Грезы и тени

Пророкъ творилъ чудеса. Онъ далъ хлбъ голодавшему народу, и толпы поклонились Ему, какъ Мессіи. Тогда мы воззвали: провозгласимъ Его царемъ! И народъ назвалъ Его царемъ, a Онъ скрылся отъ насъ въ пустыню, доврился утлой ладь и волнамъ Геннисарета. Царь не отъ міра сего отвергъ царство плоти!

Онъ оскорбилъ меня въ ревности о Немъ, и мое сердце наполнилось ненавистью къ Нему. мн стало ненавистно то, предъ чмъ я преклонялся.

Мое негодованіе укоряло Іисуса въ кощунств — за вдохновенную проповдь, въ волшебств — за чудеса, въ лицемріи — за добродтель, въ предательств — за общеніе съ иноврцами.

Я думалъ: Онъ не можетъ быть Мессіей, освободителемъ и побдоносцемъ Іуды. Онъ не покоритъ вселенную тайн Іерусалимскаго храма. Римляне и эллины, язычники отъ Тира и Сидона приглашены Имъ къ райской трапез, предвчно уготованной для дтей Израиля. Для насъ и для насъ однихъ! Для народа, избраннаго среди племенъ отверженныхъ. Онъ хочетъ сдлать насъ братьями римлянамъ въ царств мертвыхъ, a царству живыхъ воспрещаетъ поднимать мечи на поработителей. Онъ измнникъ. Онъ не можетъ быть Мессіей, возстановителемъ закона. Ученики Его нарушаютъ покой субботы, a самъ Онъ исцляетъ болящихъ въ ея таинственные часы.

Онъ чуждается мудрыхъ школы Гамаліила и не брезгуетъ бесдовать съ беззаконными самаритянами; Онъ оправдалъ прелюбодйную жену; Онъ отвергъ законъ отмщенія до седьмого колна — око за око и зубъ за зубъ — и заповдаетъ любить своихъ враговъ. Онъ отступникъ!

Насталъ часъ, когда я утолилъ свою ненависть.

Пророкъ прибылъ въ Іерусалимъ.

Народъ, провозгласившій Іисуса царемъ, встртилъ Его, какъ царя — съ пальмовыми втвями въ рукахъ, съ криками «осанна!»

У народа бываютъ мгновенія, когда насущная потребность его — поклониться единому изъ своей среды. Горе тому, кто устранится отъ поклоненія или помшаетъ ему!

Пророкъ сдлалъ такъ. Онъ, за кмъ, по одному Его знаку, могли бы потянуться вс караваны Іуды и Израиля, смиренно пробирался сквозь восторженную толпу, возсдая на осл, окруженный босоногими учениками, рыбаками въ грубыхъ одеждахъ. Предъ народомъ опять явился Царь духовнаго міра, a не наслдникъ Давида — владыка Іудеи.

И народъ понялъ это, и отчаялся подобно мн, и не простилъ Пророку, и предалъ Его въ руки иноплеменниковъ.

Его казнили, какъ самозванца и возмутителя. Римляне не подозрвали, что Онъ могъ стереть ихъ съ лица земли однимъ словомъ и отказался произнести это слово!

Тяжелую седмицу суда надъ Пророкомъ человчество, изъ вка въ вкъ, изъ года въ годъ, поминаетъ плачемъ и слезными молитвами, но — что его двухтысячелтняя скорбь предъ смутой, глухо волновавшей тогда жительство Шалима!

Народъ, привыкшій къ крови и казнямъ, читавшій въ книгахъ о человческихъ жертвахъ отцовъ своихъ, не смутился, осуждая преступника закона, но затрепеталъ, осудивъ. И самъ не понималъ — отчего ему страшно — и еще больше боялся оттого, что не понималъ.

Я былъ слпъ и ликовалъ! Меня волновалъ злорадный смхъ, когда жалостливыя женщины Шалима съ плачемъ называли Осужденнаго мученикомъ. Да! точно! Онъ умиралъ мученикомъ, не причастнымъ клевет, тяготвшей на Немъ. Но я, въ своей душ, безпощадно судилъ Его за другую вину и за другую вину приговорилъ Его къ смерти. Пусть глупая толпа, шумя y подножія креста, съ насмшками разбираетъ глумливую надпись надъ челомъ Распятаго и хулитъ Его, какъ самозванца. Для меня этотъ крестъ и воздвигнется за то, что Пророкъ не сталъ Іудейскимъ царемъ, измнилъ своей родин, поругалъ обращенное къ Нему мое сердце — народное сердце!

Я стоялъ y дверей своего жилища, когда Пророкъ, подъ тяжкимъ бременемъ креста, свершалъ страшный путь на Голгоу. Предмстье пестрло народомъ; любопытные сотнями примыкали къ грозному шествію, извивами змя тянувшемуся по тснымъ переулкамъ. Насмшки и брань висли въ воздух, но лица ругателей были блдны, a женщины громко рыдали…

Шествіе приближалось къ моимъ дверямъ. Онъ шелъ впереди. Я видлъ тло, согбенное подъ тяжелою ношей, видлъ помертвлое лицо съ полузакрытыми очами, видлъ обнаженныя откинутыми рукавами хитона руки съ напруженными въ непомрномъ усиліи мышцами, различалъ синій рубецъ на ше — слдъ бичеванія — и кровавыя язвы отъ терноваго внца на чел; видлъ все — и ликовалъ, упиваясь местью.

