Гром победы

Впрочем, не приходилось долго краснеть и смущаться, надобно было думать. Итак, замужество даёт ей деньги на составление заговора в собственную пользу. Но как это будет трудно — одновременно — составлять заговор и быть женою худенького, сероглазого, приглядываться к нему, понять его... Но, кажется, у неё нет иного исхода... Или всё же есть? В конце-то кондов, ныне на престоле — её мать. И разве она, Анна, не старшая дочь, не наследница своей матери? К чему тогда устроение заговора?..

Однако чутьё (ага! пробудилось всё-таки чутьё; и пусть не то, о котором мечтала, но пробудилось) и чутьё подсказывало беспощадно, что не будет покоя и придётся браться за всё сразу: выходить замуж, составлять заговор, следить за Меншиковым и осторожно обхаживать мать... Всё сразу!..

* * *

Вскоре те, кого можно было полагать сторонниками возведения на престол малолетнего Петра Алексеевича, разлетелись по ссылкам. Чего желал Меншиков? Многие не понимали. Желаний своих он не открывал. Екатерина, кажется, полностью была зависима, в его руках была. Как поладит он со своими сторонниками, что посулит им, как будет поделена власть, ещё не было ясно. Не была ясна и дальнейшая, грядущая судьба всероссийского престола. Всех это занимало, все гадали и раздумывали, но догадывались и понимали не все. Разговоры об отдаче замуж принцессы Елизаветы за границу не смолкали. Но всё менее толковали о Франции и всё более — о немецком браке... Но то, что Елизавет Петровна не останется в России, казалось совершенно ясным.

Внуки Великого Петра, ещё недавно так мало привлекавшие к себе внимания, теперь представлялись многим особами в определённой степени значительными. И наконец — Анна, Анна и герцог, её жених, особенно почтительны стали теперь к ним. Но Анна всячески внушала себе, что подобная почтительность видимая вовсе не должна успокаивать её, повергать в беспечность. Нет, нет, время успокоения ещё не пришло. Или не придёт никогда.

* * *

...Мать выглядела дурно — отёчная, жёлтая, растерянная и какая-то чуть диковато-замкнутая от этой своей растерянности. Императрица всероссийская! Двадцатью годами моложе отца, она теперь виделась старее его такого, каким он сделался перед кончиною своей. После смерти отца Анна впервые говорила с матерью наедине.

Лишь только увидев старшую дочь, Екатерина Алексеевна в голос зарыдала, толстое отёчное лицо заморщилось страдальчески. Обнялись и заплакали. Мать, столь страшно подурневшая, вызывала в дочери невольное чувство брезгливости. От матери пахло болезнью. Анна была благодарна, когда мать отпустила её и возможно стало сесть. Вдруг Анне пришло на мысль: насколько сложен и неоднозначен человек, даже такой, казалось бы, простой человек, как её мать.

Мать искренне заплакала об отце, ярко вспомнила о нём, увидев Анну, и Анну жалела и любила искренне. Но всё же в матери сейчас Анна видела притворное; то самое, то простонародное, простодушное, открытое и жестокое притворство. И разговор вышел не то чтобы неладный, а нескладный какой-то. Анна сразу поняла, что лучше всего — молчать. И стойко противостояла искушению вставить хоть словечко в эти полившиеся потоком бессвязные материнские утешения и уговоры.

Мать клялась бессвязно и заверяла Анну, что всегда будет стоять за неё, не предаст, и что надобно терпеть и не делать ничего супротивного... Анна прикусила губу. Едва не вырвался вопрос: «Ничего супротивного? Кому?» Будто она не знает, кому! Меншикову!.. И будто мать не знает об этом дочерином знании! Но незачем свои знания показывать, даже если всем они ведомы, известны...

Мать всё говорила, говорила. И поглядывала искоса на старшую дочь. И Анна видела в материном взгляде это простодушное, и жестокое, и пугливое недоверие. И сама Анна была теперь далека ат искренности и отдавала себе в этом полный отчёт.

Анна взяла руку матери, ласково погладила.

— Успокойся, я верю тебе. После отца... — Анна приподняла руку невольно властным жестом, и мать не решилась снова зареветь в голос, — после отца у меня ты одна осталась. Я желала бы устроить свою жизнь... — Мать вздрогнула; Анна сделала вид, будто не замечает. — Я полагаю, следует спустя недолгое время объявить день свадьбы...

