Грезы и тени

— Постой… скажи мн — кто тамъ плачетъ?.. Зачмъ же ты хмуришься и страхъ на твоемъ лиц?

— Взойди и узнаешь! угрюмо отвтилъ солдатъ.

Онъ выдернулъ изъ костра горящую головню и подалъ мн. Я поднялся на холмъ. Колни мои дрожали, и шумъ собственныхъ шаговъ пугалъ меня. Рыдавшій, заслышавъ меня, заглушилъ свои вопли, и только изрдка проносились въ воздух слабый стонъ или подавленное всхлипыванье. Я сталъ предъ крестами и поднялъ головню; пламя освтило холмъ: я былъ одинъ съ тремя казненными. Высоко надъ собою я увидлъ мертвое лицо Пророка. Я коснулся концами пальцевъ до ноги Его. Она была холодна. Я вонзилъ головню въ землю и задумался…

— Таинственный и Великій! ты проклялъ меня или отпустилъ мн вину сегодня? Быть можетъ ангелъ-мститель незримо поднялъ на меня разящій мечъ, a Ты, всегда всмъ прощавшій, и теперь словомъ милосердія остановилъ грозную десницу?

Если ты Богъ… О, какъ ужасна эта мысль мн, которыя такъ оскорбилъ Тебя!.. Если Ты Богъ… Я служилъ Ему всею моею жизнью, питался Его обтованіями, обливалъ слезами листы священныхъ пергаментовъ. Я любилъ Сіонъ за то, что онъ — мсто Божіе, мсто истины.

И что же? Когда истина явилась на землю во плоти, я помогалъ врагамъ ея распинать ее на крест!

Какъ жить? куда, зачмъ идти съ такою мыслью? Она отравитъ сердце, какъ листокъ борца заздравную чашу, источитъ мозгъ, какъ червякъ яблоко.

«Что есть истина?» спросилъ Тебя римлянинъ и оставилъ Тебя, не ожидая отвта. Ужели истина — не скрижаль, не твердый, жесткій камень, непокорный ни людямъ, ни временамъ, единый и неизмнный для всхъ вковъ и народовъ? Ужели и она, какъ духъ, облекшійся плотью, мужаетъ, старетъ, умираетъ и вновь возраждается вмст съ міромъ, живущимъ исканіемъ ея?

Мы имли завтъ. Ты равнодушно прошелъ мимо него. Онъ обветшалъ для Тебя. Ты несъ Свое слово, Свою новую истину. Но она показалась намъ грезой, потому что не то понимали мы въ вдохновеніяхъ вщихъ мужей прошлаго, не того мы ждали отъ нихъ!

Зачмъ они заставили насъ создать своего громоноснаго Мессію? зачмъ Ты позволилъ намъ полюбить его — дитя нашего воображенія — и тысячелтія жить мечтою о немъ? Мы, какъ Илія, ждали Тебя въ вихр бури и не узнали Тебя, пришедшаго въ тихомъ втр. И вотъ — Ты погибъ, и кровь Твоя на насъ и на дтяхъ нашихъ.

Увы! увы! Не именемъ ли Твоимъ говорили намъ мужи старыхъ вковъ? Но Ты пришелъ и смылъ ихъ рчи, какъ морская волна смываетъ слова, начертанныя на песк. Ты отвергъ все, въ чемъ привыкли мы, темные люди, видть Твое высшее проявленіе на земл. Мы ждали царя въ порфиръ, — намъ ли было искать его подъ рубищемъ нищаго? Мы ждали воина съ мечомъ, — намъ ли было признать его въ миротворц, учившемъ смиряться, страдать и любить?

И вотъ — вка общали Сіону всемірное царство, a Ты оставилъ его во всемірномъ рабств. И сердце мое рвется отъ боли, и я не понимаю Тебя и Твоей истины. A чего я не понимаю, тому поклоняться боюсь, не смю то любить, тому врить не въ силахъ.

Меня прервали рыданія многихъ голосовъ. Свточъ мой давно догорлъ и погасъ. Я не зналъ — кто плачетъ, не могъ опредлить, гд стоятъ они, и, когда окликнулъ ихъ, мн не было отвта. Я слушалъ и не слышалъ знакомыхъ голосовъ учениковъ Его. Съ каждымъ мигомъ налетали новые рыдающіе звуки; они окружили меня, они были всюду: вверху, внизу… Я слушалъ плачъ и различалъ слова, и волосы зашевелились на моей голов.

— Слава Теб, міру свтъ показавшему! Съ пламенникомъ любви вошелъ Ты въ тьму міра, и дрогнулъ мракъ, и побжалъ предъ Тобою, и самая смерть Твоя — побда надъ злобой его! Ты висишь, холодный и безчувственный, и свтильникъ выпалъ изъ Твоей пронзенной руки, но яркими лучами сіяютъ Твои кровавыя раны.

Страшна была земля, дики были люди. Ты нисшелъ къ нимъ и отразилъ на нихъ лучи царства славы. Дьяволъ поставилъ грани между людьми — Ты ихъ разрушилъ. Предъ Тобою нтъ ни великаго, ни малаго, нтъ блаженства однимъ за горе другихъ, нтъ ни рабовъ, ни повелителей, ни судящихъ, ни судимыхъ. Міръ — область Твоего царства, вс племена земныя — Твой народъ, братствующій во имя Твое. И нтъ племени, достойнаго предъ очами Твоими боле другихъ племенъ. Ты не знаешь ни эллиновъ, ни римлянъ, ни іудеевъ. Для Тебя человкъ — только человкъ!

