Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

— Вы играете в бридж? — томно осведомилась она.

Брих отрицательно мотнул головой, чем пробудил в ее лениво-чувственных глазах почти интерес. Она быстро повернулась к своему покровителю:

— Камил, угости меня сигаретой. Почему ты не взял. «Пэлл-Мэлл», ты же знаешь, в последнее время я не выношу американских. От них голова болит.

Зашумел разговор, состоящий из гудения мужских и щебета женских голосов; временами вспыхивал смех. Звенели бокалы.

Слова, смех, платья, перстни, сигареты, граммофонная музыка… Брих слонялся среди всего этого и чувствовал себя лишним; жевал бутерброды, запивал их дорогим вином и немножко скучал. Входили еще люди, имена некоторых он знал — они красовались на вывесках магазинов в центре Праги. Дамский салон мадам Ружковой! Была здесь и молодежь с теннисных кортов, и завсегдатаи горных гостиниц, хорошенькие бездуховные личики, безупречного покроя костюмы, болтовня, как в барах.

Брих остался незамеченным — и это его не огорчало. Он слушал.

«Ты еще учишься?» Спрошенный, плечистый молодец, отложил граммофонную пластинку на приемник. «Нет, я теперь там только гастролирую. Не перевариваю их марксизм — да и можно ли сдавать коллоквиум, когда у тебя на шее Надя? Абсурд, говорю я, абсурд!» — «Не знаю, что вы имеете против него? Мэсон великолепен…» — «Видно, тебе нравятся его садистские губы», — послышался в сторонке девичий голосок. «И так он его побил, что с ним два дня невозможно было разговаривать. Слышно, у него не выходит хук — не смешно ли?» — «Приходи послушать, зятек прислал из Брюсселя: Стен Кептон, Глен Миллер, все звезды…» — «Раж-то каков? Молодец, правда? Папа сказал, он хитрый, как десять чертей, и рука у него длинная! Понимаешь — импорт-экспорт…»

А рядом: «Моему парню не дают учиться! Говорю ему: да вступи ты в их партию! Не приняли. Лодырь он, дескать. А я за него честные денежки плачу!» — «Как вы поступите с виллой в Сенограбах? Никогда не забуду тех летних вечеров! И эти ваши — как вы их называете? Глиссады? Изумительно!»

«Да они и до слета не продержатся! Бездари! Вот разрушать, на это они мастера, а впрочем… Ха!» — «Вы обратили внимание на Тибурову, дорогая? Вся в черном! Ну конечно, — такая трагедия… Как, вы не знаете? Отец у них застрелился, когда пришли его национализировать. Ушел к реке и там пустил себе пулю в лоб. Он — на их совести!»

«А вы как?» — «Я? Никак. Отнимут у меня все, возьму Аленку, и переселимся мы под Ирасеков мост. И на дощечке напишу: «Вот во что коммунисты превращают людей!» — «Они хотели, чтоб я работал на них, готовы пальцами выковырнуть каждого, кто хоть в чем-то разумеет. Предложили пять тысяч — забавно, правда? Нет, лучше подождать, недолго им хозяйничать, пока Запад терпит». — «А вы слыхали про Патека? Я имею в виду молодого. Я сказал ему, чтобы он плюнул на них, и знаете, что он мне ответил? Что они правы, его отец — эксплуататор, и что сам он даже поедет на какую-то стройку… Слаба рука у Патека-старшего, я бы своему парню шею свернул!»

Молодежь желает танцевать! Стол отодвинули в угол, превратив столовую в дансинг. Расхныкался саксофон с пластинки, заскулили кларнеты, под глухие удары барабана соединились в трясучем подпрыгивании две-три пары. Под конец остался один Борис с обесцвеченной блондинкой, остальные обступили их, стали хлопать в ладоши в такт судорожной пляске — а те покачивались на месте, с одурманенными взорами, с оскаленными зубами.

«О, Зузанна, Зузанна! — грубым голосом пела певица с пластинки. — О, Зузанна!»

