ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Чебахан дышала во сне так беззвучно, что Озермес прислушался и приложил руку к ее плоской от корсета груди. Вечером, когда они вошли в хачеш**, разделись в темноте и легли, он, боясь оцарапать кончиком кинжала кожу Чебахан, протиснул левую руку между ее телом и корсетом, и хорошо сделал, потому что кинжал, перерезав шнурки, воткнулся ему в ладонь. Стянув с Чебахан корсет, он слизнул с ладоникровь. — Порезался? — спросила она. — Незачем было предохранять меня, я никому не рассказала бы, как ты опозорился. — Она шутила, но голос ее дрожал. Он усмехнулся. — Другие девушки перерезали шнурки сами, заранее. — В окошко заглянула луна. Защищаясь от яркого белого света, Чебахан отвернулась к стене, но Озермес, потянув за плечо, повернул ее на спину. Она зажмурилась и пробормотала: — Не смотри на меня... — После этого она не издала ни звука и лежала как деревянная. Озермес отодвинулся и задумался. Когда он, сопровождая отца, странствовал по аулам, его дважды зазывали к себе вдовы. Они были вольны в своих поступках, и никто из шапсугов не мог осудить вдову, пожелавшую провести ночь с холостым джигитом. Первая, белокожая, округлая и мягкая, несколькими годами старше его, была нежна, чуть ли не по матерински ласкова. Отдыхая, она с благодарным вздохом шепнула: — Я рада, что стала твоею первой женщиной. — У Озермеса кровь прилила к голове от стыда. Она погладила его по лицу и принялась рассуждать: — Не пойму, почему я сразу выделила тебя среди других... Ты сухощавый, стройный, кажешься из за этого выше ростом, но такие же и другие джигиты... Теперь, вблизи, сбоку, вижу, что лицо у тебя суровое, как у коршуна, а если посмотреть прямо — ты добрый, как женщина. — Разве все женщины добрые? — спросил он, чтобы перевести разговор на другое. — Все, потому что они матери, а матери злыми не бывают... Ты кажешься спокойным, — снова завела она свое, — а внутри в тебе порох. Если попадет искра — взорвется, а не попадет... — Все адыги такие! — буркнул он. — Я думала ты не очень силен, но мускулы у тебя, когда ты напрягаешься, вроде дубовой деревяшки. — Ты говоришь обо мне, как на базаре о рабыне, которую продают, — с досадой проворчал он. — Тем, что во мне есть, я обязан отцу. — Матери тоже, — поправила она и намеревалась сказать что то еще, но он зажал ее рот поцелуем, и она умолкла до утра. Вторая его женщина, вдова абрека, погибшего года два тому, вскоре после свадьбы, тонкая, с темным, будто обожженным солнцем лицом и узкими острыми глазами, ничего не говорила, лишь обмолвилась, что он похож на ее покойного мужа. Всю ночь она не давала Озермесу заснуть, что то невнятно, как рассвирепевшая кошка, шипела, а на рассвете укусила в плечо. Озермес уходил от нее с чувством человека, которого ограбили — ласки этой женщины предназначались не ему, а мертвецу, которого она все еще жаждала и пыталась воскресить...

* Тропа всадника — Млечный Путь, Семь братьев звезд — Большая Медведица.

** Хачеш — гостевое помещение, кунацкая.

Чебахан не проявила ночью ни нежности, ни страсти, она, как показалось ему, лишь мучилась, как, наверно, мучаются от напора насильника. Вечером, когда они договорились стать мужем и женой и выкупались перед брачной ночью в реке, а потом пошли к сакле ее родителей, он сказал, что свадьбы у них не будет, ибо неизвестно, увидят ли они завтра солнце, на что Чебахан со страстной силой сказала: — Уж эту ночь у нас с тобой не отнимут! — А потом, когда они легли на тахту, она словно обмерла и ни на что не отзывалась. Озермес недоумевал и больше не прикасался к ней.

