Григорий Распутин. Тайны «великого старца»
Шрифт:
Теперь на фронте временное затишье, которое прекратится около 7-го, – гвардия тоже должна принять участие, потому что пора прорвать неприятельскую линию и взять Ковель. Тогда ты будешь здесь, и я буду еще счастливее!
Храни Господь тебя и девочек, целую тебя страстно.
Твой, моя любовь, навеки
Ники». (Переписка Николая и Александры Романовых. 1915–1916 гг. М.; Л., 1925. Т. IV; Платонов О.А. Николай Второй в секретной переписке. М., 2005. С. 541.)
По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича: «3 июля Штюрмер был вызван в Ставку, и в этот приезд он сумел, не предупредив никого из своих друзей, получить от Государя назначение вместо Сазонова на пост
Государь считал, что в России министр иностранных дел должен быть лишь исполнителем воли Государя, который один руководит имперской политикой, один направляет ее. Так завещал ему отец Александр III. И он уже давно был недоволен Сазоновым. Сазонов слишком много уделял внимания союзным державам и слишком любил угождать им. Это не нравилось. Государь был самым верным другом наших союзников, но он не допускал, чтобы его министр был впереди его. Иностранная политика – это дело монарха. Он один ответственен перед Россией и историей.
К тому же Сазонов слишком усердно принял сторону общественности и «Прогрессивного блока». Его истерическое, неприличное поведение в июле и августе 1915 года не было забыто. Таких вещей Государь не забывал. Государь лучше, чем кто-либо, знал и понимал все достоинства и недостатки Сазонова. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Государя, был вопрос о даровании Польше конституции. <…>
Новое назначение Штюрмера произвело сенсацию в обществе и среди дипломатического мира. Сплетники приписали это назначение проискам немецкой партии при дворе, царице и Распутину. Они даже предпринимали кое-какие шаги, чтобы отстоять Сазонова, чем еще больше повредили ему в глазах Государя. Министр иностранных дел, которого слишком любят иностранцы и их дипломаты, подозрителен для своего монарха, для своей страны.
Но вместе с назначением Штюрмер добился у Государя в ту поездку в Ставку и еще двух новых назначений. Министром внутренних дел был назначен сенатор Александр Хвостов (занимавший пост министра юстиции), а министром юстиции – сенатор Макаров. Назначения были подходящие. Это были честные, благородные люди с соответствующим служебным стажем и опытом. Но назначения были сделаны без предварительного согласия этих лиц, что обычно Государь не делал.
Все эти назначения, и особенно назначение Штюрмера, очень смутили царицу. Она не одобряла их, была удивлена и решила немедленно ехать в Ставку, считая, что там кто-то нехорошо влияет на Государя.
Штюрмер, по мнению царицы, не годился на новую должность. Макаров уже скомпрометировал себя на посту министра внутренних дел, а Хвостов, дядя Алексея Хвостова, несправедливо преследует Сухомлинова, настаивает на его аресте.
К тому же и Старец, который “понимает и чувствует все правильно”, узнав о назначении Штюрмера, пришел в ярость. Он встретился с Вырубовой и все повторял: “С этим ему будет конец, крышка”. По просьбе Старца царица взяла с собой Вырубову и 6-го числа выехала в Могилев». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 330–332.)