6

Последними пришли какой-то мужчина со стройной, высокой женщиной. Мужчина — верзила с удлиненным черепом — оказался иностранцем, корреспондентом одного из западных агентств печати. Этого человека с лицом постаревшего мальчишки, вымуштрованного, по-видимому, в лучшем колледже, влекли в Чехословакию сложные интересы. Он держался приветливо, и лишь проницательный наблюдатель мог уловить в его вежливости оттенок жестокого пренебрежения. Он мог быть одновременно разговорчивым — и молчаливым, веселым — и холодно-чопорным: образец британского деятеля, воспитанного для колоний.

Этот человек слабо пожал руку Бриху, пробормотав свое имя:

— Гиттингс!

И не обнаружил никакого удивления по поводу правильной, хотя и несколько неуверенной английской речи Бриха. Вероятно, он считал владение английским языком чем-то само собой разумеющимся для гражданина незначительной малой страны. Брих подметил, как Гиттингс втихомолку потешается над дамочками, которые выдавливали из себя какие-то маловразумительные слова, отдаленно напоминающие английские. «Oh yes, certainly»^[26], — кивал он в ответ, а глаза у него лукаво поблескивали. В этом пестром обществе он, вероятно, чувствовал себя гением среди идиотов.

На женщину, пришедшую с Гиттингсом, Брих поглядывал с интересом. Она не отходила от своего спутника, который выказывал ей явную почтительность; но Раж перехватил ее и сам представил гостям. Женщина была очень красива: русые волосы ниспадали на ее хрупкую шею, при разговоре она слегка щурила свои выразительные глаза и успевала отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы с улыбкой удовольствия, с совершенным самообладанием. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, чем она отличалась от прочих женщин, которые судорожно старались быть элегантными и остроумными, переигрывали и делались смешными. Среди могучих мужчин она казалась газелью среди бегемотов. Когда Брих подал ей руку, она прищурила глаза; рука ее была невесома, словно кисейный платочек, и холодна.

— Эвочка, это наш Франтишек, — с неприятной фамильярностью представил его Раж и продолжал прерванную болтовню.

Брих внимательно посмотрел ей в лицо.

— Как вы слышали, я — их Франтишек, — сказал он с легкой улыбкой.

Не успела она ответить, как ею завладела стайка дам, а к Бриху обратился Ондра:

— Ну как, брат, не скучно тебе у нас? Народу многовато, я даже малость испугался. Знаешь что, пойдем-ка в кабинет да выпьем за старую дружбу!

Он взял Бриха под руку и повел к бару; разлил по рюмкам золотистый мартини и поднял свою.

— Кто эта женщина? — полюбопытствовал Брих.

— Ага! Что скажешь — великолепный экземпляр, правда? А умна!

— Откуда ты ее знаешь?

— Это долго рассказывать. Познакомился я с ней года два тому, когда она вернулась в Чехословакию, и с тех пор она не раз бывала мне нужна. Но оставим это, лучше выпьем. За что, старик? Давай хотя бы — за твою свободу? Чтоб поскорее вернулась к нам, согласен? Демократия, свобода, чистый воздух без коммунистов, воздух, которым можно дышать!

Брих молчал, ему не хотелось поддержать тост Ондржея — он звучал насмешкой. Молча опорожнил он рюмку и вернулся в гостиную, сел в кресло под пальмой. Немножко кружилась голова — он не привык к алкоголю. Из кабинета доносился веселый голос Ража, и через дверь видно было, как он, повязав белый фартук, манипулирует у бара блестящим шейкером: мастер по коктейлям! А вокруг него — смех, ободряющие выкрики гостей…

— Друзья, честные демократы! — разглагольствовал Раж. — Я приготовлю вам на прощанье нечто такое, чего вам не забыть никогда!

Брих перестал вслушиваться; курил с усталым видом, он был подавлен. Чудовищный день! Брих перебрал в памяти все, что навалилось на него с сегодняшнего утра. Листовки. Глаза Бартоша. Дядя, и Казда, и Иржинка, и…

И Патера! Брих закрыл глаза ладонями. Представил себе Патеру под землей, в шахте, с измазанным улыбающимся лицом. Опустил голову на грудь — ему казалось, будто весь он — в вязкой грязи. Уйти?