— Я всё для тебя... всегда... — Мать приняла этот немного раздражающий тон бессвязного разговора, будто и приличествующий неутешной вдове, избавляющий от прямой ответственности за свои слова. — Когда?..

Это уже был нормальный вопрос, на который возможно было дать нормальный ответ. Анна подавила вздох облегчения.

— Я думаю, весной, — отвечала, — в мае, пожалуй, во второй половине. Остальное — на твоё усмотрение...

Два месяца Анна оставляла себе на размышления, на оглядывание...

— Как прикажешь! — Мать не отдёргивала руку, смотрела на Анну, будто искала поддержки.

Анна держала руку матери и думала, как сказать о том, что желала бы посетить племянников — Петра и Наталью. Сначала хотела просто сказать, поставить, что называется, в известность. Но теперь, держа руку матери, поняла, как надо сказать. Пусть мать знает и пусть хотя бы немного полагает, будто Анна советуется с ней...

— Надобно навестить Петрушу и Наташу, племянников, — произнесла Анна просто, естественно. — Уместно это, как ты полагаешь?

На лице матери обозначились недоверие, страх. Анна понимала: мать боится, как бы поведение Анны не вызвало гнева Меншикова.

— Как ты посоветуешь? — спросила.

— Да я... Да зачем?..

И этот вопрос материн был прямой, почти доверительный.

— Затем, — отвечала Анна, — чтобы иные не думали, будто я труслива. Иные, понимаешь!

Мать закивала. Куда как понимала, что «иные» — это Меншиков.

— Я ни на что не претендую, но я не хочу выглядеть униженной и трусливой...

— Что же, ступай к ним, поезжай, пожалуй...

— А ты успокойся, я верю тебе и потому никакого беспокойства тебе доставлять не буду...

* * *

...Так! Мать успокоена.

Карету раскачивало из стороны в сторону. Анна — в который уж раз! — вновь и вновь сердилась на себя.

Она раньше, гораздо раньше должна была навестить племянников, Она должна была почасту навещать их. Какая это ошибка — забыть о них! И разве она не понимала прежде, что они — её соперники?.. Но её положение казалось таким прочным, за ней был — отец, её великий отец!..

Она уже совершенно не помнила себя прежнюю. Не помнила, что ещё совсем недавно была просто девочкой, застенчивой девочкой с огоньками озорства в чёрных глазах; и верила почти безоглядно и радужно в себя на российском престоле. Но теперь она не помнила, да и не хотела помнить. Для неё теперешней она прежняя была наивна и неумна...

Девушка-служанка внесла за ней большую деревянную коробку, оклеенную пёстрой бумагой. Одиннадцатилетняя Наташа и десятилетний Петруша с первого взгляда поразили Анну своим сходством с дедом, с императором... Когда она видела их в последний раз? Какими глазами смотрела на них?

Дети были не по возрасту крупные, рослые. Наташа почти не открывала рта. Но это не были детская застенчивость, диковатость, нет; кажется, это была уже осознанная ненависть. К ней? К Анне? Да, и к ней. Анна невольно позавидовала этой девочке. Сама Анна не была такой взрослой в одиннадцать лет.

Девушка-служанка по приказанию Анны развязала бечёвку, сняла крышку, Анна собственноручно вынула штуку дорогой шёлковой материи, из тех материй, что отец дарил. Протянула девочке, улыбнулась. Та не ответила улыбкой, материю взяла, поблагодарила коротко, материю отложила на небольшой столик. Глаза Петруши сверкнули любопытством на большую нюрнбергскую куклу-солдата. Анна поставила куклу на пол, изящно присела над ней, повернула особливый ключик. Петруша следил. Кукла сделала несколько широких шагов. Анна чувствовала восхищение племянника. Кукла остановилась, завод кончился. Анна заметила, как Наташа двинула рукой, будто останавливая брата. Петруша не взял куклу. Наташа вновь произнесла слова благодарности — короткие и учтивые. Видно было, что брат и сестра очень дружны. Всего лишь годом старее брата, Наташа вела себя, как старшая. Анна испытывала неловкость. Дети смотрели на неё. Девочка — с враждебностью почти открытой. Мальчик — букой, перенимая враждебность сестры. Оставалось лишь одно — уйти.