте… Нет, такому посылать воззвание нельзя. Этот трусливый министерский чиновник типа «чего изволите», встретив Бриха на улице, сказал, что вступил в компартию, — жизненная необходимость, у меня семья, понимаете? — и не слишком радушно пригласил к себе домой сыграть в шахматы. Он теперь принципиально играет только дома, с зятем. А вы читали «Азию» Гунтера? Остроумная, занимательная книга! Будьте здоровы, доктор! Подал Бриху свой влажный плавник и прошелестел прочь в своем дождевике. Трус!

Иногда заглядывал в кафе еще некий Шпачек, о его появлении с готовностью возглашал Тучка: «А-а, наш поэт!» Шпачек говорил мало, зато сбивчиво и презрительно отзывался обо всех современных поэтах, делая исключение лишь для немногих. «Единственной ценностью в наше время становится исключительность», — вещал он — и сам руководился этим постулатом. Известно было, что он издал несколько сборников, которые тотчас же были преданы забвению. Скука, невнятица, абстракция! «Подлинный поэт пишет нынче только для себя, не подлаживаясь к подлому вкусу улицы». Шпачека волновали только коньяк да философия экзистенциализма, но он же яростно ссорился с Матерной, экзистенциалистом до мозга костей, обвиняя его в недостаточной эрудиции. Шпачек последовательно отвергал все, признавая единственным под солнцем поэтом лишь одного — но всякий раз иного. И надписи на стенах! И меню! Он охотно пророчил гибель свободы творчества и два года, с назойливостью торговца вразнос, надоедал всем делом Зощенко — Ахматовой, хотя и сознавался, что не читал ни строчки ни того, ни другой. Его воззрения были путаны, изменчивы, как апрельская погода. То он ругался с Тучкой, обвинял его в фальши, в приязни к заплесневелой буржуазии, объявлял себя сторонником национализации, чуть ли не за грудки хватал оппонента, то… Как-то вечером Шпачек прочитал Бриху одно из своих последних стихотворений — нет, это он не станет печатать, не отдаст на поругание идиотам! Читал он эти стихи на улице, под фонарем, и слушателю становилось тошно от панегирического восхваления атомной бомбы, от садистского призыва к гибели, к истреблению человечества. Это стихотворение Шпачек объявил рассветом новейшей поэзии атомной эры, атомной поэзии. «Сильный табачок для овечьих мозгов — кто меня поймет, а?» Под конец расплакался и выхлестнул на ощутившего непреодолимое отвращение Бриха целые ведра сетований человека, единственно зрячего среди сотни ослепленных скотов, взял в долг сто крон и отбыл. Дуралей! Да и вся эта компания случайных людей, где все — чужие друг другу… Почесать язык с ними можно, но согреться — нет! Это неверный путь.

Задумавшись над своими прокламациями, Брих не расслышал слабого стука в дверь и не успел спрятать свои бумаги, когда в комнату вошел Патера, ведя за ручку маленькую Аничку.

— Не сердитесь, доктор, — смущенно переминаясь, пробормотал Патера.

Бриху он показался изменившимся — воспаленные глаза на пепельно-бледном лице, словно изжеванном бессонницей… Совсем не прежний Патера, с искорками доброго настроения в глазах! Патера, которого Брих всегда считал воплощением тихой, спокойной силы.

— Господи, что с вами? Я вас давно не видел — вы не больны?

— Нет, нет, только вот голова в последние дни… что-то беспокоит. Но это пустяки…

Поколебавшись, он выдавил наконец странную просьбу.

— Может, это вам не с руки… Дело-то вот в чем: я вызвался поехать в Кладно, добровольно отработать смену. Уголь, знаете ли, — у них там какие-то нелады… И мы с женой как-то не успели договориться, она ушла на прогулку с малышом, мамы тоже нет дома… и вот Аничка остается одна. А наш грузовик того гляди уедет… Так я хочу вас попросить, нельзя ли ненадолго оставить у вас девчушку? Жена вернется с минуты на минуту…

Что его привело ко мне? — размышлял Брих, пока смущенный Патера выговаривал свою просьбу. Какую роль играет в моей жизни этот простой человек? Какое тепло он излучает? Бартош — тот иной. Тот умеет говорить, аргументировать, и если бы он, Брих, скрестил оружие с Бартошем, — тот, возможно, и проиграл бы, но ни за что не признался бы в проигрыше. А от Патеры исходит тепло и простое дружелюбие. Близкий человек.

Брих подметил, как облегченно вздохнул сосед, когда он согласно кивнул. Нимало не медля, Патера нахлобучил кепку — и дверь за ним закрылась, будто Патера торопился убежать.

