Гримус

Ослица неторопливо брела, поднимаясь по Дороге Камня в город.

Разговор с Гриббом не открыл Взлетающему Орлу ничего, только породил новые загадки.

В племени аксона деньги хождения не имели; но на родном плато Взлетающего Орла существовало сообщество с собственными традициями и устоями. Было удивительно видеть, что такой разношерстный набор обитателей К., абсолютно непохожих друг на друга, все-таки принимает единое городское устройство и делает это словно бы без особого труда. Каким образом такой задиристый и несговорчивый человек, как Фланн О'Тулл, соглашается с тем, что в иерархии жителей К. он занимает положение практически равное остальным? Мэр города граф Черкасов находится на самой вершине общества, остальным членам которого, казалось, неведомы понятия о подобной лестнице, за исключением принятия положения самого графа. Никакого вознаграждения за труды; распределение продуктов, производимых фермерскими хозяйствами, производится скорее по потребностям, чем сообразно статусу или рангу… все это не укладывалось в голове. Обычный человек вряд ли мог на такое согласиться. Успев за день переговорить и с фермерами и с мясниками (и часто поражаясь до глубины души несоответствию их прошлого и теперешней профессии), Взлетающий Орел выяснил, что шлюхи мадам Джокасты работают бесплатно, а бывший следопыт и охотник Пекенпо служит теперь городским кузнецом. Горожане выполняли свою работу, а взамен могли пользоваться любыми услугами и получать в изобилии провизию из закромов господина Мунши, квартирмейстера. Фермы снабжали город едой, а в городе жили мастеровые, к которым шли со своими проблемами фермеры, и обмен между теми и другими происходил вне зависимости от частоты и характера взаимно оказываемых услуг. По сути дела это было воплощение утопической мечты; оставалось непонятным, каким образом подобный механизм работал. Черкасов продолжал пребывать в подкуренной аристократической неге, Грибб — заниматься своими интеллектуальными изысканиями. В плане общественного устройства К. представлял собой общество с четко разграниченными и свято соблюдаемыми обязанностями; в остальном каждый существовал сам по себе, редко в узком кругу единомышленников или соратников; общих традиционных сборных занятий, связывающих всех жителей, или празднеств, примечательных для сплоченных людских поселений, было совсем немного. К тому же в городе не совершали преступлений. Поразмыслив немного, Взлетающий Орел понял, что подобное устройство общества подобных людей может работать и существовать только при наличии единой, враждебной всем и вся могущественной силы, вселяющей во всех такой подавляющий страх, при котором социальные различия исчезали за всецело занимающими умы поисками путей выживания. Что снова заставляло вспомнить объяснение Виргилия Джонса: Гримус. Стоило только Взлетающему Орлу подумать об этом, как он снова услышал в глубинах сознания тихий вой или свист, который оставался там все время, никуда не деваясь. Болезнь Измерений полностью отсутствовала в К., что могло быть принято как сокрушительный аргумент против теории Виргилия; однако альтернативное объяснение было бы еще более веским. Защита от Эффекта путем Одержимости, «однобокости ума», превращения человека разумного в оцепенелого «Упрощенного Человека К.» — все это великолепно совпадало с объяснениями Виргилия. «Сосредоточьтесь на внешней форме вещей, на материальном процессе выживания, на своем „основном интересе“, — говорил ему Виргилий Джонс, — и измерения, внутренние и внешние, не в силах будут проникнуть в ваше сознание». Все отлично совпадало: причина, почему Грибб и остальные так упорно отказывались обсуждать происхождение мифа — заговорить об этом означало признать присутствие врага, доселе изгнанного из сознания. Вот почему в отношении Черкасова к Гриббу сквозило уважение, смешанное с желанием унизить: Грибб, оплот школы отвержения существования Гримуса, заслуживал уважительного к себе отношения; но коль скоро все в К. знали, что теории философа — не более чем удобное притворство, это уважение было только внешним; многие, скорее всего, презирали Грибба за его напыщенность. Взлетающий Орел задумался, что должна чувствовать в таком случае Эльфрида. Но та, скорее всего, ничего не замечала, умиленная мудростью мужа.