Ощутив ровное биение сердца, он убрал руку с ее груди и всмотрелся в бледное лицо. Длинные ресницы прикрывали нижние веки, густые, словно свитые в тонкий шнурок брови сходились на переносице, образовав на гладком лбу морщинку, губы распухли, и на нижней темнела подсохшая кровь, наверно, ночью она искусала себе губы. Озермес подышал ей в лицо. Она потянулась, застонала и разомкнула ресницы.

Увидев его, вздрогнула, отпрянула к стене, но, узнав, протяжно вздохнула. Он протянул руку к своей одежде, висевшей на вбитых в стенку колышках. Она молча и отчужденно наблюдала за ним. — Одевайся! — сказал он. — Уже рассвело, мне надо спешить! — Он вскочил, схватил рубаху, штаны и бешмет и, отойдя в угол, отвернулся от тахты. За его спиной зашуршала одежда — Чебахан одевалась тоже. Когда он застегнул пуговицы на бешмете и натянул черкеску, она была уже одета. Повернувшись, он невольно залюбовался ею. Вечером она пришла в хачеш одетой как на празднество. В вырезе платья виднелся расшитый серебряной нитью воротник темно красного кафтанчика, над которым розовела рубашка. Тонкий стан обхватывал пояс с блестящей пряжкой. На голове была высокая округленная шапочка, тоже обшитая серебром. — Вчера в темноте я не разглядел твой наряд, — сказал он, — носи его долго! — Взяв папаху, он покачал головой. — Теперь я не смогу носить папаху по холостяцки, набекрень. — Ты жалеешь? — спросила она. Он пожал плечами, надел папаху, надвинув ее на брови, взял шичепшин и вышел. Чебахан бесшумно пошла за ним. Где-тo разговаривали люди. Озермес остановился. — Видишь на холме дуб? Я буду там. Захвати мою бурку. Не медли, скоро начнется стрельба. — Он задумался: пойти попрощаться с родителями Чебахан или соблюсти издавна установленное правило, по которому молодой муж первое время не видится с родителями жены? Пожалуй, достаточно того, что вчера он уже на рушил адат. — Передай родителям, — сказал он, — что я ушел петь воинам. — Она кивнула. Серые лучистые глаза ее были словно затянуты туманом.

Идя к сакле, она оглянулась, и он подумал, что, какой бы ни получилась их первая ночь, Чебахан теперь жена его и изменить, поправить что-либо невозможно, да и не нужно. Она давно нравится ему, она красивее любой девушки из всех, виденных им в других аулах, и этим все сказано. Быстро все же они договорились пожениться. Днем он забросил свою плеть во двор Чебахан, она подняла ее и оставила у себя. Если б она отвергла его, плеть полетела бы обратно. Когда он потом подошел к Чебахан, она, не дав ему и слова сказать, спросила: — Ты хочешь взять меня в жены? — Да, — немного опешив от ее стремительности, ответил он. — А ты?.. — Я хочу услышать, как ты будешь петь свои песни нашим детям. К родителям Чебахан пришли, когда выползающая из-за горы луна загнала темноту в ущелье. Отец Чебахан сидел у очага, смазывая салом спусковой крючок ружья, а мать переливала молоко из деревянного ведра в кувшин. Гостю полагалось войти не в дом, а в хачеш, поэтому хозяева недоумевающе переглянулись и уставились на Озермеса.

Опередив его, Чебахан звонким голосом объявила: — Вы знаете о джегуако* Озермесе. Это он. Он снова пришел в наш аул, а сегодня ночью возьмет меня в жены. — Мать охнула, выронила ведро, и оно покатилось по полу, разливая молоко. Отец, словно не расслышав, отложил ружье, поправил лучину в светильнике и медленно поднялся. Озермес поздоровался и пожелал дому мира. Старик хмыкнул, пробормотал нечто похожее на приветствие и стал разглядывать Озермеса из под темных нависших бровей, таких густых и длинных, что они лежали на верхних ресницах. Лицо у него было твердое, без морщин. В усах белели седые волоски, а серые молодые глаза светились, как у Чебахан. — Хотя ты вошел и не в хачеш, — медленно проговорил он, — твой приход большая честь для нашего дома. Адыги помнят твоего деда, прославленного джегуако, и твоего отца — джегуако, известного всем нашим племенам, слышали мы и кое какие из твоих песен. Джегуако — хранители адатов.