Все ближе, ближе. Вотъ Онъ миновалъ домъ моего сосда… вотъ Онъ минуетъ мой порогъ. Но силы измнили Пророку. Онъ споткнулся, зашатался, упалъ, тяжело ударившись о землю. Крестъ загремлъ по камнямъ. Толпа испуганно отступила отъ орудія казни. Одинъ изъ римлянъ-стражниковъ съ ругательствомъ замахнулся на Осужденнаго; начальникъ стражи прикрикнулъ на солдата и остановилъ готовую ударить руку.

Пророкъ лежалъ навзничь. Онъ не былъ въ обморок — грудь Его вздымалась частымъ и сильнымъ дыханіемъ. Римляне раскрыли воротъ Его хитона; пожилая женщина вытерла съ лица Его потъ.

Пророкъ всталъ на ноги. Начальникъ стражи разршилъ Ему отдыхъ. Пророкъ оглядлся и вдругъ неврными шагами направился… ко мн! Удивленіе оковало меня и задушило ярость. Онъ взоромъ молилъ меня о милости, и жалость, противъ воли, прокралась въ мое сердце.

Но только на мгновенье! Я всмотрлся въ Него: да! нельзя было вообразить страданія больше, чмъ прочелъ я въ Его изможденномъ лик, но, подъ истерзанной плотью, я видлъ все тотъ же непоколебимый, высокій духъ, чуждый человческимъ страстямъ и порывамъ! Пророкъ страдалъ, но былъ спокоенъ и благъ въ своемъ страданіи: мысль Его оставалась свободною въ узахъ, убжденія — ясными во мрак смерти, чувства — святыми въ оскверненіи.

Онъ считаетъ себя правымъ! Эта мысль возродила во мн гнвъ, убитый было изумленіемъ. Пророкъ былъ уже возл меня. Тогда я проклялъ Его предковъ и съ крикомъ ударилъ Его.

Пророкъ упалъ на колни… Когда же я взглянулъ въ Его широко раскрывшіяся очи, я прозрлъ въ нихъ Бога…

Уста Іисуса дрогнули, и я внялъ въ дыханіи ихъ волю Невдомаго:

— Живи!.. Иди!..

То былъ голосъ Бога.

Я затрепеталъ… свтъ улетлъ изъ моихъ очей.

Я очнулся. Улица давно уже опустла. На далекой Голго чернли три креста…

Городъ былъ тихъ и мраченъ.

Въ ушахъ моихъ безостановочно звучали слова: «живи! иди! живи! иди!» Сердце мое болло и влекло меня — куда? я не зналъ и страдалъ отъ незнанія…

«Живи! иди!.. живи! иди!».

Глубокой ночью я оставилъ свой домъ и пришелъ на Голгоу.

Ночь была черна. Римскій стражникъ, бренча оружіемъ, мрными шагами кружилъ по холму. Его смнники молчаливо сидли y костра — красное пламя странно играло на суровыхъ лицахъ. Отъ крестовъ доносилось рыданіе — тихіе стоны, пвучія жалобы. Было жарко и душно, но, когда рыданіе коснулось моего слуха, я похолодлъ, y меня точно оборвалось сердце. Начальникъ стражи былъ мн знакомъ.

— Что такъ поздно? проворчалъ онъ, отвчая на мой привтъ, — зачмъ пожаловалъ?

— Дай мн увидть Его… сказалъ я.

— И ради того ты, въ такую пору, оставилъ теплую постель? Юпитеръ и Юнона! Люди Іерусалима! не сошли ли вы съ ума?.. Но я радъ теб, еврей! Садись къ огню и раздли съ нами ужасъ этой ночи… Спокойно ли въ город?

— Все кром сна.

— Да! да!.. кровавые призраки бродятъ по улицамъ и стучатся въ дома живыхъ: страшныя грезы реютъ надъ постелями и кричатъ въ уши спящихъ неслыханныя рчи… Еврей! я старый солдатъ, служу второму кесарю — да хранятъ его боги! — былъ и въ Испаніи, и y бриттовъ и, въ числ немногихъ, спасся отъ бойни въ Тевтобургской пущ. Тамъ лежалъ я три дня и три ночи, спрятавшись подъ корни вывороченнаго бурею дуба, и своими глазами видлъ, какъ души убитыхъ воиновъ реяли, при свт мсяца, наравн съ вершинами вковыхъ деревъ и, неукрощенныя самою смертью, продолжали рубиться, какъ будто еще облеченныя плотью. Но т ночи, въ сравненіи съ этою были веселымъ пиромъ. Касторъ и Поллуксъ! На мст игемона я не наложилъ бы руки на вашего философа. Онъ былъ Божьимъ человкомъ. Я видлъ его сегодня первый разъ въ жизни, но, когда онъ скончался, мн стало грустно, какъ будто умерла моя душа. Ты нехорошо поступилъ, что ударилъ Его…