По воспоминаниям председателя Государственной Думы М.В. Родзянко об этом времени больших перемен: «Министерская чехарда продолжалась. Министр Сазонов был отставлен без прошения, и на его место назначен Штюрмер с оставлением премьером. Хвостов, министр юстиции, назначен министром внутренних дел, а Макаров на место Хвостова. Причины отставки Сазонова никто не мог объяснить. Одни из служащих министерства иностранных дел мне говорил, что причина эта заключалась в докладе Сазонова о Польше. Сазонов настаивал на разрешении польского вопроса и на удалении Штюрмера, главного противника автономии Польши. Но я
думаю, что причины эти лежали глубже. Про министра юстиции Хвостова говорили, что он пострадал из-за Сухомлинова, так как отказался приостановить следствие по его делу. Императрица призывала его к себе и в продолжение двух часов говорила об освобождении Сухомлинова. Сперва она доказывала его невиновность, потом в повышенном тоне стала требовать, чтобы Сухомлинов был выпущен из крепости, все время повторяя: “Je veux j’exige, qu’il soit libere” (“Я хочу, я требую, чтобы он был освобожден”).Хвостов отвечал, что он не может этого сделать, и на вопрос Александры Федоровны: “Pourquoi puis que je vous l’ordonne?” (“Почему, если я вам приказываю?”) – он ответил: “Ma conscience, Madame, me defend de Vous obeir et de liberer un traitre” (“Моя совесть, Ваше Величество, не позволяет мне повиноваться Вам и освободить изменника”).
После этого разговора Хвостов понял, что дни его сочтены и его перемещение на должность министра внутренних дел было только временным для соблюдения приличия. Назначая Макарова, императрица надеялась, что он будет более податлив, но, к счастью, этого не оказалось». (Родзянко М.В. Крушение империи и Государственная Дума и февральская 1917 года революция. М., 2002. С. 173.)
Протопресвитер русской армии и флота Г.И. Шавельский также отметил в своих воспоминаниях: «В Ставке знали, что Сазонов слетел из-за польского вопроса; знали и то, что польский вопрос провалился вследствие вмешательства императрицы. Изменение принятого Государем и объявленного им решения мало кого удивило. Удивило всех другое – это назначение министром иностранных дел Штюрмера, никогда раньше не служившего на дипломатическом поприще и не имевшего никакого отношения к дипломатическому корпусу. Когда в штабной столовой Ставки за обедом заговорили о состоявшемся новом назначении Штюрмера, ген. Алексеев заметил:
– Я теперь не удивлюсь, если завтра Штюрмера назначат на мое место – начальником штаба.
Сказано было это с раздражением и так громко, что все могли слышать. Мы вступили в такую полосу государственной жизни, когда при выборе министров близость к Распутину ставилась выше таланта, образования, знаний, опыта и всяких заслуг. Штюрмер был другом Распутина… И этим компенсировал все… Теперь Штюрмер был всесилен. С января он состоял председателем Совета министров. Умный и прозорливый старик Горемыкин для курса данного времени оказался непригодным». (Шавельский Г.И. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 2. М., 1996. С. 61.)
После того как цесаревич Алексей Николаевич вернулся в Царскую Ставку в Могилев, он получил повышение: чин ефрейтора. Как и раньше, он был подвижен и шаловлив. У цесаревича установились особые и дружеские отношения с английским генералом Вильямсом. Алексей Николаевич сделал своим обыкновением ежедневно проверять, как у Вильямса застегнут мундир, и генерал всякий раз нарочно оставлял одну пуговицу не застегнутой. “Опять вы неаккуратны”, – заявлял ему цесаревич.
По воспоминаниям генерала Вильямса, были у них и более шумные забавы: они играли в футбол чем ни попало, обстреливали друг друга хлебными катышками за столом и даже обливали друг друга водой из фонтана в саду, затыкая пальцем струю, а затем внезапно направляя ее друг на друга или на кого-либо. Зачастую доставалось всем, промокали настолько, что им приходилось переодеваться. “Разумеется, то были детские забавы, но все равно они помогали разрядить обстановку”, – замечал английский генерал. Военный атташе вспоминал и более серьезные минуты. Когда генерал Вильямс получил известие о гибели от ран своего сына, воевавшего во Франции, то к нему тихо пришел цесаревич Алексей Николаевич. Сев рядом с опечаленным генералом, он непосредственно по-детски произнес: “Папа велел мне посидеть с Вами. Он подумал, что Вам сегодня будет одиноко”. (John Hanbury-Williams. The Emperor Nicholas II as I Knew Him. New York: E.P. Dutton, 1923. P. 110, 139.)