* Джегуако — народный поэт, певец, сказитель.

И коли ты нарушаешь адат, на это должны быть особые причины. — Озермес слушал, опустив руку с шичепшином. Старик посмотрел на Чебахан, она опустила голову и спряталась за спину Озермеса. — Моя дочь провинилась, она обскакала тебя и сказала то, что должен был сказать ты. Я догадываюсь, почему она спешит. Враг подле аула, и ты, сын мой, наверно, твердо обещал ей только одну ночь. Хотя ты и не носишь оружия, пуля слепа, она может случайно попасть и в джегуако. — Мать Чебахан подошла к ним. Озермес видел ее издали и раньше, но только теперь обратил внимание на то, как Чебахан похожа на нее: такой же гладкий лоб, такие же огромные глаза, ровный прямой нос и плавные, как у оленихи, чуть впалые щеки и нежный подбородок. Улыбающиеся глаза и лицо ее излучали доброту. Она хотела что то сказать, но старик вытянул руку ладонью вниз и помахал ею, чтобы жена не перебивала его. — Наша дочь всегда останется для нас маленькой. Годы прибавляются ей, но они же прибавляются и нам, и расстояние между родителями и детьми не меняется. Пожелание ребенка — это повеление пши*. Кроме того, жена без мужа все равно что дочь без родителей, и я не хочу, чтобы завтра, если меня убьют, моя дочь осталась без защитника. Ты знаешь, ради человека люди собираются трижды: в честь его рождения, в день свадьбы и после кончины. Я обещаю: если боги сохранят мне жизнь, свадьба ваша будет веселой! — Живи долго, отец, — сказал Озермес, — чтобы мы могли многие лета и зимы набираться от тебя мудрости. — Надеюсь, вы одарите меня десятком внуков, — закончил старик. — А теперь, хозяйки, дайте мужчинам поесть и принесите нам по чаше мармажея**. — Накрывая на стол, мать Чебахан ласково притронулась к плечу Озермеса. Они поужинали, и Озермес попрощался с ними, кто мог знать, увидятся ли они. Он ушел в хачеш и вскоре туда пришла Чебахан...

Сокращая путь, Озермес перебрался через перелаз и направился к холму, на котором стоял огромный раскидистый дуб. Вскоре сюда поднимется Чебахан, и потом они навсегда покинут эти места и поселятся высоко в горах, вдали от людей. Разве можно было оставаться в мире, в котором властвует зло, в котором люди убивают друг друга? Они уйдут за облака, в горы, где и звери, и божества живут в согласии, где нет ни царя, ни султана, где всем хватает места, где к нему и Чебахан отнесутся как к своим, не станут допытываться, кому они поклоняются, Христу или Мухаммеду, и где всем будет безразлично, ходят ли они на четырех лапах или на двух. Никогда раньше на ум Озермесу не ложилось и тени мысли об уходе от людей, но душа его, вероятно, исподволь, неощутимо для него самого, стремилась к этому, быть может, с того дня, когда он распрощался с отцом. Во всяком случае, слова, сказанные им накануне Чебахан о том, что они, если останутся живыми, уйдут туда, где вечные снега, вылетели из него сами, как выдох. Она сразу, словно сделав вдох, согласилась. А с ночи, став его женой, обязана не только соглашаться с ним во всем, но и следовать за мужем, куда бы он ни направлялся.

* Пши — князь.

** Мармажей — махсыма, выдержанная два три года.

Поднявшись на холм, Озермес протер рукавом черкески шичепшин и повесил его и смычок на нижнюю ветку дуба, чтобы ветерок просушил струну. Снизу, из ущелья, поднимались полосы тумана. Расходясь, они таяли над лесом. От сакли к сакле ходили, бегали люди. На поляне, где обычно народ собирался на празднества, двое мужчин держали в руках, на уровне плеча, палку, и вооруженные мужчины, пригнувшись, проходили под ней, давая клятву верности. Потом воины разбрелись, часть пошла к броду через реку и залегла за камнями, другие направились к заходящей* окраине аула, а некоторые проходили мимо холма и углублялись в лес. Послышались громкие команды со стоянки подошедшего вчера к аулу русского отряда. Озермес взял шичепшин, ударил по струнам и громко запел песню, которой вдохновляли воинов, защищавших свою землю, и отец его, и дед, и прадед, и прадед прадеда:

О, Шибле, о, бог грома, Дай силу руке воина, И шапку сделай острою! Пусть начнет рука правая, Пусть закончит рука левая!..