Великое имя «человкъ», но тьма и грхъ унизили его, Ты воскресилъ его поруганную славу. Люди восхвалятъ въ Теб Бога, ангелы оплачутъ и воспоютъ въ Теб человка.

Человка, какимъ замыслилъ его Творецъ, воззвавъ изъ персти свой образъ и подобіе, — человка, не вдавшаго ни адамова паденія, ни каинова грха.

Великій! Слава Теб!

Я внималъ, дрожалъ, не зналъ, что думать: гд я и что со мною — брежу я или все это наяву. A звуки росли и множились, плыли во тьму грозной ночи отъ востока и запада, съ полудня и съ полночи, падали съ чернаго неба и гулкимъ рокотомъ откликались подъ землею. Холмъ трясся и стоналъ подъ моими ногами.

Звуки росли — и разразились громовымъ ударомъ. Точно вся мать-природа содрогнулась и воплемъ древней Рахили, лишенной чадъ своихъ, прокляла наше жестокое дло, прокляла мою страну, мои народъ — и меня больше всхъ въ томъ народ.

Я упалъ, оглушенный громами, испепеленный молніями, полумертвый, но — живой! И, падая, видлъ, какъ въ разорванной вихремъ завс чернаго неба мчался Онъ на волнахъ желтаго пламени, и тьмы темъ крылъ трепетали вокругъ Него, тьмы темъ лицъ благоговли Ему, тьмы темъ очей лили на путяхъ Его святыя слезы, тьмы темъ мечей небеснаго воинства окружали молніями славу Его.

Онъ видлъ меня; сквозь бурю и громы я слышалъ вновь изъ устъ Его:

«Живи! иди!..».

Лучъ зари оживилъ меня, безъ памяти поверженнаго y креста. Я всталъ. Три тла висли предо мною. Тмъ двумъ, что еще вздрагивали въ послднихъ судорогахъ, я не поврилъ, что они живы. Тому, кто былъ мертвъ, я не поврилъ, что Онъ умеръ. Я зналъ, что Онъ живетъ и вновь озаритъ міръ Собою, и я буду жить, чтобы вновь видть Его. Онъ въ мір былъ, но я — человкъ міра — не позналъ Его и оскорбилъ. Онъ видлъ душу мою — пожаллъ меня и простилъ. Простилъ, но хотлъ научить меня Себ и пламень упрямой души, противъ Него обращенной, сдлать свтильникомъ во имя Свое.

Онъ бросилъ меня въ пустыню міра свидтелемъ, какъ населитъ Онъ ее Своимъ благомъ и просвтитъ Своею любовью.

Жить и ждать! Идти и видть! Видть и знать! Знать и любить!

Я поклонился Ему — сошелъ съ холма и съ тхъ поръ не видлъ уже дома отцовъ моихъ. Громада міра объяла меня. Вселенная стала моимъ домомъ, человчество — моею семьею. Я гражданинъ всхъ странъ, народовъ и поколній. Я живу и иду, творя волю Пославшаго меня. И проклятіе Его стало мн благословеніемъ! Я видлъ Его побду, видлъ, какъ міръ вражды и слепоты становился Его міромъ, и понялъ, что все ничтожно на свт, все, что люди задумали и создали по людскому. A сильна лишь та небесная любовь, отцомъ, встникомъ и подвижникомъ которой Онъ пришелъ къ намъ и ушелъ отъ насъ, которой живымъ памятникомъ Онъ оставилъ меня въ мір.

Понявъ Его, a понялъ себя, людей, всю природу; я понялъ все, потому что понялъ Бога. Понять — значитъ любить.

Я жду Его — и жду безъ страха, потому что живу и иду во сртеніе Ему. Я часовой, забытый на безсмнной страж, чтобы возвстить людямъ возвращеніе Его въ міръ. Возвстить — и умереть отъ луча славы Его съ радостнымъ воплемъ:

«Слава Теб, показавшему намъ свтъ!»

ИЗЪ КАВКАЗСКИХЪ НАБРОСКОВЪ АРИМАНЪ

Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцери — самому проклятому гребню на всемъ Кавказ! Снизу, отъ станціи Казбекъ, онъ представляется чмъ-то въ род зубчиковъ валансьенскаго кружева, но въ дйствительности отъ зубчиковъ-то этихъ и горе. О, Боже мой! Во сколько балокъ пришлось намъ нырнуть! на сколько обрывовъ вскарабкаться! Влво отъ насъ была пропасть, вправо — минуя гордую, обвянную втрами, каменистую гряду — тянулась снжная равнина, еще недавнее пастбище туровъ; теперь имъ не подъ силу стало пробивать копытами крпкій настъ, и умные зври перекочевали… куда? — Богъ ихъ знаетъ! По крайней мр, напрасно проблуждавъ по вершин Куросцери двое сутокъ, мы возвращались, какъ горе-охотники, не видавъ ни шерсти, ни пера.