ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Аул расположен за шумной речкой, над которой протянут висячий пешеходный мост, вокруг развалин старого форта. На склонах гор — низкорослый лес. Восточнее, ближе к небу, снежные вершины.

Проводить самую старую женщину среди шапсугов собрались сотни людей. Они стояли на склонах рядами и смотрели во двор, куда из дома вынесли на плетне закутанную в саван покойницу. Было очень тихо, только речка плескалась на камнях. Старший правнук усопшей, всеми уважаемый, трудолюбивый человек, известный в здешних краях охотник, участник Великой Отечественной войны, окинул взглядом людей и громко сказал:

— Наша бабушка умирала в ясной памяти. Она попрощалась с нами и велела передать свое последнее прости всем, кто придет проводить ее. Она попросила сказать: берегите друг друга, помогайте тем, кто попадет в беду, дружите со всеми людьми на свете, пусть ни одной женщине никогда не придется идти к водопаду и, завернувшись в белое покрывало, бросаться на скалы, чтобы догнать погибших отцов и мужей своих...

Стало очень очень тихо, даже речка словно бы примолкла.

— Еще бабушка просила передать, — снова заговорил правнук, — что два человека в нашем ауле часто ошибаются. — Он назвал имя и, обращаясь к тому, кого назвал, перечислил все, в чем тот провинился.

Со склона горы медленно спустился мужчина, подошел к покойнице, снял фуражку, встал на колени, поцеловал мертвой ноги, поднялся и, обращаясь ко всем, хрипло произнес:

— Я виноват, о, люди... Простите меня за обиды, которые я нанес. Если я когда нибудь провинюсь, убейте меня.

После того как он вернулся на место, правнук усопшей назвал другое имя и огласил прегрешения, совершенные им.

Второй долго не выходил. Но никто не торопил его. Все молча ждали. Наконец, волоча ноги, к покойнице сошел со склона немолодой кряжистый человек, в руке он комкал папаху. Поцеловав, как и первый, ноги усопшей, он негромко, но так, что было слышно всем, сказал:

— Никогда более, никогда, клянусь тебе, наша общая мать...

Он отошел в сторону и остановился с поднятой головой, облегченный и словно бы просветлевший.

После непродолжительного молчания мужчины подняли плетень с покойницей и бросились бежать по аулу, потом в гору, к кладбищу, расположенному на зеленой поляне. Усопшую опустили в склеп из кирпича и камня, засыпали землей, выровняв холмик, придали ему форму ладьи и установили два обтесанных обломка скалы — один в виде носовой части лодки, второй — кормовой. Такими же были и другие могилы.

Я вернулся в приютивший меня дом — в нем жила дочь покойной, бабушка школьного учителя, который привел меня в аул. Войдя впервые в полутемную комнату, увидел в другом конце ее стройную, с величественной осанкой красавицу. Никогда я не встречал таких красивых женщин. Спутник мой назвал меня, объяснил причину моего появления. Женщина протянула ко мне руки и мелодичным голосом произнесла:

— Я счастлива видеть тебя в нашем доме, сын мой.

Я подошел. Она поцеловала меня в лоб, и тут только я разглядел, что передо мной очень старая женщина.

Поминок по усопшей не было. Пришедших из других аулов проводили до висячего моста.

После ужина я вышел в сад. К светлому небу круто поднимались горы. Оголенный лес на склонах еще не пробудился от весны, но на деревьях в саду еле слышно лопались почки. Вдали по вечернему громко рокотал водопад, звенела, разбиваясь о камни, вода. И где то в лесу тревожно вскрикивала птица...

ПОИСКИ БОГОВ

Лета 1867-го, марта месяца, седьмого дня от Рождества Христова, по григорианскому календарю, или первого числа месяца зуль каада, 1233 года, по мусульманскому, или за две недели до головного дня первого месяца Нового, несчетного года от порождения адыгов Солнцем, по летосчислению адыгскому, над горами Кавказа голубело небо, пропитанное жарким сиянием низко и медленно плывущего дневного светила.

Горячие лучи оплавили лед на повернутой к солнцу вершине горы, струйки воды змеями заползли под толщу слежалого снега, размыли его связи с промерзшей землей, и громадная, как нартский конь-альп, лавина, еле слышно вздохнув, устремилась во все ускоряющийся бег по крутому склону, уплотняя воздух. Твердь снега и воздуха срывала с основания нагромождения скал, срезала, словно травинки, кривые дубки, ели, пихты, и ущелье огласилось тихим стоном ужаса.