И вот они остались вдвоем — доктор Брих и маленький ребенок. Аничка стояла возле его кресла, уставясь ему в лицо голубыми глазами, ее пальчики крепко вцепились в подлокотник. Брих не был подготовлен, непосредственность детского взгляда его озадачивала, хотя вообще-то оба признавали друг друга. Потом на губках девочки родилась улыбка, такая доверчивая, шедшая прямо из души, — и Брих улыбнулся ей, погладил по тоненьким косичкам, и все сразу стало славно. Ну что, Аничка, чем же нам с тобой заняться?

Он подвел ее к приемнику, включил светящуюся шкалу и снова погасил — это она уже знала. Дома у них тоже есть «ладно».

Брих откопал в книжном шкафу потрепанную книгу сказок, почитал ей про принца Баяю, благовоспитанная девочка слушала его, не прерывая; надув губки, она не сводила голубых своих глаз с его губ, но Брих подметил, что четырехлетний умишко воспринимал сказку разве что наполовину, — и умолк. «Еще, еще!» — запросила она. Больше всего ей понравились картинки. Вот это дракон — у-у! Брих снял с полки фигурку Будды, который смешно раскачивал головой, отдал ей. Аничка с любопытством ощупала фигурку пальчиками, и, когда Будда закачал головой, девочка рассмеялась жемчужным смехом. Обрадованный Брих тоже засмеялся — и началась игра. Они возились на ковре, как два ребенка, Брих катал ее на спине, затрубил, как сердитый слон — к неописуемому ее восторгу, — потом схватил на руки и стал бросать на кушетку, так что только пружины стонали.

«Хай-хуп!» — кричала Аничка, шаловливо переворачиваясь на животик. Потом они стали болтать, Аничка с женской мудростью осведомилась, почему он шепелявит, если уже взрослый, и что значит слово «доктор», и есть ли у него папа, который работает на заводе. А Бриху казалось, что под захлебывающийся смех ребенка он пробуждается от какого-то липкого сна.

Маленькой непоседе надоело разговаривать, она сползла с кушетки и принялась обследовать комнату. Чужая комната всегда вызывала в ней любопытство. Сколько всяких тайн, сколько интересных закоулков! Поднявшись на цыпочки, дотянулась до стола, нащупала копии воззвания; ее действия сопровождал удивленный взгляд взрослого дяди.

«Дядя, а ты умеешь делать голубя? Сделай, дядя!» — просили голубые глазки. Вот ведь любопытная! Брих хотел было отнять у нее бумаги, но его остановил ее вопрошающий взгляд. Аничка протянула ему листки с обезоруживающей доверчивостью и терпеливо стала ждать. Что с тобой, дядя? Отчего ты хмуришься?

Что делать? Брих еще поколебался, но потом быстро перегнул первый лист. Как же это, господи, делается? Сколько бумажных голубей сделано его руками, сколько их он выпустил в небо? Работа увлекла его — в каждом мужчине сохраняется мальчишеская страсть к игре, подумалось ему. Вот так — а теперь еще хвост… Готово! Как я неловок, у голубя слишком тяжела задняя часть, надо оторвать немного… Ну, вот!

— Смотри, девочка!

Бумажная птица полетела под восхищенный визг Анички и беспомощно ткнулась в стенку у окна. И второй голубь, и третий покружились над столом и упали за печкой. Еще! Аничка подпрыгивала, подпрыгивали ее косички, девочка хлопала в ладошки, бегая за голубями, как собачка. А из окна не выпустим?

Брих захохотал во все горло. Смеялся над Аничкой, над самим собой, надо всем — но в этом неудержимом хохоте звучала и горечь.

Когда Аничка совсем запыхалась и присела на краешек кушетки, Брих резкими движениями разорвал бумажного летуна на мелкие кусочки: рвал основательно и с чувством отвращения подбросил обрывки вверх: смотри, Аничка, снег! Девочка залилась радостным смехом, мелкие хлопья бумажной метели, обрывки слов опускались ей на голову, на пол, цеплялись за косички. Аничка встряхнулась, как щенок, и оба снова принялись играть. Брих покатал ее на плечах, на колене-лошадке, заглушая свои тревоги болтовней с ребенком. Потом они уселись на пол, стали дуть на белые клочки и смеялись, смеялись…

Ну вот, тем все и кончилось, подумал Брих, обнимая малышку. Наверное, так и следует. Идиот! Что, в сущности, произошло? Глупость! Случайность! Не более! И вот нее снова вернулось на старую, проторенную дорогу.

Все осталось внутри!

5

До отъезда вечернего скорого оставалось еще восемь минут, но все вагоны состава, стоящего под выгнутой крышей вокзала, были уже переполнены. Звяканье, резкие удары молотка по буксам, гудки, смех, слова, слезы, чемоданы, узлы, кто-то подает с перрона седовласой даме бумажный стакан с пивом, отвратительно воняет дешевая сигара крестьянина, сидящего напротив…