Голос его раскатился по долине. Мужчины, проходившие под холмом, помахали Озермесу руками. Где то недружно закричали. О чем кричали, не разобрать было. Грохнула пушка. Часто, вразнобой, затрещали выстрелы. Над горой, хлопая крыльями, закружилась стая голубей, и с писком заметались ласточки. А неподалеку, на опушке леса, из зарослей выскочила лиса и, помахивая пушистым хвостом, пустилась наутек. За нею проскакали несколько перепуганных зайцев. На восходящей стороне, из-за черных туч, навалившихся на горы, медленно, словно в нерешительности, высунулось солнце, лучи его алым дождем упали на землю, но тут же угасли. Солнце снова скрылось за тучами. Озермес продолжал петь. Из за отдаленного яблоневого сада, неся на плече какой-то узел и под мышкой свернутую бурку, вышла Чебахан. Хотя она переоделась, Озермес сразу узнал ее по скользящей походке. Шла она, не прячась от пуль, ненадолго исчезала за деревьями или кустами бузины, один раз ее закрыло черным пороховым дымом. Поднявшись к дубу, Чебахан опустила наземь свой узел, положила на него бурку Озермеса и оглянулась.

Солдаты перебирались через речку, тесня защитников аула. Солдат было числом поболе, и оружием они располагали лучшим. У них имелось много и других преимуществ: они были свободны в своих действиях, могли и наступать и, если требовалось, отодвигаться назад, им не приходилось оглядываться на своих матерей, жен и детей, кроме того, война была их главным делом, они учились ему и занимались им и десять, и пятнадцать, и двадцать лет, а против них сражались землепашцы и скотоводы, для которых, хотя они и владели шашкой и кинжалом, сражения были не единственной обязанностью, а занятием вынужденным и неестественным, так же, как оно было бы вынужденным и неестественным для тех же солдат, если бы их не оторвали от дома, а оставили пахать землю и сеять зерно. Солдаты наступали общим строем, они делали свое дело, то есть убивали, дружно, весело, не испытывая ненависти к тем, в кого стреляли и кого закалывали штыками, а защитники аула действовали разрозненно, тяготея к своим саклям, но бились насмерть, остро ненавидя тех, кто хотел отнять их землю.

* Восходящая сторона — восток; заходящая — запад, нижняя — север; верхняя — юг.

Над головами Чебахан и Озермеса просвистела пуля, потом другая. Над ближайшим садом поднялись дымки, а из под деревьев вышли трое солдат с ружьями в руках. От дубовой ветки отскочил и упал на траву сучок, Озермес смолк и опустил шичепшин. — Они стреляют в нас, зайди за дерево. — Чебахан вскинула голову. — Они не должны стрелять ни в женщину, ни в джегуако! — Один из солдат, опустившись на колено, прицелился в них. Озермес схватил Чебахан за руку и оттянул за толстый, в пять обхватов, ствол дуба. Пуля отбила от дуба кусок морщинистой коры. Когда они выглянули, солдаты ушли куда то. Чебахан дернула Озермеса за рукав. — Смотри, смотри, как он отбивается, он не дается им! — Меж плетней метался молодой каурый конь. За ним, стараясь поймать его, бегали солдаты. Наткнувшись на горящий плетень, конь остановился и заржал. Солдаты подобрались к нему, но он ударил задними ногами, сбил наземь одного из них и с развевающейся гривой понесся к речке. Ему перегородили дорогу и тут, он поднялся на дыбы, прорвался сквозь цепь солдат и поскакал к сосняку на склоне горы. — Настоящий альп! — одобрил коня Озермес. Чебахан внимательно, словно изучая, посмотрела ему в лицо.