Лавина неслась на маленькое, прыжков в сто, плоскогорье, на котором возле бежавшей подо льдом речки задирали к узкому небу свои макушки ольховые и буковые деревья. К роще цепочками тянулись по снежному насту ямки от копытцев. По следам оленьего стада, то проваливаясь лапами в снег, то высокими прыжками бежала мохнатая, тяжеломордая собака. За нею с ружьем в руке спешил Озермес, козья шапка съехала на потный лоб, бурка развевалась за спиной. Шепотом, слышным только овчарке, он торопил ее:

— Вперед, Самыр, беги!

Олени, обглодавшие кору с деревьев, не могли уйти далеко, за рощей ущелье смыкалось, и крутые склоны были покрыты высоким снегом. Озермес остановился, чтобы сбросить мешавшую бурку, но тут овчарка, убежавшая за деревья, взвилась из сугроба, развернулась в воздухе и, тревожно лая, бросилась к хозяину. Ощутив виском и щекой напор воздуха, Озермес вскинул голову. Слева с высокого обрыва падала, расширяясь и нарастая, тяжкая снежная туча. Один два вдоха, и лавина расплющит его, как нога путника не замеченного им жучка. Озермес, выпустив ружье, подобно лесной кошке, в три мгновенных прыжка оказался под старой сутулой ольхой, упал головой к мшистому стволу и вцепился пальцами в узловатое, выпирающее наружу корневище дерева. Шапку сбило с головы, бурка, крыльями взметнувшаяся за плечами, упала на спину. Отчаянно, словно увидев посланца смерти, взвыла собака. Ольха, под которую свалился Озермес, переламываясь, жалобно вскрикнула, на Озермеса обрушилась неимоверная тяжесть, выдавила из груди воздух, дыхание его пресеклось, в глазах почернело, как после вспышки молнии, и он погрузился в ничто.

Очнулся Озермес вдох спустя, или через столько лет, что горы превратились в гнилые земляные орехи.

Он лежал ничком, придавленный снежной толщей, все еще вцепившись пальцами в древесный корень. Как и все живое, оказавшееся в его положении, он принялся, не осмысливая своих действий, извиваться, подобно червю, которого придавило комом обвалившейся земли. От движения его снег оседал и еще плотнее прижимал к земле, тело, изнемогая под тяжестью, не слушалось, ноги не ощущались, будто их не было.

Ища воздух, ушедший из легких, Озермес, как выброшенная на берег рыба, открывал и закрывал рот, бился затылком о снег, и тот, поддаваясь, приподнялся и осыпался песком к подбородку. Разжав пальцы и не почувствовав их движения, Озермес потянул кисти рук к себе, однако затихшее было сердце забилось так сильно, что эхо от неровных ударов отозвалось в ушах и оглушило его, дыхание стеснилось, и в Озермеса опять вошла тьма! Потом жизнь возобновилась в нем. Лицо, шея и затылок были влажными, ничем не защищенные, они согревали снег до таяния. Поморгав, Озермес расцепил слипшиеся ресницы, перед глазами возникла мутно белая наледь, в которую он упирался лицом. Он вдавился затылком в снег — тот уплотнился кверху, и попытался привстать, упираясь в мерзлый наст животом. Живот лежал на каком то выступе.

Приподнять удалось только плечи. Напряжение утомило мышцы Озермеса, давно не получавшие питания, и тут к нему вернулась душа. Как ей и полагалось, она влетела через темя в свое обиталище — голову, и он понял все случившееся с ним и расслабился, чтобы отдохнуть и подумать. Невесть кто в давние времена сказал: если тебе не с кем посоветоваться, посоветуйся со своей шапкой.

Он вспомнил, как скрипуче застонала ольха, когда ее сломило. Наверно, верхушка дерева, падая, уперлась ветвями в землю и ослабила удар снежной горы, а на ноги скорее всего упал обломок скалы. Самыра, надо быть, придавило. Когда лавина рухнула на плоскогорье, пес находился еще за деревьями, на расстоянии пяти шести прыжков от Озермеса, он мчался на выручку к хозяину, прижав уши с черными кончиками к серо желтой голове, раскрыв пасть и веретеном вытянув хвост.