Эльфрида и Ирина: вот кто добавлял К. особый аромат и остроту. Город, в котором существовали две такие грации, невозможно отвергнуть. Он мог распрощаться с К. и продолжить свои поиски, но два дня — слишком короткий срок, чтобы что-то решить. Да, решать еще рано.

Он уже почти уговорил себя смириться и остаться, когда лицо сестры Птицепес всплыло перед его мысленным взором и отказалось оттуда уходить. Заставить себя превратиться в страуса оказалось нелегко даже в городе, населенном ими.

Послушная ослица остановилась перед крыльцом лавочки Мунши. По мнению Взлетающего Орла, Пэ Эс Мунши стоило расспросить хотя бы потому, что некоторые из выкриков ревнителя прав трудящихся были направлены против незыблемости официальной философии Грибба. Но пробыв совсем недолго в спартанской комнатке Мунши позади его лавочки, так сказать, в его убежище среди разлагающегося гнезда аристократов, Взлетающий Орел понял, что и здесь его надежды рухнули. По стенам убежища Мунши были развешаны пожелтевшие плакаты, призывающие к борьбе с разнообразными тираниями давно минувших дней. Крепко сжатый жилистый кулак всеобщей солидарности был основным сюжетом. От остальных горожан Мунши отличался только сутью своей одержимости. Он был Человеком Оппозиции. На этом фундаменте зиждилось шаткое сооружение, в котором он укрывался от обуревавшего К. безумия. Он выступал против, сам оставаясь покорной частью; и когда Взлетающий Орел вдруг поднял вопрос происхождения мифа — а с ним и Гримуса, — то в ответ получил только перечисление официальных доктрин и неподвижный каменный взгляд.

— Вы об этом — пф! — ответил Мунши. — Все это чушь! Я плевать хотел на Гримуса. У нас есть Черкасов, чтобы думать об этом, и есть этот крючкотвор-бумагомарака Грибб, которых угнетенные массы обязаны поддерживать, есть специально назначенная женщина по имени Лив, что, учитывая ее душевное состояние, синекура. Лив не сумасшедшая, но вместе с тем не обладает необходимыми способностями. Она лишь проформа. С этим трудно мириться, это вопиюще.

— Но вы продолжаете сотрудничать с режимом?

— Время еще не пришло, — отчеканил Мунши. — Ситуация созреет только тогда, когда политизация рабочих масс достигнет критической точки.

Железная непоколебимость Мунши выдавала его с головой. Изображая непримиримость, он отсиживался в полной безопасности за ее фасадом, поскольку ни один из своих лозунгов не трудился доводить до логического конца. Взлетающий Орел распрощался и в безрадостной растерянности покинул лавочку квартирмейстера.

Вторично Взлетающий Орел увидел свою сестру уже вечером. Появление Птицепес больше нельзя было объяснять галлюцинацией, игрой света и тени или обманом зрения. Это была она, его подруга и мать, сама Птицепес, большая как жизнь и безыскусная как прерия.

В К. все шло своим чередом; мистер Камень занимался подсчетами, вершина горы по-прежнему пряталась в облаках, над равниной висела туманная дымка. У Дома Взрастающего Сына Взлетающий Орел остановил ослицу и спешился. Он хотел повидаться с Виргилием. Привязав ослицу к дереву на обочине Дороги Камня, он двинулся в обход Дома к крыльцу. Свернув за угол, он наткнулся на женщину, лицо которой было скрыто тенью.

— Виргилий Джонс здесь? — спросил он.

Женщина сорвалась с места и бросилась к Дороге.

— Догони меня, братишка! — закричала она на бегу, оборачиваясь к нему. — Попробуй поймать меня!

Быстроногая как всегда, Птицепес стрелой понеслась по дороге к городу, мимо привязанной к дереву ослицы, мимо коленопреклоненного Камня. В первое мгновение застыв от неожиданности как вкопанный, Взлетающий Орел опомнился и бросился следом. Но ему уже было не угнаться — сестра скрылась за домами, напоследок выкрикнув: «В следующий раз, братишка! Может быть, тогда поймаешь!» Взлетающий Орел махнул рукой и прекратил погоню. Обернувшись, он услышал тревожный рев своей ослицы.

Причиной протестующих криков животного был Два-Раза, он же Энтони Сен-Клер Пьерфейт Хантер, содомирующий ее. Даже терпению самой покорной ослицы бывает предел.

