Грешница

– Ну, мало ли что тебе не хочется, - сказал Алексей и засмеялся, - я еще с тобой на танцы пойду.

– Куда?

– На танцы.

– Обязательно - баян твой слушать.

– Нет, на баяне я уж давно не играл, - серьезно сказал Алексей, - а захочешь, для тебя сыграю. Приходи сегодня на вечерку, ждать буду.

– Ну пожалуйста, оставь меня!
– умоляюще проговорила Ксения.

Он остановился, заглянул ей в лицо.

– Приходи в самом деле, а?

Она чувствовала, что краснеет под его взглядом, и нахмурилась, сказала с упреком:

– Нехорошо. Иди своей дорожкой.

– А вот до речки дойду и распрощаемся, - усмехаясь, ответил он.

И действительно, возле реки он помахал рукой, крикнул: "Приходи вечером!" - и пошел по тропинке вдоль берега. А Ксения поняла, что он совсем не ожидал ее в лесу, как ей показалось сначала, что этой дорогой ему просто ближе ходить к гаражу. И снова тоскливо стало у нее на душе.

Но забыть слова Алексея она не могла. И старалась о них не думать, а думала весь день. Вечером, вернувшись домой, Ксения, не находя себе дела, бесцельно толкалась по двору, наконец взяла ведра, коромысло, пошла за водой. И хотя идти до колодца ей было недалеко - две избы обогнуть, - шла долго и все останавливалась, прислушиваясь к далеким голосам девчат, к веселому напеву баяна.

Ведра с водой показались ей необычно тяжелыми, она поставила их у сарая на лавку и сама присела рядом. У нее горело лицо, часто стучало сердце.

– Ксень, ты где?
– выглянув из избы, спросила мать.

Ксения молчала. Прасковья Григорьевна разглядела ее в сумраке, сказала:

– А я думала, брат Михаил приехал. Еще, может, приедет, подожди... Выдь на большак, глянь, не идет ли какая машина.

– Не заплутается, - проговорила Ксения, но встала, вышла на дорогу.

Она шла встречать Михаила, а очутилась возле клуба.

На крыльце сидел Петька Селезнев, помощник комбайнера, еще совсем мальчишка, и наигрывал на баяне что-то веселое, задорное. Вокруг него гурьбой стояли девушки, они подсмеивались над его лихим чубом, над новым костюмом, в который зачем-то он вырядился сегодня, над начищенными до такого блеска сапогами, что в них отражался висевший на столбе фонарь. Но Селезнев будто и не слышал ничего - всей своей осанкой, невозмутимым лицом и той небрежностью, с которой держал баян, он выражал полное презрение к девушкам и, как бы подчеркивая это, изредка снисходительно взглядывал на них. Было видно, он хорошо знал цену их насмешкам, но еще лучше - самому себе. Поодаль на бревнах сидели парни. А еще дальше, скрытый сумраком, в кустах сирени кто-то взвизгивал, кто-то шептался, кто-то смеялся нарочито громко, басом.

Ксения прижалась к дереву и даже дыхание затаила, боясь, что ее заметят. И страшно ей было и хотелось узнать, пришел Алексей или нет.

– А чего ты принарядился, Петюнька? Уж не женихаться ли собрался? спросила одна из девчат.
– Молод женихаться-то.

Баянист тряхнул чубом, проговорил сквозь зубы:

– Первая пойдешь.

– Так и побежала, гляди-ка!

– Вот те и "гляди-ка".

– Торопись, Петька, не то я заберу!
– крикнул из темноты какой-то парень.

– Бери, другую найдем! Спешить некуда.

Совсем рядом мимо Ксении прошли Зина и Иван Кошелев. Зина что-то ласково говорила ему, а Иван отвечал ей солидно, снисходительно, как малому ребенку. В небе неожиданно вспыхнула яркая огненная полоска, вспыхнула и сейчас же погасла.

– Ой, молния! Неужто гроза?
– спросила Зина.

– Нет, - сказал Иван, - это сухоросица. Завтра пораньше выйдем работать: росы не будет. Мы завтра возле вашей фермы клеповский клин убирать начнем. Так что свидимся...

Договорить он не успел: вдали медлительно прокатился гром.

– Вот тебе и сухоросица, - засмеялась Зина, - гроза идет...

– А может, стороной?
– озабоченно спросил Иван, глядя на темное небо.

Алексея не было. Ксении стало стыдно за то, что она стоит здесь. Когда шла сюда, она и не думала, что совершает грех, а сейчас знала: нельзя ей быть тут, нельзя.

Дома ее уже ждал Михаил. Он не на машине приехал, пешком пришел. И опять, как накануне, Ксения сидела с ним за избой под черемухой. На этот раз он был менее робок, молчание Ксении не смущало его. Он болтал ногой и говорил:

– Люблю я, сестра, наблюдать за людьми и выносить о них рассуждение. Глупые они, мирские. Вот нет у нас образования, а все ж мы умнее иного, кто в институтах учился. Безусловно, оттого, что знаем свое назначение. Они говорят, нет бога, и думают, все постигли. Спутники, дескать, запустили в небо и не нашли там господа. Им и невдомек, что бога нельзя увидеть. Смешно! Рассуждает какой-нибудь так, пыжится, дуется, хвалится своей премудростью, а я смотрю на него и вижу, как сатана его на сковородке поджаривает, а от него эдак, знаешь, дух жженый поднимается. Он кричит, а над ним, знаешь, зеркало большое такое висит, чтоб видел, как на пузе корочка розовенькая образуется. Отколупнет сатана корочку, попробует и опять поджаривает.

– Да перестань ты, не могу я!
– испуганно шептала Ксения.

– А ты не бойся, чего тебе бояться! Мы свои души спасли, нам вечное блаженство предусмотрено. А они пусть жарятся. Как ты - не знаю, а я чист совестью. Нет на мне никакого греха. Иногда хочется в кино сходить, а не иду - нельзя. У нас, знаю, некоторые радио слушают. А я - нет. Я твердый, слово дал - не нарушу. А уж табак или там вино - терпеть не могу. От мирских мужиков на километр табачищем несет, как их девки целуют? Я в Томске при ресторане в гардеробщиках служу, так, поверишь ли, у иного от пальто, как от паровозной трубы, несет. Во накурился! А знаешь, кого я особенно не люблю? Директора нашего. Уж что моя должность незаметная, до кухни мы, никакого отношения не имеем, польты стережем, а он и до нас добирается - зависть его берет, что чаевые нам посетители жалуют.

– Какие такие чаевые?
– спросила Ксения.

Михаил снисходительно посмотрел на нее.

– Эх ты, овечка! Ну, подам я посетителю пальтишко, а он мне рупь, на чай, значит.

– За что же это тебе рупь, ты ж зарплату получаешь?

– Зарплата само собой, а рупь от посетителя за обслуживание, за вежливое с ним обхождение, значит... Ты думаешь, я себе эти деньги беру? Нет, я коплю, а потом общине пожертвую. Я много накопил. Останусь у вас вашей общине отдам. Вот директору и завидно. Так ему в аду знаешь какие муки будут? Его сатана кормить будет разными кушаньями день и ночь. За измывание над людьми, за грехи, чтоб бога не забывал.

Страшная мысль пришла Ксении, она даже охнула от испуга.

– Что ж ты говоришь, брат, выходит, сатана помогает господу? сказала и обомлела.

– А то как же!
– проговорил Михаил и вдруг понял, о чем спросила Ксения, и испугался.
– Помилуй боже! Молись, сестра. Ты ж сатану к господу приравняла. Молись!

Наконец Михаил ушел. Он опять не захотел остаться переночевать, как ни уговаривали его Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.

Ночью мать часто просыпалась, прислушивалась к шуму дождя и ахала, гадая, успел ли брат Михаил добраться до города.