Борясь с отвращением и тошнотой, Взлетающий Орел спросил Два-Раза:

— Вы не видели ее?

— Кого? — спокойно переспросил Хантер, не прерывая занятия. Ослица взревела пуще прежнего.

Из окна Дома показалась женская голова.

— Убирайтесь отсюда, хулиганы! — закричала женщина.

— Ради Бога, прекратите, — взмолился Взлетающий Орел, пытаясь оттащить Хантера от беспомощного привязанного к дереву четвероногого.

— Хорошо, — послушно согласился Хантер. — Сказать по правде, это было не так уж приятно.

— Тогда зачем вы…

— Я все пробую два раза, — заученно ответил Хантер, тщательно отряхивая костюм. — Прошлый раз эта скотина лягнула меня. Чуть не сломала мне ногу, черт ее дери. Хорошо хоть больше мне этого делать не придется.

Усилием воли Взлетающий Орел заставил себя забыть об этом безумии. Птицепес опять убежала от него; но самое главное, она показалась ему снова. Где она скрывается и куда уходит? Может быть, она смеется над ним? Впечатление было такое, словно она — или кто-то другой — не желали, чтобы он оставался в К., и пытались выманить его из города. Взлетающий Орел снова почувствовал, что его раздирают противоречия. Если это и впрямь знак, он продолжит поиски.

Хантер уже ушел, скорее всего направившись к едва различимому вдали в тумане «Залу Эльба». Взлетающий Орел погладил свою встревоженную и обиженную ослицу:

— Бедняга, — сказал он ей и забрался в седло.

На сегодняшний вечер происшествий достаточно; объясняться с Виргилием Джонсом у него больше не было ни сил, ни желания. Он чувствовал себя таким же содомированным обстоятельствами, как и его несчастный скакун.

В «Зале Эльба» Хантер говорил Пекенпо:

— В какой глуши мы живем! Если вдруг захочется чего-нибудь новенького, приходится насиловать ослиц. Стремление к выживанию сделало всех нас трусами.

— Ну и что? — отозвался Пекенпо.

— Я уже не рад этому, — ответил Хантер.

— Ну и что? — повторил Пекенпо.

— Одна-Дорога, — спросил тогда Хантер, — ты зачем вообще притащился на остров?

Пекенпо мрачно помолчал, обдумывая ответ.

— Я стараюсь пользоваться тем, что жив, — ответил он.

Глава 40

Качели. На качелях Эльфрида, Взлетающий Орел стоит позади, Ирина прислонилась плечом к стволу могучего дуба Гриббов, на толстом суку которого устроены качели. Эльфридин зонтик от солнца закрыт и прислонен к коре возле ног Ирины; в мягкой прохладной тени дерева в зонтике нет нужды. На губах Эльфриды застыла детская довольная улыбка; поддерживая компанию, Взлетающий Орел тоже улыбается; уголки губ Ирины приподняты, серые глаза затенены ресницами, она пребывает где-то между сном и явью. Качели раскачиваются широко и свободно, под стать широко раскинувшимся ветвям дуба. Даже в роскошном саду Черкасовых нет дерева, которое могло бы сравниться с этим великолепным дубом, во всем городе нет таких замечательных качелей. Туман сегодня рассеялся рано, солнце припекает, и воздух наполнен гудением торопливых тружениц-пчел. Вот пролетела бабочка, поблескивая крыльями в туманных лучах вертикального света, бьющего сквозь листву. День-элегия, вольный и сильный как полет качелей, свежий и чистый, как свежеиспеченный хлеб, нежный, как кружево или кожа бледной женщины, день, вполне соответствующий прелести чаровницы на качелях. Взлетающий Орел проснулся на рассвете бодрым и сразу широко раскрыл глаза — он чувствовал себя посвежевшим и хорошо отдохнувшим, отлично выспался и снов своих не помнил. Рассвет, предвестник великолепного дня, тоже был само очарование, прогнал прочь его тревоги и печали. В сиянии солнечного света, в обществе двух хорошеньких женщин и милых, невинных, но распаляющих забав — качелей — у кого угодно поднялось бы настроение. Взлетающий Орел чувствовал себя великолепно.